Ушедшие друзья
Ушедшие друзья
1 сентября 1947 года начался мой первый учебный год на арабском отделении Московского института востоковедения, который находился в Сокольниках, в Ростокинском проезде.
Здание института казалось большим, светлым и относительно новым. Построено оно было специально для Московского института истории, философии и литературы, который просуществовал с 1931 по 1941 год. Здесь приобретали гуманитарные знания люди, которые впоследствии составили ядро советской партийной и научной элиты. Позднее этот институт слился с МГУ, а здание было отдано востоковедам.
Недавно я проезжал мимо него и с грустью разглядел за разросшимися деревьями какое-то захудалое строение. Здание обветшало, почернело и уже не вызывало тех радостных эмоций, как в далекие послевоенные годы.
В нашей арабской группе было 16 человек, в том числе только что окончившие школу четыре девочки — одна из них стала на втором курсе моей женой. А из 12 ребят 11 недавно демобилизовались из армии после участия в Великой Отечественной войне. Все они носили шинели, сапоги, гимнастерки, кителя, брюки-галифе, некоторые даже продолжали щеголять в армейских фуражках.
Каждый заслуживает отдельного очерка, но я хочу рассказать об одном из тех, кто после окончания института попал, как и я, на работу в разведку и остался в ней до конца.
Из нашей команды бывших фронтовиков своей подтянутостью, стройностью и молодцеватостью выделялся Саша Оганьянц, недавний старший лейтенант, командир батареи знаменитых «катюш». Офицерская форма сидела на нем великолепно, и к тому же ее украшал орден Отечественной войны, который он носил с гордостью и видимым удовольствием.
С Сашей мы вместе проучились пять лет в институте, год — в 101-й Высшей разведывательной школе, попали в один и тот же восточный отдел Первого главного управления КГБ и почти одновременно оказались на работе «в поле», в одной из важнейших в то время резидентур — в Египте.
Отношения СССР с арабским миром в тот период бурно развивались, открывались новые посольства и резидентуры, и Сашу прямо из Египта перевели резидентом в королевский Йемен. Впоследствии он побывал в качестве резидента также в Иордании и в Южном Йемене.
То, что он уже в начале своей оперативной деятельности стал резидентом, говорит само за себя. Резидент в разведке — это главная должность, достичь которой удается далеко не каждому. Куда легче стать каким-нибудь начальником в Центре.
Одним из свидетельств политической дальновидности Оганьянца является его оценка тогда еще молодого иорданского короля Хусейна как опытного, мудрого и рационального политика. Такие суждения Саша высказывал в своих телеграммах в то время, когда у нас бытовало пренебрежительное отношение к этому монарху, его считали марионеткой и чуть ли не платным агентом Вашингтона и Лондона.
Мой друг оказался прав. Со временем короля Хусейна стали уважать и в Москве. Он умело выходил из самых затруднительных и даже отчаянных ситуаций и, вступив в 17-летнем возрасте на престол в 1952 году, сохраняет власть до сих пор. Мне не приходилось встречаться с королем Хусейном, но я был знаком с его первой женой, королевой Диной. К сожалению, развить знакомство с этой милой, симпатичной и образованной дамой в интересах советской внешней политики не удалось.
На протяжении всего нашего знакомства и многолетней дружбы с Оганьянцем мне всегда хотелось задать ему один вопрос: «А правильно ли ты поступил, что выбрал себе профессию востоковеда-арабиста и разведчика? А не лучше ли тебе, Саша, было пойти на эстраду?» Этот, так и не заданный вопрос, имел под собой самые веские основания. Да и вообще много ли есть на свете людей, совершенно сознательно избравших себе профессию или нашедших мужество круто изменить свой жизненный путь в поисках истинного призвания?
