Как я стала актрисой

Как я стала актрисой

Еще учась в школе, заразилась мечтой пойти туда, где делают волшебные произведения — кинофильмы.

Просмотры фильмов происходили у нас в скромных условиях: хатка под камышовой крышей, проекционный аппарат стоит тут же, среди зрителей. Не надо еще забывать главного человека этих киносеансов — деда с бородой, который химичил с движком. «Пу-пу-пу-пу-у», — на высоких тонах разносилось от движка на всю станицу. Бывали случаи, когда на экране движения актеров становились сомнамбулическими, женский голос мужским, и в конце концов жизнь на экране полностью замирала, он становился просто саваном, и пацанва высыпала наружу, обступая колесо движка, где дед с бородой на пучочек серой ваты лил керосин. Дальше технология его починки была для нас путаной и недоступной, мы мигом неслись на свои места, чтобы с появлением треска «пу-пу-пу-пу-у» позабавиться над тем, как замершие на экране актрисы с мужскими голосами сперва начинают шевелиться, потом голоса их повышаются до женских и движения становятся естественными. Пошло.

После просмотра каждой части пацаны, сверкая ребрами, вручную крутили пленку назад, на экране все мелькало с невероятной скоростью, уходило опять к началу, будто фильм всасывался в огромную дыру, мы закрывали ладонями глаза, чтобы не видеть этого безобразия, и с трепетом ждали, когда же опять застучит движок.

Невзирая на такие несовершенные просмотры, люди буквально впитывали фильм, будто и не было никаких помех. И вот в свои двенадцать-тринадцать лет я была не только заворожена происходящим на экране, но еще и удосуживалась по-хозяйски прикинуть возможности воздействия кино на сидящих в зале, понять силу гипноза экрана и нужность его для того, чтобы быть поводырем к осязаемой цели взрослых — построению новой жизни.

Это все и было зафиксировано мной в первый день занятий по актерскому мастерству, когда Борис Владимирович Бибиков раздал нам бумагу и карандаши с тем, чтоб мы письменно пояснили, почему хотим быть киноактрисами. В восемнадцать лет я описала суть действия кино у нас, в Советском Союзе. Это было потом не раз опубликовано.

Но вернусь в то далекое время моего детства. Как-то, стоя за билетами в кино, я увидела листок-афишу, анонс следующего фильма — «Богдан Хмельницкий». Вижу, главного героя играет Николай Мордвинов. Вечером я уже сидела под керосиновой лампой и писала ему письмо-запрос. Ответ пришел быстро: «Собрался ответить Вам, Нонна, хотя очень занят. — Не верю, не верю своим глазам, листок, вижу, вырван из старинной книги (где были такие, будто ненужные, совершенно чистые, толстенькие, шелковистые, чуть пожелтевшие страницы)… — Вы спрашиваете меня, как стать киноактрисой?» Дальше шел рассказ о ВГИКе, для которого нужно закончить десять классов. Письмо это, к сожалению, мною утеряно, поэтому пишу почти дословно только то, что хорошо запомнилось… «Иначе неполное образование отразится на всей Вашей жизни. Примите мой искренний совет. Я Вам добра желаю. Н. Мордвинов». С повышенной готовностью я зачитывала это письмо всем, кому хотелось, но особенно выразительно пускала волны в сторону мамы. И однажды во время экзаменов в десятом классе я, оставшись с мамой наедине за накрытым клеенкой столом, загундосила:

— Ну, мам, ну чего ты помалкиваешь? Мне ж ехать надо…

— В Москву?

— Та нуда ж…

— Поедешь, поедешь, доченька, — вздохнув и вставая с табуретки, ответила мама, — одним местом по печке…

— Ну, мам!

— Ни грошей нема, ни одежи. Москва! — в сердцах крикнула она и вышла из дому.

Я-то знала маму. Ей, конечно, хотелось, чтобы я посвятила себя этому делу, у нее самой были отличные актерские данные — их замечали все, кто знакомился с нею, когда она потом приезжала в гости в Москву. Но не было у нее за душою ничего, чтобы учить меня, — только что кончилась война. И я решила избавить маму от этих мук и не терять учебный год. «Уеду, мамочка, еще и письмо пришлю, порадую тебя».

