Прощание. Похороны
Прощание. Похороны
У Евгения Евтушенко есть фильм «Похороны Сталина», у профессионального режиссера Алексея Германа фильм «Хрусталев, машину!». Оба произведения созданы в условиях отсутствия коммунистической цензуры. Те, кто их видел, а также читал подробные воспоминания о траурных днях в Москве, может сравнить одностороннюю трактовку предлагаемых для новых поколений видеосюжетов и публикаций с первоисточниками.
С. И. Аллилуева:
— Все разошлись. Осталось на одре тело, которое должно было лежать здесь еще несколько часов, таков порядок. Остались в зале Н. А. Булганин и А. И. Микоян, осталась я, сидя на диване у противоположной стены. Погасили половину всех огней, ушли врачи. Осталась только медсестра, старая сиделка, знакомая мне давно по кремлевской больнице. Она тихо прибирала что-то на огромном обеденном столе, стоявшем в середине зала.
Это был зал, где собирались большие застолья и где съезжался узкий круг Политбюро. За этим столом — за обедом или ужином — решались и вершились дела. «Приехать обедать» к отцу — это и означало приехать решить какой-то вопрос. Пол был устлан колоссальным ковром. По стенам стояли кресла и диваны; в углу был камин, отец всегда любил зимой огонь. В другом углу была радиола с пластинками, у отца была хорошая коллекция народных песен — русских, грузинских, украинских. Иной музыки он не признавал. В этой комнате прошли все его последние годы, почти двадцать лет. Она сейчас прощалась со своим хозяином.
Пришли проститься прислуга, охрана. Вот где было истинное чувство, искренняя печаль. Повара, шоферы, дежурные диспетчеры из охраны, подавальщицы, садовники, — все они тихо входили, подходили молча к постели и все плакали. Утирали слезы как дети, руками, рукавами, платками. Многие плакали навзрыд, и сестра давала им валерьянку, сама плача. А я-то, каменная, сидела, стояла, смотрела, и хоть бы слезинка выкатилась… И уйти не смогла, а все смотрела, смотрела, оторваться не могла.
Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина — Валечка, как ее все звали, — экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей.
Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только «начальников» — генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо, и никогда не получали отказа. А Валечка — как и все они — за последние годы знала о нем куда больше и видела больше, чем я, жившая далеко и отчужденно. И за этим большим столом, где она всегда прислуживала при больших застольях, повидала она людей со всего света. Очень много видела она интересного, конечно, в рамках своего кругозора, но рассказывала мне, когда мы виделись, очень живо, ярко, с юмором. И как вся прислуга, до последних дней своих, она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и ничем.
Поздно ночью — или, вернее, под утро уже — приехали, чтобы увезти тело на вскрытие. Тут меня начала колотить какая-то нервная дрожь, ну, хоть бы слезы, хоть бы заплакать. Нет, колотит только. Принесли носилки, положили на них тело. Впервые увидела я отца нагим — красивое тело, совсем не дряхлое, не стариковское. И меня охватила, кольнула ножом в сердце странная боль — и я ощутила и поняла, что перестало жить и дышать тело, от которого дарована мне жизнь, и вот я буду жить еще и жить на этой земле.
Всего этого нельзя понять, пока не увидишь своими глазами смерть родителя. И чтобы понять вообще, что такое смерть, надо хоть раз увидеть ее, увидеть, как «душа отлетает», и остается бренное тело. Все это я не то, чтобы поняла тогда, но ощутила, все это прошло через мое сердце, оставив там след.
И тело увезли. Подъехал белый автомобиль к самым дверям дачи, все вышли. Сняли шапки те, кто стоял на улице, у крыльца. Я стояла в дверях, кто-то накинул на меня пальто, меня всю колотило. Кто-то обнял за плечи, это оказался Н. А. Булганин. Машина захлопнула дверцы и поехала. Я уткнулась лицом в грудь Николаю Александровичу и, наконец, разревелась. Он тоже плакал и гладил меня по голове. Все постояли еще в дверях, потом стали расходиться.