Если бы он пошел в эстрадные артисты, то наверняка стал бы звездой первой величины. Живое лицо, богатая мимика, удивительная способность копировать язык и жесты людей, умение находить смешное и оригинальное в обыденном, способность сочинять на ходу анекдоты — все это притягивало к нему людей, делало его популярным человеком и желанным гостем в любой компании. Причем Саша не пересказывал услышанные смешные истории, а главным образом придумывал их сам, черпая материал из своей богатой биографии, из общения с окружающими, из тайников своей буйной фантазии. При всем этом он был крайне самоироничен и не стеснялся представить себя в самом смешном виде.
В Московский институт востоковедения Оганьянц попал не в силу каких-то убеждений и долгих исканий, а потому, что здесь в качестве инженера-строителя работала его мать Федосья Николаевна, истовая партийка, комиссар времен гражданской войны. Она ему и посоветовала вступить на востоковедную стезю, а поскольку он был женат на своей боевой подруге, однополчанке Марии Васильевне, и уже имел ребенка, то Федосья Николаевна выхлопотала ему и жилье в преподавательском общежитии, в доме, замыкавшем тогда Сретенский тупик.
Дом этот легендарный. Там жили наши преподаватели. Иногда мы ходили к ним туда на занятия и консультации: Дом был густо заселен разношерстными людьми, почему-то с очень неспокойными характерами. Наиболее колоритную часть его составляли выходцы с Востока, в том числе и палестинские арабы, и, конечно, «лица кавказской национальности». Короче, настоящая «Воронья слободка» из бессмертного творения Ильфа и Петрова «Золотой теленок» с вечной враждой, склоками и даже драками. Будучи секретарем партийного бюро института, я однажды провел почти все лето в Москве, сопровождая поочередно жильцов этого дома на заседания партийной комиссии МГК ВКП(б). А поскольку все наши склоки и дрязги на почве жилищной неустроенности сопровождались, как правило, и политическими обвинениями, то за нашими делами пристальным оком наблюдал сам Матвей Федорович Шкирятов, тогдашний заместитель председателя Комиссии партийного контроля. Много крови мне попортил этот Сретенский тупик!
Федосья Николаевна, проявив недюжинный инженерный талант, комиссарскую настойчивость и дьявольскую пробивную силу, построила под лестницей этого ветхого дома маленькую каморку, размером эдак в пять квадратных метров, и прописала там Сашу с семьей.
А отец его, Александр Нерсесович, был преподавателем общественных наук в каком-то московском вузе и являлся, по определению сына, марксистом-идеалистом. «Удивительный человек, — говорил про отца Саша, — он слепо верит всем постановлениям ЦК ВКП(б) и с воодушевлением. читает «Правду» от первой до последней строки, а кое-что стремится выучить и наизусть!»
Все, что рассказывал Оганьянц, многократно повторялось его друзьями и знакомыми и становилось фольклорным наследием сначала в институтских стенах, а потом и в коридорах разведки.:
Первый цикл этих рассказов составляли эпизоды армейской жизни, потом студенческой и так далее. Любил Саша поговорить и о том, как армия научила его бояться всякого начальства, а при наличии благоприятных условий и держаться как можно подальше от него.
— Меня почему-то постоянно ругали начальники всех степеней, — жаловался он. — Но особенно сильно я погорел дважды. Был у меня в батарее один чересчур грамотный еврейчик, который до войны успел окончить первый курс какого-то института и на политзанятиях постоянно задавал армейским политработникам каверзные вопросы, и чаще всего о том, что такое есть деньги с точки зрения марксистской политэкономии.
Понятно, что никто не мог ответить на этот глупый вопрос, который быстро превратился в проблему реального подрыва авторитета политработников солдатом вверенной Оганьянцу батареи. Начальство громко ругало Сашу и в конце концов приказало заткнуть глотку этому умнику: «Или ты заставишь его замолчать, или пойдешь под трибунал за организацию подрыва авторитета политработников Красной Армии!»
