Глава четвертая. СОБИРАНИЕ СИЛ (1047-1055)

Глава четвертая. СОБИРАНИЕ СИЛ (1047-1055)

Осада Брионна

Против мятежных баронов Бессена и Котантена Вильгельм не предпринял какой-либо карательной экспедиции. Возможно, для этого у него просто не было средств, однако не исключено и то, что он предпочел не применять силу в отношении этих упрямцев. Подобного рода благоразумная умеренность принесла положительные результаты: Гильом Жюмьежский свидетельствует, что к 1055 году все бывшие мятежники примирились с герцогом. Некоторые из них, у кого он сначала конфисковал владения, впоследствии были прощены им. Так, он пожаловал аббатству Мармутье земли, которыми владел в Гернси Неель де Сен-Совер, нашедший убежище в Бретани, но в 1054 году Неель вновь появился при его дворе и снискал его милость. Такая же участь ждала и Ренуфа — признак успешности политики умиротворения.

Зато Ги де Брионн остался на месте, не желая уступать. Возможно, имело смысл сразу же после сражения при Валь-эс-Дюне провести против него молниеносную кампанию, однако Вильгельм предпочел заняться созывом собора в Воселе. Тем самым он дал Ги возможность закрепиться в Брионне и накопить там необходимые запасы продовольствия. Лишь в конце 1046 года, или весной следующего, он принял решение об осаде укрепленного города противника.

Эта осада продолжалась целых три года! Построенный на острове, образованном двумя рукавами реки Риль, Брионн к тому же был еще окружен стенами, а в центре его возвышалась каменная башня. Толщина стен и близость реки не позволяли осаждавшим прибегнуть к испытанной тактике осады — поджогу. Штурм же столь хорошо укрепленного города был сопряжен с огромными потерями и почти наверняка закончился бы неудачей. Вильгельм всегда старался избегать этого, так что ему не оставалось ничего иного, кроме как приступить к осаде Брионна. Подвергнув опустошению окрестности, он распорядился возвести вокруг города осадные башни, дабы держать осажденных под контролем и пресекать их вылазки. Для строительства привлекались крестьяне из окрестных деревень. Эффективность этих деревянных сооружений была весьма посредственной. Осадная техника XI века оставалась бессильной против каменных оборонительных сооружений. В течение многих лет, когда молодой герцог Вильгельм отвоевывал свое герцогство у баронов-захватчиков, он на собственной шкуре испытал, какую грозную силу представляет собой хороший замок и сколь трудно утвердиться в контролируемом им регионе. Из этого опыта он извлек надлежащий урок. Отныне он будет систематически использовать замки, уже имевшиеся или которые еще предстояло построить, чтобы сдерживать, регион за регионом, малейшие поползновения к мятежу. Вдоль границ его владений протянется цепь оборонительных сооружений, связанных между собой и с главными городами дорогами, находившимися под его юрисдикцией.

Впрочем, нам мало известно о стратегии и тактике, которые использовались им в ходе этих войн. По крайней мере, его репутация непобедимого владыки, которой он пользовался на протяжении всех лет своего правления, создавалась не только за счет его личных качеств, но и благодаря созданной им военной организации, которая, формально основываясь на вассальной зависимости, приобрела специфический нормандский характер. С окончания смуты, которой ознаменовалось его малолетство, и вплоть до завоевания Англии Вильгельм методически создавал инструмент, уникальный по своей эффективности в тогдашней Европе. Подобно своим предшественникам, он имел личную гвардию, состоявшую из воинов, живших в его доме, но главной его заслугой было создание постоянного войска из рыцарей, которым он жаловал в качестве фьефа земли, конфискуемые у Ричардидов по мере одержания побед над ними. Тем самым он удерживал бедных рыцарей от намерения отправиться на поиски счастья в Италию, Византию или Испанию. Получив от герцога земельное пожалование, рыцарь должен был нести службу в его войске. Продолжительность этой службы составляла сорок дней в году, причем каждый вассал являлся на службу полностью экипированным за свой счет. Герцог мог продлить срок пребывания их на службе, беря на себя все расходы, начиная с сорок первого дня. На поле битвы войско подразделялось на боевые единицы по десять рыцарей с их пехотинцами; этими подразделениями командовали коннетабли.