Я пошла в служебный флигель, соединенный с домом длинным коридором, по которому носили еду из кухни. Все, кто остался, сошлись сюда, — медсестры, прислуга, охрана. Сидели в столовой, большой комнате с буфетом и радиоприемником. Снова и снова обсуждали, как все случилось, как произошло. Заставили меня поесть что-то: «Сегодня трудный день будет, а вы и не спали, и скоро опять ехать в Колонный зал, надо набраться сил!» Я съела что-то и села в кресло. Было часов пять утра. Я пошла в кухню. В коридоре послышались громкие рыдания — это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате, кардиограмму, громко плакала. Она так плакала, как будто погибла сразу вся ее семья… «Вот, заперлась и плачет — уже давно», — сказали мне.
Через пятьдесят лет после происшедшего поделился своими впечатлениями сын Лаврентия Павловича Берии — Серго Лаврентьевич, взявший после расправы с отцом фамилию матери Гегечкори. Одна из больших его тайн, почему он это сделал. Вынудили? Или сам, чтобы не вызывать определенного к себе интереса? Но ведь до ареста отца он не стеснялся фамилии, которую носил, наоборот, гордился ею — она была как волшебный ключик ко всем замкам.
Но сейчас не об этом.
— Смерть Сталина я воспринял, скажу откровенно, двояко, — рассказывал в 1993 году Серго Лаврентьевич, грузный и седой от пережитого. — В основном мне было жаль Светлану, его дочь. Она ведь — я это хорошо знал — и до того была одиноким человеком, а после смерти Сталина жизнь ее и вовсе не заладилась. Внешне, конечно, и Хрущев, и Ворошилов, к примеру, ее опекали, на самом же деле эти люди прекрасно знали очень слабую психику Светланы и подталкивали ее к тому, что в конце концов и случилось…
О том, что произошло со Сталиным, Серго Лаврентьевич, по его словам, узнал от мамы, когда пришел домой пообедать. Обычно в это время приезжал и отец, но в тот день его не было. Мама сидела заплаканная и сразу же сказала сыну, что у Иосифа Виссарионовича удар и, по всей вероятности, он не выживет.
— Ну а ты-то что плачешь? — спросил Серго. — Помнишь ведь, что отец говорил…
Речь шла о том, что готовил им Сталин.
Нина Теймуразовна, мать, разумеется, обо всем знала: Лаврентий Павлович действительно предупреждал семью о том, что может случиться.
— Знаешь, — ответила, — я все понимаю, но мне его все равно жаль — он ведь очень одинокий человек.
Серго сел обедать, а Нина Теймуразовна поехала к Светлане.
— И о смерти Сталина, — рассказывал Серго Лаврентьевич, — и о поведении его близких и соратников в те дни написано много, но в основном это пересказы или явные домыслы. Широко известно, скажем, что Светлана у кровати Сталина чуть ли не сутками сидела. Мы же знали, что она находилась дома и была совершенно спокойной. Я не хочу сказать, что она не любила своего отца, но это была отнюдь не та безумная любовь, о которой столько написано, в основном ею же… На похоронах Сталина я был, разумеется.
Вот и разберись после этого, кто лжесвидетельствует — дочь Сталина или сын его ближайшего сподвижника? Посмотрим, что говорили по этому поводу другие участники траурных мероприятий.
П. Е. Шелест, работавший тогда в Киеве директором оборонного предприятия, начал издалека:
— Газеты, радио оповестили о смерти И. В. Сталина, и это был действительно всенародный, горький до слез траур. По заданию горкома КП(б)У я совместно с парткомом провел траурный митинг на заводе. Выступать мне было очень тяжело, многие присутствующие буквально плакали навзрыд. У всех на устах был один вопрос: а что же будет дальше? Да, действительно, вопрос серьезный, что будет? Нам говорили, что есть партия, ленинский ЦК — все это так. Но ушел руководитель — авторитет партии, народа, с которым мы жили 30 лет, при этом воспиталось целое поколение. Из истории известно, что меняется руководитель — меняется и политический курс. Тем более это было тревожно в масштабе нашего огромного государства.
У меня появилось неудержимое желание поехать в Москву и проститься с И. В. Сталиным — отдать ему свой сыновний последний долг. Из Киева в Москву летел спецсамолет с венком и цветами для И. В. Сталина от ЦК КП(б)У, Совмина и Президиума Верховного Совета Украины. Я попросил разрешения, и мы с женой Ириной полетели этим самолетом в Москву с венком от коллектива завода.