— Второй раз меня чуть-чуть не понизили в звании, — продолжал мой друг, — когда во время полкового смотра по случаю 7-го ноября в одной из установок моей батареи грозный командир полка обнаружил половину туши лошади. Расторопный расчет, состоявший в основном из татар, подобрал убитую снарядом лошадь и пытался замаскировать ее в автомашине с «катюшей». Не пропадать же такому изысканному жаркому! Вот с тех пор я и боюсь всякого начальства.
Ну а если серьезно, то своей службой в армии, на фронте он гордился, армейские порядки любил и стал в известном смысле личностью исторической: будучи курсантом артиллерийского училища, участвовал в знаменитом военном параде 7 ноября 1941 года на Красной площади в Москве.
В каморке под лестницей стояла узкая кровать, на которой с трудом помещались супруги Оганьянц. Время от времени Саша с неопределенным выражением на лице сообщал доверительно собеседнику: «Сегодня я опять хорошо выспался. Накануне Мария Васильевна приревновала меня к соседке, назвала развратным армяшкой и прогнала с постели на коврик у двери. Это мое самое любимое место для заслуженного отдыха».
Попав в Каир, Оганьянц не изменил своей натуре. В сшитом у хорошего портного костюме он выглядел так же импозантно, как и в военной форме. В выходные дни, когда советская колония собиралась во дворе посольства на кинопросмотр, вокруг него обычно толпились посольские дамы, слушали его неиссякаемые истории и постоянно делали ему комплименты:
— Вы у нас в колонии, Александр Александрович, самый красивый мужчина!
Картинно потупившись, Саша отвечал:
— Ну что вы, что вы! Вы преувеличиваете, мне не положено по дипломатическому рангу быть самым красивым. Самый красивый у нас, конечно, посол, затем секретарь партийной организации, ну а потом уж, возможно, и я!
Весь комизм ситуации заключался в том, что посол и партийный секретарь были совсем не красавцы, а скорее наоборот. Женщины дружно смеялись.
Занимался Саша, как бы это сказать, и мелким хулиганством, что ли. Встретив в посольском дворе худенького мальчика, дежурный комендант спросил его:
— Сережа, ты что такой худой и бледный? Ты плохо кушаешь?
— Да, у меня вообще плохой аппетит.
— Ну, а что ты ешь, например, на завтрак?
— Яичко всмятку и чай.
— А что, ты любишь яйца?
— Да нет, просто дядя Саша Оганьянц всегда говорит детям, что вся сила в яйцах!
Вести разведку в Йемене в профессиональном смысле слова было просто невозможно. Прессы нет, радио нет, политикой мало кто интересуется, кругом неграмотный люд, жалкий по численности дипкорпус (поверенный в делах Италии ходил, накинув на себя шкуру какого-то зверя), а Москва напоминала все время: «Давай-давай, нужно больше информации! Восток пробудился, а резидентура спит!»
Оганьянцу приходилось добывать информацию на суке — столичном базаре. Тут тебе и политика, тут тебе и экономика, тут тебе и сплетни о том, что происходит во дворце, какие страсти разыгрываются в королевском гареме и как себя чувствует сам имам Ахмед!
Поскольку в Таизе при каждом более или менее солидном доме (в йеменском понимании) положено было иметь охранника-привратника, то Саша приучил своего стража каждое утро рассказывать ему городские новости. Ну и, конечно, кое-что перепадало от встреч с немногочисленными дипломатами.
Короче говоря, информационных телеграмм из Йемена было мало, и Сашу вызвали «на ковер» к начальнику разведки Александру Михайловичу Сахаровскому. Последний, занятый противоборством с США, ФРГ и другими китами, естественно, не проникал своим взором в королевский Йемен и решил послушать Сашу и повысить его коэффициент отдачи. Обычно на такие беседы отводилось минут 15–20. Но вот проходит час, другой, из-за двойной двери начальника ПГУ все время слышится хохот обычно редко улыбающегося начальника разведки — это Саша живописует йеменскую действительность, все представляя в лицах. При этом еще и показывает снимки врагов королевства с отрубленными головами (казнь совершалась публично на самой большой площади Таиза, иногда в присутствии самого имама Ахмеда).