Подгадала момент, когда мама в Старощербиновскую уехала на рабочем поезде. Братья и сестры с охотой приняли мою игру в сборы и проводы. На горище (чердаке) брат нашел самодельный деревянный чемодан с переводными картинками на крышке, завернули на дорогу кукурузных лепешек. В старом чайнике в беспорядке хранились деньги, весь семейный капитал. Взяла шестнадцать рублей, подкрасила немного губы типографской краской (мать одной девочки работала в газете «Ейская правда» и на газетном клочке приносила красную и черную краску себе и подругам, а мы ее потом разводили постным маслом). Пришли на станцию, топчемся, «ориентируемся». Пассажирский на Ростов уже ушел, а что еще ждать?

— Дядя, шо, на Ростов уже пошел?

— Пошел. — Подперев стенку, на корточках сидел дядько в железнодорожной фуражке.

— Больше поездов нема?

— Як нема? Полная станция! — Он кивнул на рельсы, где стояло много товарняков.

Я тут же поняла свою судьбу. Разузнала, какой двинется раньше всех, и вскоре махала рукой моим младшим сестричкам и брату. Они тоже с удовольствием играли в мои проводы: махали, подпрыгивали, пока не скрылись за поворотом. Так что действительно не так страшен черт, как его малюют. На соломе рядом мостились еще какие-то люди, довольные, что колеса крутятся, поезд идет.

Ехали до столицы долго — четыре дня. В Москве влетело в уши слово «Люберцы». Мне почему-то сразу оно понравилось, и не знала я тогда, что Люберцы станут моей второй родиной. Но об этом позже.

И вот, никому не кланяясь, я и мои попутчики, такие же ловцы счастья, заночевали на вокзале. О, что это было — послевоенный вокзал! Ночной сон назойлив, требователен и жаден. Пригнездились, уснули в море людей, узлов, сапог, детских ножек. Ночь-то берет свое…

Утром умылись газировкой, привели себя в порядок и по «своим» институтам, кто какой выбрал, разбрелись. Поехала и я.

Боже, как трудно было мне найти этот ВГИК! Помню, на трамвае № 39 дозвякала, дальше немного пешочком. А вот и они, эти столбы с арками и колосками. Правильно: слева — ВДНХ, справа — ВГИК. Подхожу. Засохший фонтан. Да, институт-то вот он, но что меня, бедолагу, там ждет? Ведь я не имела тогда ни малейшего представления о том, что там делается.

У нас в колхозе ходили всякие предположения. Бабка одна говорила: «Да езжай, чего там! Небось нервы будуть испытывать… Водой холодной обольють — не испугаешься, значит, будешь артисткой». И вот институт передо мной. Каково же было мое удивление, когда, переступив порог, я увидела коридоры, переполненные такими же «умными» людьми, как и я. Будь вы неладны, откуда ж вы все взялись? А я-то думала, что самая первая героиня. Куда там! Они уже, как саранча, слетелись, снуют, шепчутся, суетятся…

Ничего себе толпа! Что ж мне делать? Словом, скисла, села в сторонку и сижу скукожившись. Одна девушка запомнилась мне на всю жизнь — туфли у нее были на высоких стеклянных каблуках. Смотрю на нее и думаю: «Вот это да! Вот эта действительно похожа на артистку!» Я же свои ноги спрятала под стул. Мы и сейчас на традиционных вечерах-встречах вспоминаем, какой «пышкой одетой» явилась я тогда «брать Москву»: платье ситцевое старое, фасон «татьянка», и мальчуковые галошки.

Сижу я, сама себе не нравлюсь, и так стало жалко себя! Думаю, правду мама говорила: куда тебя черти несут? Вижу, вызывают по одному человеку в какую-то таинственную комнату, и потом этот человек оттуда выскакивает красный, разгоряченный. Что ж они там делают? Не то поют, не то танцуют… А спросить боюсь. Уже и перенервничала, и проголодалась — харчи мои остались на вокзале в самодельном чемодане из фанеры с амбарным замком. И, кстати, когда я поздно вечером вернулась в свой «готель» на ночевку, он там так же и стоял: никто на него не позарился…

Ну что ж, наступила и моя очередь встрепенуться, когда услыхала свою фамилию. Захожу — ни жива ни мертва. В аудитории человек пятнадцать сидят.

— Здравствуйте, — говорю.

Они, как будто с зубной болью, кисло говорят:

— Здравствуйте, девушка.

И тут я им не позавидовала: с девяти утра до десяти вечера сидят, бедные, и все слушают, слушают… А поступающие только и знают письмо Татьяны к Онегину или «Я волком бы выгрыз бюрократизм». И так из года в год, с утра до ночи. Да еще «На ель ворона взгромоздясь…». А я явилась вообще без всего, «в чем мать родила».

— Что вы будете читать? — с зевотой спрашивает меня одна преподавательница.