Нормандскому войску были присущи все недостатки, характерные для любой армии того времени: постоянные трудности с продовольственным снабжением, крайнее несовершенство управления и сопряженная с этим неслаженность действий, даже если командование осуществлял энергичный и толковый полководец. Поэтому даже Вильгельм, умевший максимально эффективно использовать имевшиеся в его распоряжении средства, старался избегать так называемых сражений по всем правилам военного искусства. Зато он не чурался своего рода поединков между правителями, которые тогда практиковались государями и вдохновляли поэтов на сочинение эпических поэм; такому сражению предшествовала отправка к противнику пышно разодетого гонца, передававшего вызов, размахивая жезлом и правой перчаткой своего господина. Решительность Вильгельма как командира и его личный авторитет придавали нормандскому войску сплоченность и мобильность, довольно редкие для той эпохи. Его отряды пехотинцев, вооруженных луками, внушали ужас противнику. Оружием всадников в его войске служили меч и легкое копье, представлявшее собой двухметровое ясеневое древко с железным наконечником и предназначенное для метания.

Вильгельм мало заботился о рыцарской этике и пренебрегал продиктованными ею манерами поведения. Стремительность локальных акций, сильной стороной которых были внезапность, военная хитрость и порой незамысловатые уловки (симуляция беспорядочного отступления, распространение ложных слухов), он дополнял тактикой выжидания и постоянно сочетал военные действия с политикой таким образом, что не раз производил на современников впечатление двуличного человека.

На протяжении всех трех лет, пока Ги де Брионн дразнил его с высоты неприступных стен своего города, Вильгельм, похоже, не покидал долины реки Риль. Этот регион, расположенный в сорока километрах от Руана, от которого его отделяли лесные массивы, представлял собой географический центр герцогства, удобный как место сосредоточения сил. Время работало на герцога: ничто не торопило его, тогда как провал поспешной акции мог иметь фатальные последствия. В полевом лагере, где он провел, осаждая противника, три лета, и на импровизированных зимних квартирах, где прошли две или три зимы, вокруг Вильгельма стал формироваться небольшой двор, при котором царила дружеская, но вместе с тем и деловая атмосфера, группа приближенных, при поддержке которых он в течение четверти века созидал величие Нормандии. Видимо, именно тогда у самого Вильгельма и этих его особо доверенных лиц, людей с различными темпераментами, но объединенных общим интересом и преисполненных добрыми чувствами к своему господину, стала формироваться в общих чертах определенная политическая идея. Действительно, к концу осады Брионна или чуть позже Вильгельм настойчиво добивается матримониального альянса с одним из знатных княжеских домов, участвует в интригах англосаксонского двора и порывает с анжуйцами — политические шаги, между которыми просматривается определенная связь и результаты которых в конце концов сойдутся у намеченной цели...

В центре этой группы единомышленников, с которой Вильгельм более не расстанется, находился его друг детства, верный Вильгельм Фиц-Осберн, хотя и не слишком утонченный, однако добрый советчик в повседневных делах, славный своей силой и отвагой, первый в войске после герцога и ближайший его сотрудник в государственных делах, подпись которого стоит на большинстве официальных документов Нормандии того времени. Рядом с герцогом находился, деля с ним общую судьбу, его дальний родственник Роже II Монтгомери, виконт Йемуа, наделивший себя в хартии, пожалованной аббатству Троарн, гордым званием: «Я, Роже, самый нормандский из всех нормандцев». В 1048 году он взял себе в жены уже известную нам Мабиль, последнюю из потомства Гильома де Беллема, и этот брак положил конец попыткам упомянутой сеньории отложиться от герцога Нормандского. Сама Мабиль, маленькая болтливая женщина, отважная, но вместе с тем вспыльчивая и жестокая, унаследовала худшие черты характера своего отца и его предков. Жители Перша, сеньором которых теперь стал Роже, сохранили во глубине души неприязненное отношение к семейству герцога. Таким образом, положение Роже в течение долгого времени оставалось весьма деликатным. Он даже не принял участия в экспедиции 1066 года и если впоследствии занимал в Англии самые высокие посты, то исключительно благодаря личной привязанности к нему Вильгельма.