После аудиенции Александр Михайлович сказал начальнику отдела:
— Ну, что ты там говорил, что Оганьянц не дорабатывает? Все бы так хорошо знали обстановку в стране пребывания, как он. На все мои вопросы он дал самые исчерпывающие ответы!
Отделы, которые занимались разведработой на Востоке и в Африке, были сосредоточены на девятом этаже здания на Лубянке. Между сотрудниками этих отделов существовало своего рода корпоративное единство. Почти все они работали в тяжелых климатических и даже антисанитарных условиях, жили в примитивных квартирах без удобств, и это давало им право сознавать себя тружениками, знающими почем фунт лиха.
И когда в нашем коридоре раздавались взрывы хохота, можно было смело выходить из служебного кабинета и говорить деланно строгим голосом: «Александр Александрович, кончай разлагать молодежь и рассказывать басни про разведку!»
Все это было в прошлом. Два известных мне поколения Оганьянцев закончили свой земной путь. Сначала безвременно скончались родители, потом, очень рано, жена Саши Мария Васильевна, а потом и он сам. Тяжелый и скоротечный рак скосил его в 1995 году.
Метастазы быстро проникли в мозг, и Сашу странным образом зациклило на личности Сталина. По всей квартире он развесил его портреты и, как бы внезапно пробуждаясь из состояния небытия, вдруг начинал горячо говорить о мудрости, гениальности и дальновидности вождя, оправдывая всю его деятельность и последними словами ругая Хрущева, осмелившегося выступить с критикой своего учителя и «вождя всех времен и народов». В этих высказываниях чувствовалась уже явная ненормальность, и слушать все это было просто тяжело.
На поминки собрались родственники, друзья по институту, разведчики и после двух—трех грустных тостов стали вспоминать Сашу живого, обаятельного, остроумного, его рассказы, случавшиеся с ним истории. Послышался смех, который переходил иногда в хохот, и создалась не совсем траурная ситуация. Какой-то дальний армянский родственник, который толком-то и не знал покойного, сидел все время с очень кислым лицом и вдруг заговорил: «Я ничего не понимаю… Человек умер, а здесь люди смеются… У нас в Армении так не принято. Сначала надо выпить отдельно за светлую память отца, потом за светлую память матери, Существует ведь порядок поминания…»
Пришлось вносить ясность в существо вопроса и объяснять родственнику, что нет ничего плохого в том, что хорошего, веселого и дарившего людям радость человека поминают именно таким образом, и кавказские обычаи тут ни при чем.
И еще одно воспоминание о Саше. Иногда, переступив порог своей квартиры, я слышал, как моя мать радостно сообщала: «Звонил Саша Оганьянц, сказал, что сегодня зайдет. Уж он-то расскажет много интересного. Как я люблю, когда он приходит».
8 августа 1994 года скончался мой друг и друг многих моих товарищей генерал-майор Дмитрий Иванович Якушкин — руководящий работник разведки и прекрасный американист. В разведке Якушкина любили, несмотря на то, что иногда он яростно распекал подчиненных. В этих выволочках не было ни грубости, ни ярости, ни, тем более, какого-то злопамятства. За глаза его ласково называли Димой, несмотря на генеральское звание и высокое служебное положение начальника отдела США.
В отличие от других сотрудников разведки, Якушкин происходил из дворянского сословия, и не из какого-нибудь худородного и неизвестного, а из семьи декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина, героя Отечественной войны 1812 года, капитана Семеновского полка, выведшего своих солдат 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь и получившего за это 20 лет каторжных работ.