— Как это? Я ничего не буду читать, — отвечаю. «С газеты, что ли, им тут надо читать?» — думаю.

Смотрю, эта тетенька повеселела, бровки приподняла и удивляется:

— Разве вы не знаете, что нужно читать стихотворение, басню и отрывок из прозы?

— О-о-ой, нет! Это… я нет.

Ну, у них оживление: проснулись, кажется, все.

«Чего там читать?! — думаю. — Давайте фильм снимем какой-нибудь или роль сыграем. Такие дальние дали преодолела, столько мук перенесла, а тут читать. Паразиты! А ведь они небось и не понимают и не любят кино так, как я его понимаю и люблю». Думы такие думаю и не замечаю, как слезы горючие забрызгали на паркет. Комиссия совсем ожила, а я маму жалею за то, что ее дочка так позорно влипла со своей мечтой. Но вросла в пол, как гвоздь. Уйти — не уйду! И что дальше делать, не знаю.

— Ты чего ревешь, кума?! А ну перестань! — громко потребовал седой, красивый дядько. — Ты куда приехала? Поступать в высшее учебное заведение! И не подготовилась.

— Девушка, — активно пришла на помощь та же самая преподавательница, — вот вы приехали издалека и не подготовились. А как же нам выяснить, есть ли у вас актерские способности или нет? Вы лучше не плачьте, посидите, успокойтесь. — Она указала на табуретку. — Успокойтесь и подумайте, может быть, вы просто расскажете какой-нибудь случай из вашей жизни, смешной или грустный, что-нибудь интересное, замеченное вами когда-нибудь.

Я села как потерянная, в безнадежности, пустая. Следом входит здоровенный малый и как заорет: «Любить иль проклинать?» Пальцы переплел — и руки вперед, голову повыше задрал.

— Достаточно, — вежливо и сухо говорит женщина.

Но парень продолжает. Я смотрю: ну ведь хорошо же говорит, «по-артистически». Седой педагог встал и поднял ладонь. Парень стукнул каблуками туфель и резко поклонился.

— Достаточно, — хмуро сказал седой. — Я же вас не допустил к третьему туру.

— Я был несобран, — отчеканил парень.

— Идите…

Парень вышел.

— Я спою романс, — с мольбой влетела девушка.

— Не надо, — попросил ее седой дяденька.

— Тогда из «Радуги»…

— Из «Радуги» мы уже слышали.

И вот этих трех минут передышки мне хватило, чтобы перейти из одного состояния в другое. Молотки застучали в голове, в ушах, в душе, и будто горячим паром обдало все лицо, и комок теста ушел — наступило озарение в полном смысле этого слова. Я уже не слышала, как отбрыкивалась та девушка, во мне зажил дядя Пава, дед с улицы Красной, другие, Кубань… Ой, как там много было людей! Какие они мне все родные, как нужны сейчас! Не знаю, какая высшая сила убедила меня в том, чтобы я увидела спасение в людях, в случаях из своей жизни, в своей Кубани… Тут уж я знала: не пропаду.

Я же из них, из тех, где побасенка на побасенке сидит и побасенкой погоняет. У нас с этим делом хорошо обстоит: где чего присочинить, прибрехнуть — пожалуйста, «фольклор» идет вовсю, под орех разделают любого. Да что далеко ходить! Помню, как в начале войны упала первая бомба под Ейском, и уже утром одна тетка ходила по хаткам и сообщала:

— А я ище вчера знала, шо он бонбу кинить…

— Как это?

— Я вчера, як билье на лимане полоскала, глядь, он летит. Я на него посмотрела, и он на меня посмотрел… Ото он и кинул…

Такие случаи можно вспоминать до утра, чем мы, кстати, и занимаемся, когда собираемся своим кругом. Я тоже была заражена этим вирусом всякого сочинительства и фантазерства. И когда мне московские профессора предложили рассказать случай из жизни, так я кинулась рассказывать, что было и чего не было, в такой раж вошла, что аж «тырса полетела». Они уже все покотом покатились, платочками слезы вытирают от смеха, а я наяриваю еще больше: чувствую, на золотую жилу напала. Седой, красивый дяденька стал красный как рак, не то смеется, не то плачет:

— Достаточно, девушка, достаточно!

— Нет! — крикнула я. — Я еще петь буду…

— Петь не надо! — взвизгнул седой.