В компанию этих двадцатилетних рыцарей, возмужавших вместе со своим герцогом, в течение пяти лет входил и Роберт де Гранмениль, племянник Гильома Фиц-Жере, герцогский оруженосец. Около 1050 года при дворе появился человек лет тридцати, дальний родственник правящей фамилии, по имени Гильом — Гильом из Пуатье. Рыцарь, ставший клириком, он тогда как раз прибыл из Пуатье, где в течение многих лет учился в различных школах, в частности в школе аббатства Святого Илария, одной из наиболее знаменитых в то время, где издавна преподавались науки тривиума. Книжная ученость вновь прибывшего, весьма обширная по тем временам, отличалась более светским содержанием, чем у Ланфранка: Гильом из Пуатье знал произведения Тита Ливия и Цезаря, Саллюстия и Тацита, Светония, Ювенала и Вергилия, усвоив их выразительную систему. Герцог принял его в качестве капеллана, а впоследствии он стал архидиаконом Лизьё.

Вильгельм продолжал опираться на поддержку семьи своей матери. Его два сводных брата были еще детьми, и тем не менее одного из них, Одо или Эда, в конце 1049 года, когда умер Ричардид Гуго, епископ Байё, он назначил его преемником. Одо было тогда лет десять — двенадцать. Поступая подобным образом, Вильгельм следовал традиции своих предшественников, которые всегда старались передавать епископства членам своего семейства. Возможно, уже тогда он разглядел в Одо задатки исключительных дарований. Гильом из Пуатье превозносит до небес благородство, доброту, честность, смирение и воспитанность этого мальчика — драгоценные качества во времена, когда кафедру Руанского архиепископства занимал Може: Жоффруа де Монбрэ, красивый и доблестный рыцарь из Котантена, назначенный в 1048 году епископом Кутанса, нашел епископскую резиденцию в руинах, кафедральный собор лишенным богослужебных книг, литургической утвари и прав собственности, а вместо соборного капитула — пять невежественных каноников. Одо, сложная и неоднозначная личность, если и не являлся широко образованным человеком, то, по крайней мере, не был лишен вкуса. В качестве епископа он заботился о просвещении своего духовенства, посылая за свой счет одаренных молодых людей совершенствовать свои знания в школы Льежа и других городов. Меценат и любитель красивых вещей (притом что с каждым годом в нем все больше проступала брутальная натура), он был хорошим советником по политическим вопросам и отважным воином на поле битвы. Алчный и расточительный, не слишком строгих нравов, почти лишенный качеств церковника, он тем не менее оставался на протяжении 35 лет одним из главных помощников своего брата.

Осенью 1049 года до Брионна дошел слух, что Ланфранк, ставший приором Бекского монастыря, неприязненно высказался о матримониальных планах Вильгельма. Тот вышел из себя, заподозрив Ланфранка в поддержке сепаратистских устремлений Ги: ведь Бек находился совсем рядом с Брионном. В припадке ярости герцог приказал сжечь одно из крестьянских хозяйств, принадлежавших аббатству, — предупреждение, которым сопровождался приказ поскорее убраться, адресованный приору, этому высокомерному ломбардцу. Ланфранк, не вступая в пререкания, сел на лошадь и отправился в путь. Но Бекский монастырь был беден, поэтому приор оседлал хромую клячу, которая едва тащилась. Увидев это, герцог опять дал волю своему гневу. Тогда язвительный итальянец, остановившись, обратился к нему со словами: «Если б ты мне подарил лошадь получше, я бы поехал быстрее!» Все громко расхохотались. Герцог увидел перед собой человека совершенно в своем вкусе. Велев Ланфранку возвратиться, он вместе с ним приехал в Бек, открыл ему все свои заботы и попросил совета.