Да, далеко не у каждого имеются предки по прямой линии, о которых слагал стихи Пушкин:
Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал свои ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
От предков Дмитрий Иванович Якушкин унаследовал большую библиотеку и имя. В роду Якушкиных любимыми именами были Дмитрий и Иван, передающиеся из поколения в поколение. Но не только это. Были в нем какая-то стать, импозантность, манера держать себя с достоинством и особо почтительное и благородное отношение к женщинам, независимо от их возраста и внешности.
Видом своим он всегда напоминал мне первого из Бурбонов Генриха IV с картины Рубенса из «Галереи Медичи» в Лувре, где король изображен разглядывающим портрет своей невесты Марии Медичи: те же черты лица, та же осанка. Обращаясь к Якушкину, я иногда так и называл его: «Анри катр» [1].
Впрочем, иметь известных предков—дело нелегкое и беспокойное. Тому примеров более чем достаточно. Высокое положение родителей часто накладывало неизгладимую печать на судьбы детей, очень осложняло их жизнь, а нередко детям приходилось и расплачиваться за дела отцов и дедов.
Не минула чаша сия в какой-то мере и Дмитрия Ивановича. Его отец, известный академик-растениевод, в разгул блаженной памяти перестройки был обвинен (журнал «Огонек») в том, что являлся правой рукой и исполнителем злой воли Т.Д.Лысенко[2] по истреблению вейсманистов-морганистов, а заодно и менделистов в нашей сельскохозяйственной науке. Впрочем, на эту тему с Дмитрием Ивановичем мы никогда не беседовали. Мне было неудобно касаться столь щекотливого вопроса, а ему тем более было не с руки высказываться по данной теме.
Если пытаться создать достоверный портрет друга, то надо писать правду. Следовательно, нужно упомянуть, что Дима Якушкин любил иногда покрасоваться, несколько распушить хвост и победоносно им помахать. Причем выходило это как-то очень мило и, пожалуй, даже самоиронично. При его появлении в вестибюле посольства в Вашингтоне офицеры и прапорщики-пограничники из службы охраны вытягивались перед ним «во фрунт» и отдавали ему честь, громко щелкая при этом каблуками (хотя в интересах конспирации они не должны были бы этого делать), а он говорил доверительно собеседнику: «Вот видишь, какой у меня порядок!» Или, сделав очень хороший доклад начальнику разведки о положении в США и о работе резидентуры в Вашингтоне, он с видимым удовольствием шепнул мне: «Правда, ведь никто другой не смог бы сделать такого интересного сообщения?» Какая-то восторженная наивность была в этой самооценке. Надо сказать, что наивность у него иногда проявлялась и в оценках людей. Проистекала она от его доброты и доверчивости по отношению к своим коллегам по работе. Были такие случаи, когда он рекомендовал на ответственные посты не очень достойных людей, а потом клял и бичевал себя, страшно переживал, что где-то не доглядел и не разобрался толком в человеке. И эти покаяния были очень искренними и по-человечески понятными.
А еще он был большой книголюб. Часто ходил по книжным магазинам, покупал новые книги, с жадным интересом читал их, а некоторые откладывал до лучших времен и мечтал привести, наконец, в порядок свою огромную библиотеку, но так и не успел этого сделать, как и все мы всегда чего-то не успеваем сделать в этой жизни.
Главной заслугой Д.И.Якушкина в разведке является то, что он прекрасно знал США и давал самые точные прогнозы по вопросам развития внутриполитической ситуации там, а также по всему комплексу советско-американских отношений. В таких делах у него никакой наивности и излишней доверчивости никогда не проявлялось, а имели место очень точный расчет и прогноз.