Но куда там! Разве меня остановишь? Я уже как танк пошла на них. Думаю, пускай хоть полопаются, буду выступать столько, сколько сочту нужным. И, заложив руки за спину, стала с душою, со слезою петь украинские песни о любви — то из оперы «Наталка-Полтавка» (когда-то по радио чего-то ухватила), то кубанские. И чем больше я вдохновляюсь и «выдаю вокал», задрав голову, тем сильнее они смеются. И вот, напевшись досыта, навыступавшись как следует, я в полубессознательном состоянии вывалилась в коридор.

А поздно вечером повесили список принятых на конкурс, где среди этих счастливчиков сверкнула и моя фамилия. Меня потом подозвали и велели выучить какую-нибудь басню.

Явилась я ночевать на вокзал. Общий ужин, рассказы разные. А я свернулась клубком, зажала ладони коленями и стала лихорадочно думать о том, как воспользуюсь утром одним адресом и билетиком на метро, который мне дал парень в поезде. Было воскресенье. Но зачем этот билетик? Мне сейчас не до картин: я тогда думала, что метро — это для просмотра каких-то портретов, а не средство передвижения. Сосредоточилась и вспомнила: войдешь в метро, доедешь до остановки «Арбат», и там рукой подать — Николо-Песковский переулок, дом пять, квартира пять, Володя Мордвинов… Как нарочно, опять Мордвинов.

Прихожу к ним. Мать как-то назвала отца, не помню, и громко восхищается:

— Ты посмотри, какая загорелая девушка! Проходите. Володя сейчас придет.

Я вошла: ничего особенного в доме. Появился Володя, сели обедать. И басню дал, и в сумерках повел меня по бульвару к метро, намекая молча, что отношение его ко мне особенное. А я и так вытягивала в себе чувства к нему, и эдак — не вышло.

— Я вот сейчас у родственников перепишу и завтра принесу книгу.

— Если только из-за книги, то не обязательно, можешь взять ее себе.

— Принесу…

Какое счастье — двери сомкнулись, и я опять на свободе. Переписала басню да и решила рано утром отнести. Володя упросил меня остаться, посидеть в пустой комнате и выучить басню. Родители его ушли на работу, он — на консультацию в институт. Я согласилась. Учила я, учила, хлеба без спросу отрезала, съела, потом сушеные яблоки. Ну никак не приглянулся мне этот «Волк на псарне»… Положила ключик, куда велели, и была такова.

Через много лет после выступления в МИДе ко мне подошел Володя. Я его узнала, несмотря на то, каким «респектебл мэн» он стал. Все у него нормально: семья, квартира, машина, как и должно быть. Но это так, к слову.

И вот прихожу восьмого сентября на конкурс. Толпа гуще прежнего. Когда подошла моя очередь, я не узнала комиссию: тех-то я уговорила, а где они теперь? Блестит лысина С. А. Герасимова, палка костяная стоит возле какой-то серьезной дамы с пучком. О-о, начинается… Насмешки… Шепчутся… Радуются… Какие те были хорошие, а эти…

— Ну, что будем читать? — блеснул зубами Герасимов.

— «Волк на псарне», — сказала я.

А где ж тот седой красавец? А, вот и он…

— Ну-с, давайте «Волк на псарне», — как ребенок, чему-то обрадовался Герасимов.

Я глянула в окно с каким-то отвращением: читать басню не было никакого желания. Потом все же поволокла.

— «Волк ночью, думая залезть в овчарню, попал на псарню…»

Посмотрела опять в окно.

— Стоп! — крикнул Герасимов. — Не надо басню. Расскажите лучше про ботинки дяди.

«А он откуда знает?» — мелькнуло у меня. Я не рассказала, а пересказала вчерашнее. Получилось вяло и скучно — не было того прекрасного сочинения на ходу, нерва, счастья…

Пауза.

Герасимов призадумался и пригласил девушку из коридора.

— Представьте себе, что вы едете в поезде и вам надо познакомиться.

Что-что? Как это? Ой, как интересно!.. Интересно…

За этюд поставили пять с плюсом: я перевоплотилась в пассажирку как надо. Мне опять было хорошо, жарко, сердце тарахтело в ушах… И-и… покатила я в загородное общежитие на станции Лосиноостровская. Все думала: «Недаром меня в детстве называли артисткой и подруги, и родственники».

Правда, мои актерские наклонности прибавляли хлопот моим бедным учителям, потому что класс рассмешить или с уроков всех сагитировать уйти — тут уж я была на первом месте. Что же касается математики, физики, химии, то это для меня было лишь обозначением урока, и больше ничем. В этой же школе учились мои братья и сестры, и им всегда за малейшую провинность учителя, назидательно грозя пальцем, говорили: «Ты что, хочешь быть как твоя старшая сестра?»