Вероятно, Вильгельм слышал о ломбардском ученом с тех пор, как тот появился в этом регионе, и знал о его достоинствах. Отныне между ними установился союз, который никто и никогда не подвергал сомнению. Сотрудник Вильгельма до самого конца его правления, образуя с ним одно нерасторжимое целое, Ланфранк благотворно, в умеренно консервативном духе, влиял как на герцога лично, так и на его политику. Нередко благодаря ему приобретали ясное выражение и действенность на длительную перспективу идеи, смутно бродившие в голове Вильгельма. Ланфранк олицетворял собою постоянную связь Вильгельма с папской властью — связь, благодаря гибкости которой удавалось на протяжении сорока лет избегать открытых конфликтов, серьезных столкновений, и каждой из сторон использовать в своих интересах достижения партнера. Если Вильгельм за эти сорок лет сумел первым в феодальном мире создать государство, достойное называться государством, то частично он был обязан этим Ланфранку.

В 1050 году Ги де Брионн, побежденный голодом, сдался. Терпение Вильгельма одолело его. С падением Брионна никто более не ставил под сомнение право герцога на власть и владения. Возможно, кое-кто из недавних мятежников немало был удивлен, узнав о капитуляции казавшегося неприступным замка. Урок пошел впрок: они поняли наконец, что за человек был их герцог.

А тот и не думал мстить поверженному противнику. Конфисковав некоторые из его владений, он простил Ги и даже предложил ему сохранить за собой донжон Брионна в качестве герцогского шателена. Милосердие представлялось Вильгельму более разумным и даже более полезным, чем суровое наказание. Не исключено также, что он собирался возвратить свою дружбу этому кузену, с которым провел часть своего детства. Однако Ги, смиренный и униженный, отказался от этих предложений, предпочтя возвратиться в родную Бургундию, герцогом которой стал его брат. Он и там пытался сеять смуту в тщетной надежде выкроить для себя княжество; спустя лет десять следы его затерялись.

История одного собора и... женитьбы

В октябре 1049 года в Реймсе открылся в присутствии папы Льва IX, годом ранее занявшего Святой престол, церковный собор. К тому времени этот понтифик уже успел издать ряд канонических законоположений, предусматривавших смещение плохих священников и искоренение симонии, и теперь созывал соборы в Италии, Франции и Германии, чтобы на месте изучить возможности для реализации намеченных мер. В Реймсе епископы Кутанса, Авранша, Се, Байё и Лизьё, представлявшие нормандское духовенство (Може, архиепископ Руанский, блистал своим отсутствием), благосклонно отнеслись к предложениям папы. На следующий год на синоде в Руане нормандское духовенство установило для себя следующие принципы: осуждение симонии; запрет на продажу церковных званий и должностей и на взимание платы за крещение; утверждение требований, предъявляемых к возрасту и уровню образования претендентов на церковные должности; обязанность епископов пребывать в своих епархиях, а монахов — в своих монастырях; запрет епископам осуществлять пожалование в феод церковных земель.

Некоторые епископы, даже весьма благонамеренные, с трудом расставались со своими застарелыми привычками. Епископ Жоффруа де Монбрэ, трудясь над восстановлением своей епархии, хотя и мало обращал внимания на предписания римского понтифика, однако в долгосрочной перспективе его начинания вели к той же цели. Духовенство Манса представило на рассмотрение собора в Реймсе скандал, который уже несколько месяцев продолжался в их городе: опекун юного графа Мэна, вступив в конфликт с епископом Жервэ, обратился за помощью к Жоффруа Мартелю, графу Анжуйскому Тот был рад представившемуся случаю распространить свое влияние на север и в 1047 или 1048 году напал на Мане, захватив и бросив в тюрьму Жервэ. Лев IX потребовал от Жоффруа явиться к нему на ближайший собор, который должен был вскоре собраться в Майнце. В ответ на это Жоффруа беззастенчиво предложил папе самому явиться в Анжу и на месте ознакомиться с положением дел; в Майнце он, естественно, не появился. Жервэ оставался в заточении, и Лев IX, устав ждать, в 1050 году отлучил Жоффруа Мартеля от церкви.