Я глубоко благодарен Дмитрию Ивановичу, что он буквально открыл для меня Америку, был для меня своего рода Колумбом в этом деле. В середине 70-х годов он говорил мне: «Пойми, ты не сможешь состояться как заместитель начальника Главка, если не будешь знать США и сам не побываешь в этой стране». И вытащил-таки меня летом 1978 года в США, всесторонне обосновав необходимость этой поездки. Несколько коротких путешествий по стране, беседы с дипломатами (в том числе и с очень интересным собеседником — в то время нашим послом в США Анатолием Федоровичем Добрыниным), участие в качестве советника делегации СССР в работе сессии Генеральной Ассамблеи ООН, где выступали наш тогдашний министр иностранных дел А. А. Громыко и руководители делегаций других государств, посещение театров, музеев, картинных галерей — все это обогатило мои знания и расширило представление о Соединённых Штатах. Много было в этом «открытии Америки» неожиданного, начиная с быта и кончая высокой политикой. Но больше всего информации мне дали многочасовые беседы с Д.И. Якушкиным и его женой Ириной Алексеевной. А одна, заключительная, беседа с Дмитрием Ивановичем навсегда врезалась в память. Это было в начале июня 1978 года. Ее итоговую часть я не раз повторял своим коллегам.
— Все трудности твоей работы здесь я понимаю, во многом с твоими оценками согласен и доведу их до сведения начальства в Москве, — сказал я, — но меня в гораздо большей степени интересует, как политическая элита и властные структуры США относятся в действительности к СССР и как они будут строить в ближайшем будущем свои отношения с нами? Ведь от этого будет зависеть и вся наша разведывательная работа здесь в обозримой перспективе.
Дмитрий Иванович какое-то время молчал, а затем четко, убежденно и как-то взволнованно изложил свои мысли:
— Американцы не перестают удивляться, как смогла отсталая, лапотная и голодная Россия за четыре десятилетия стать супердержавой и в военном отношении сравняться с США. Они никогда не смогут примириться с таким положением и будут делать все, чтобы ослабить своего главного противника и перестать жить в вечном страхе…
Суммируя всю имеющуюся в нашем распоряжении информацию, секретную и не секретную, — продолжал он, — я должен тебе сказать: сейчас американцы особенно пристально следят за внутренним положением в Советском Союзе, ибо они пришли к выводу, что наша страна вступает в кризисную полосу своего развития. Кризис этот назревает в трех сферах. Во-первых, наступает стагнация в экономическом развитии страны, советская экономика уже просто не в состоянии воспользоваться плодами мировой научно-технической революции. Во-вторых, в республиках Советского Союза набирают силу ростки национализма и в ближайшем будущем там проявятся сепаратистские тенденции. В-третьих, диссидентское движение в СССР, и в первую очередь в самой России, также набирает силу и становится необратимым явлением.
Признаться, тогда я сразу не поверил нашему резиденту в Вашингтоне, который разделял американские оценки, но, отдавая должное его опыту и убежденности, довел эти мысли до сведения руководства разведки и потом уже находил все больше подтверждений этим прогнозам в нашей действительности.
Выходит, что американцы видели то, чего мы не замечали или не хотели замечать. Да и как было не запутаться, если на совещаниях в КГБ его руководящие работники делали победоносные заявления о том, что «с диссидентством в Советском Союзе покончено навсегда, а главный диссидент академик Сахаров давно уже превратился из авторитетного ученого в обычного московского юродивого». Горькая истина состоит в том, что отнюдь не Центральное разведывательное управление США и не его «агенты влияния в СССР» разрушили наше великое государство, а мы сами, и все наши высшие партийные и правительственные инстанции продолжали скакать на химерах, не хотели отличать мифы от реальностей и боялись проводить полнокровные демократические реформы, ничего не разрушая и никого не предавая. А вот Д.И.Якушкин все это, кажется, понимал еще тогда, двадцать лет назад, в 1978 году. Кое-что со стороны, из-за океана, проглядывалось лучше.
В разведке много было и есть прекрасных людей, подвижников, храбрых и даже легендарных личностей, но я хотел заселить свою книгу прежде всего теми из них, которые всегда были наполнены доброжелательностью — качеством, которое не измеряется метрами, градусами и килограммами.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.