Аттестат зрелости я все-таки получила. Но как?! Всегда в трудную минуту добрые люди найдутся, живой обмен — великая сила для школы. Ольга Пастухова все за меня решила, а я ей сочинение написала на пятерку… Получила я, значит, аттестат — и все, уехала. Забыли обо мне. И вдруг проходит четыре года, на экране «Молодая гвардия», и злополучная старшая сестра исполняет в ней роль Ульяны Громовой. К тому времени пошла в школу моя самая младшая сестричка, и ей, точно так же грозя пальцем, учителя стали говорить: «Бери пример с твоей старшей сестры!» Потом мою фотографию повесили среди лучших людей школы, а следом я там и в отличниках повисела. Но вот в Институте кинематографии я уже была натуральной отличницей. Уж как я старалась, как мне нравились все специальные занятия! Я горела вся. Был, правда, инцидент один, грозились исключить за неуспеваемость по общеобразовательным предметам, но, правда, обошлось. Однако об этом позже…

На каждом худсовете хвалили по спецпредметам, и до меня доходили результаты педсоветов: «Такая девушка талантливая, приехала с Кубани, правда, еще не отесанная какая-то… Вот она поучится, наберется культуры, образования, из нее может получиться хорошая актриса». А я стараюсь еще пуще.

Вообще время учебы можно было бы вспоминать как сказку, если б не одно «но». Это наше, будь оно неладно, «материальное благосостояние». Как-то так получилось, что тех девочек на стеклянных каблуках не приняли. Каблуки да туалеты заграничные были, а вот чего-то другого за душой не оказалось. И набрали нас полный институт одних голодранцев. Одежда у нас была «веселая»: у кого пальто из солдатской шинели, у кого телогреечка. И вообще много аксессуаров военного обмундирования: планшеты кирзовые вместо портфелей, шапки-ушанки с вмятиной от звездочки, котелки, ботинки солдатские. Все это приобретали по толкучкам.

У меня было пальто из морской шинели, мама сама сшила, а вот на подкладку «духу» не хватило. Так я и ходила, мерзла, пока Татьяна Лиознова не пригласила к себе в гости. Я уже собралась от них на электричку, когда ее мама протянула мне телогрейку, мы с Татьяной с трудом впихнули ее в мое пальто, и я, хоть тогда молодая и худая была, все же едва влезла в это сооружение. Застегнули пуговицы, умяли все как надо, и я поехала в общежитие. Как барыня ехала — тепло, непродуваемо. Так я и ходила в институт. Правда, руки немного не опускались и не сгибались, как у тряпичной куклы, — так все было утрамбовано, зато тепло. Некоторое время, честно признаюсь, избегала встреч с подругой: насовсем дали телогрейку, думала я, или на один вечер? Татьяна потом хохотала от души, узнав о моих опасениях.

А тут еще голод… Есть хотелось все время, и сильно.

Бывало, и во сне еда снилась, просто хлеб, а глаза откроешь — кроме инея на стенах (общежитие не отапливалось), ничего. И все же молодость может многое выдержать. Да и заложено в нас, видать, было немало. Помню, как до войны люди стали жить хорошо. Были же и оладушки со сметаной, и овощи, и фрукты. Вот это набранное в детстве и юности мы и расходовали, всё согласны были перенести ради волшебных слов «мастерство киноактера»…

Перешли мы на второй курс, и вдруг институт буквально охватила паника: будет сниматься фильм «Молодая гвардия», и не просто сниматься, а все роли там будут исполнять студенты. Как тревожно и ревниво забились наши сердца! Как нам всем хотелось попасть в этот фильм, ведь мы же сами были дети войны.

Затаились, ждем: кому же выпадет такое счастье? И вот когда С. А. Герасимов, режиссер фильма, и А. А. Фадеев стали выбирать студентов на роли молодогвардейцев, то решили не игнорировать внешнее сходство с героями. Я тогда, говорят, была очень похожа на Ульяну Громову, и меня взяли.

С тех пор прошло много лет. Было много картин, ролей, но «Молодая гвардия» осталась самой дорогой, как родная сестра, — это была наша путевка в творческую жизнь. Конечно, артисты мы были еще «зеленые», профессионализма у нас было маловато, но живая история войны, увиденная собственными глазами, атмосфера Краснодона, куда мы приехали на четыре месяца и где нас приняли со всей душой, — все это создало вокруг нас такую обстановку, которая исключала всякую фальшь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.