К Иву, епископу Се, в епархии которого незадолго перед тем рухнул кафедральный собор, Лев IX обратился с горькими упреками, возложив на него ответственность за этот инцидент. Он приказал ему восстановить храм. Для Ива этот приказ создавал серьезные финансовые проблемы, для решения которых он отправился в Южную Италию, к своим соотечественникам-нормандцам, в надежде выпросить у них нужную сумму. Сначала он прибыл в Апулию, а оттуда проследовал в Константинополь. Домой он вернулся спустя несколько лет, обремененный золотом и фрагментами драгоценной реликвии — Истинного креста, которые получил в подарок от василевса.

Одно из постановлений, принятых на соборе в Реймсе, запрещало вступать в брак родственникам до седьмого колена, и на основании этой новой юридической нормы тут же было вынесено несколько приговоров, осуждавших подобного рода недопустимые брачные союзы. Такая поспешность несомненно имела свою подоплеку. Папа Лев IX и его советники, какими бы теоретическими соображениями они ни руководствовались, видимо, оказались, пусть сами того не желая, замешанными в интригу. По крайней мере, при нормандском дворе никто не сомневался в этом. Возможно, нормандские епископы по наущению Може (о чем Вильгельм, как он сам уверял, будто бы доподлинно знал) донесли о матримониальном проекте своего герцога. Не исключено также, что они просто попросили от его имени разрешения на брак, в чем им было отказано. Как бы то ни было, постановление синода в Реймсе создавало препятствие для реализации появившегося в 1049 году у Вильгельма намерения жениться на дочери графа Фландрии Матильде.

Вильгельму уже исполнилось двадцать лет; редко когда правитель столь долго тянул с выбором для себя супруги. Возможно, бароны уже поторапливали герцога со вступлением в брак. Однако подобного рода брачный союз всегда содержал в себе политический аспект. Вильгельму необходимо было заключить такой брак, который возвысил бы его в глазах как короля Франции, так и его собственных вассалов, поставив его вровень с владетельными князьями. Но до победы при Валь-эс-Дюне какое знатное семейство согласилось бы отдать ему в жены свою дочь? С другой стороны, хотя победоносное завершение борьбы за власть близилось, тем не менее оно еще не было достигнуто. Нормандские бароны, хотя и побежденные, не были окончательно укрощены, а в Мэне набирали силу грозные графы Анжуйские. В этих условиях мотивировка замысла Вильгельма была вполне убедительна. У графа Фландрии Балдуина V как раз имелась дочь на выданье, как говорили, свободная от брачных обязательств, поскольку ее помолвка с неким знатным англосаксом недавно была разорвана. Рассказывали, что она красива, воспитанна, добродетельна. В ее жилах текла, ввиду прямого и законного родства, кровь Альфреда Великого и даже самого Карла Великого. Конечно, фламандцы были давними и злейшими врагами нормандцев, однако за последние лет двадцать графы Фландрии обратили свои взоры в другую сторону. Балдуин IV Бородатый закрепился в Камбрэ и Валансьене, получил от императора во владение Вальхерен и нижнюю часть долины Эскот, а также завоевал часть Брабанта. Балдуин V занялся проведением работ по осушению низинных земель, и для выяснения отношений между

Нормандией и Фландрией у него практически не было ни времени, ни желания. Оставалась Англия, в которой фламандцы поддерживали, в пику Эдуарду, Эмму и «датскую партию» в расчете на бог весть какие перспективы. Балдуин V был свояком короля Франции — удобный повод для того, чтобы укреплять полезное сотрудничество с ним против Анжу, а возможно, и для новых авантюр. Наконец, Вильгельм не мог не знать, что Балдуин V, в течение двух лет находившийся в состоянии войны с императором, испытывал серьезные затруднения, при которых ему представлялась весьма желательной если не военная, то, по крайней мере, дипломатическая поддержка. В 1049 году соединенный англо-датский флот, имевший своим союзником императора, угрожал побережью Фландрии. Отношения Вильгельма с королем Эдуардом позволяли ему выступить в качестве посредника при условии, что фламандцы откажутся и далее поддерживать Эмму. Гильом из Пуатье туманно намекает на переписку, которую во время осады Брионна якобы вел Вильгельм с императором — дополнительная причина для Балдуина поторопиться выдать свою дочь замуж за правителя Нормандии.