Гроб с телом И. В. Сталина был установлен в Колонном зале Дома союзов. Что творилось в Москве — представить и вообразить невозможно, не будучи очевидцем. Все улицы, проходные дворы, подворотни были перекрыты, оцеплены войсками и милицией. На улицах сотни тысяч людей, улицы перекрыты в три-четыре ряда грузовыми машинами, шеренгами солдат, работниками органов милиции. Доступ к гробу И. В. Сталина был только по специальным пропускам и организованными колоннами. Напор людской массы невероятный, имелись сотни жертв.
Предъявив удостоверение директора завода и члена бюро горкома КП(б)У, мне вместе с Ириной удалось все же пройти в Колонный зал, пройти у гроба И. В. Сталина и проститься с ним. Я видел, как там плакал народ, и это была особенная торжественная и гнетущая грусть. Видел и многих тех, кто стоял в почетном карауле — еще окончательно не разделили власть между собой, но они стояли уже смирно, спокойно: ведь Сталин уже мертв, опасности для них никакой. Все, что мне пришлось увидеть в это время в Москве при прощании со Сталиным, на меня произвело тяжелое впечатление, и до конца своих дней я этого забыть не могу. Мне тяжело было, но я остался доволен, что отдал последний долг такому великому человеку, каким был И. В. Сталин.
— Петр Ефимович, а вы видели Светлану, дочь Сталина? Ее действительно не было у гроба отца?
Разговор с П. Е. Шелестом был уже не на Старой площади, а на «нейтральной» территории — на скамеечке в скверике. Шло лето девяносто третьего.
— Честно говоря, не помню. Да и далек я был в ту пору от кремлевских семей…
Что ж, спасибо и на этом. Уж лучше такой ответ, чем демонстрация своей осведомленности в ущерб истине, на что столь охочи иные очевидцы. И еще спасибо за непредвзятое, несмотря на политические зигзаги советской эпохи, отношение к историческим событиям. Оказывается, узнав о смерти вождя, люди все же ощущали нечто иное, нежели втолковывают сейчас многие инженеры демократических душ.
А сейчас обратимся к свидетельству уже знакомого нам видного в прошлом кремлевского деятеля Н. А. Мухитдинова.
— Очень тяжело было, — рассказывает он, — постоянно находиться в Колонном зале. Симфонический оркестр беспрерывно играл траурные мелодии, терзавшие душу. Не видел ни одного посетителя, кем бы он ни был: государственным деятелем, партийным работником, ветераном мирового коммунистического и рабочего движения, рядовым советским человеком, — кто глубоко не переживал бы, многие плакали.
Вошел в зал Брежнев — один, не в составе руководства. Его трудно было узнать: глаза красные, в слезах, веки и все лицо побагровели. Подойдя к гробу и увидев покойного, буквально в голос зарыдал, так что член похоронной комиссии маршал А. М. Василевский подошел к нему и тихо сказал: «Леонид Ильич, возьмите себя в руки. Все смотрят на вас».
Брежнев словно очнулся, осмотрелся вокруг и быстрыми шагами вышел из зала. Откровенно говоря, мне стало его жаль. Ведь всего несколько дней назад он был членом высшего руководства, ездил на «Чайке» с охраной, жил в особняке, пользовался дачей. Не так легко было попасть к нему на прием. Его портреты носили на праздничных демонстрациях. А теперь он всего лишь заместитель начальника Главного политуправления Советской Армии и Военно-Морского Флота. Как потеря должностей и почестей могут изменить человека!..
В начале девяностых годов видный чекист, руководитель одного из управлений НКВД СССР генерал-лейтенант П. А. Судоплатов делился со мной запомнившимися ему подробностями. Он, конечно же, смотрел на происходившее с точки зрения особенностей своей службы:
— Я был на похоронах Сталина и видел, как непрофессионально Серов, Гоглидзе и Рясной контролировали положение в городе. Прежде чем я смог добраться до Колонного зала, чтобы встать в караул от моего министерства, кордон из грузовиков перекрыл путь, так что мне пришлось пробираться через кабины грузовиков. Не продумали даже, как разместить все делегации, прибывавшие на похороны. Была какая-то идиотская неразбериха, из-за которой сотни скорбящих людей, к сожалению, погибли в давке.
Павел Анатольевич признавался: во время похорон Сталина его горе было искренним.
— Я думал, что его жестокость и расправы были ошибками, совершенными из-за авантюризма и некомпетентности Ежова, Абакумова, Игнатьева и их подручных.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.