Вильгельм и сам предпринял необходимые шаги. Хроника XIII века повествует, как Матильда, получив предложение, с презрением отвергла сватовство бастарда. Ее слова передали Вильгельму, и он, оскорбленный, вскочил на коня и во весь опор помчался в Лилль, ворвался в зал графского замка, накинулся на юную девицу, повалил ее на пол и располосовал шпорой ее платье. Строптивая фламандка, укрощенная таким манером, признала его своим повелителем, отдав ему свою руку, если не сердце.

Генеалогическая путаница не позволяет точно определить степень родства жениха с невестой: шестое, пятое или может быть даже четвертое каноническое колено. Во всяком случае, оно подпадало под запрет, установленный на соборе в Реймсе. Однако Вильгельм не мог и не хотел отказаться от задуманного. В первой же своей беседе с Ланфранком он поинтересовался его мнением по этому вопросу и нашел его неопределенным, если не прямо негативным. И тем не менее его первым поручением своему новому другу было ведение переговоров с Римом для устранения возникшего препятствия. Какой бы ни была степень родства Вильгельма с Матильдой, всегда оставалась возможность получить у папы римского разрешение на брак. Отказ в этом указывал на существование заговора, зародившегося в самой Нормандии: Може, прикрываясь решениями собора, делал все возможное, чтобы сорвать матримониальный проект герцога. Поручая Ланфранку заботы по решению возникшей проблемы, Вильгельм тем самым втягивал его в свою игру. Что же до него самого, то он с головой окунулся в эту аферу, со страстью двадцатилетнего юноши, охваченного желанием заполучить высокородную девицу, сопротивление которой он уже сломил, но вместе с тем и с резонным убеждением, что этот брак станет главным козырем в его политике, непременным условием его грядущих успехов. Ради этого можно было пренебречь любой оппозицией.

Лев IX, единомышленник и сторонник императора Генриха III, не мог чувствовать ничего иного, кроме недоверия в отношении набиравшей могущество Фландрии. Этот упрямый выходец из Лотарингии с юридическим складом ума опирался в своей политике на решения, принятые собором в Реймсе. Ему до глубины души претило упрямство нормандского князька, посмевшего противиться тому, кого поддерживала единственная бесспорная политическая власть — авторитет обладателя императорского титула и кого окружал ореол возрождавшегося престижа Святого престола. Главной целью своей политики Лев IX ставил сдерживание вмешательства светских властей в дела Церкви. А может быть, брачное законодательство не находилось в исключительном ведении Церкви? Главной проблемой было возвратить Риму (тому самому Риму, который внезапно открывался взорам паломников с вершины холма Монте-Марио с его сотней церквей и разбросанными по семи холмам античными развалинами, напоминавшими о былом величии) его всемирное предназначение, вновь сделать Вечный город тем, чем он был когда-то, главой мира, в двойном, духовном и светском, смысле этого слова. Ради этого Лев IX пустился даже на военную авантюру, предприняв безрассудную экспедицию против норманнов Апулии, варваров, коих он уподоблял неверным. Это предприятие закончилось плохо, но все же не отбросило папство назад к тому состоянию упадка, из которого поднял его Лев IX. Разрыв с греческим патриархом Михаилом Керуларием в 1054 году, в результате которого пресеклись последние связи западного христианского мира с восточной церковью, в какой-то мере явился платой за этот подъем. Примечательно, что когда в 1048 году Лев IX после своего избрания на папский престол отправился из Туля, где находилась его епископская резиденция, в Рим, в его свите находился некий клирик по имени Гильдебранд. Крещеный еврей Гильдебранд, породненный с могущественным семейством Пьерлеони, в свое время сопровождал отправленного в изгнание в Германию папу Григория VI, низложенного двумя годами ранее. Общее представление о том, какой должна быть Церковь, предопределило его сближение с Львом IX, который возвел своего молодого компаньона сперва в сан аббата, а затем и кардинала. Так был проложен путь к папскому престолу тому, кто, спустя четверть века став папой под именем Григория VII, не побоится бросить открытый вызов государям мира сего...

Не желая отступить, Вильгельм тем не менее не мог тешить себя надеждой сломить волю папы римского; присущий ему здравый смысл не позволял переходить в лобовую атаку. Пренебрегая запретом, сформулированным на церковном соборе, он вместе с тем выбрал для себя тактику компромисса и соглашения. Ему пришлось хитрить, идти на сделки и волей-неволей участвовать с пользой для обеих сторон в игре, которую вел папа и с которым он как христианский государь, в конце концов, обязан был действовать заодно. Теперь он находился в расцвете своих физических сил, и в нем уже замечалась несколько удивительная для его близких сложность характера. На единственном аутентичном портрете, имеющемся в нашем распоряжении, его изображении на ковре из Байё, перед нами предстает человек с массивной комплекцией, высокого роста, осанистый, с бычьей шеей и крепко посаженной головой, темными волосами, выбритыми на затылке, безбородым лицом, коротким толстым носом и выступающим вперед подбородком. Хотя вышивальщицы, по всей вероятности, и не стремились к достижению точного портретного сходства своих персонажей с прототипами, однако постоянство их черт, многократно повторенных в последующих сценах, позволяет предположить определенную достоверность изображения.

Хроники тех лет сообщают, что Вильгельм имел бравую, но вместе с тем величественную осанку, голос грубый, но речь простую и доходчивую. Умея недвусмысленно излагать свои мысли, он вместе с тем был неразговорчив. Суровый и целомудренный, он имел одну лишь страсть, за чрезмерное увлечение которой нередко порицали его церковники, — охоту. Импульсивный, он был способен умерять свои страсти, когда того требовали соображения высшего порядка, и никогда не злился без причины. Его решительность и хладнокровие на войне давали ему явное преимущество перед большинством противников. От своих предков он унаследовал отвагу, вызывавшую восхищение. Эскорт, сопровождавший и защищавший его в сражении, насчитывал не более десяти человек, иногда уменьшаясь до четырех. Когда в сражении под ним была убита лошадь, он продолжал биться как пехотинец, нанося мечом противнику удары, достойные героя эпической поэмы. Его врожденным свойством была поразительная способность усваивать новое, позволявшая ему быстро ориентироваться в самых непредвиденных ситуациях, добиваться своего и эффективно использовать к собственной выгоде опыт и идеи, заимствованные у других. Это был уравновешенный, методичный, дисциплинированный и расчетливый человек, ужасные вспышки гнева которого редко случались без веской причины. Он обладал доведенным до цинизма искусством играть на исконной взаимной вражде отдельных феодальных родов, противопоставляя их друг другу. У него было мало приятных качеств, поэтому многие историки испытывали к нему вполне понятную антипатию. Он веселился, сообщает Ордерик Виталий, только за столом, но и там оставался трезвым, питая особое отвращение к опьянению. Никогда, по сообщению того же автора, он не пил больше трех кубков вина за одну трапезу. Он любил долгими зимними вечерами у себя в замке в Фалезе посмотреть представление жонглеров или послушать пение под звуки арфы. Малейшая насмешка выводила его из себя; что же до обид, то он не простил ни одной из них.

Вероятно, его трудное детство вселило в него глубокий пессимизм, которым частично объясняются беспощадность, присущая его характеру, сознательная жестокость, иногда — преднамеренные измены. То упорный, то уступчивый, он вместе с тем никогда не позволял отвратить себя от предпринятого начинания. Он был постоянно неутомим, и последнее слово всегда было за ним. Он был реалистом до мозга костей, умея извлекать урок из любой неудачи, снова и снова принимаясь за дело с таким терпением, что в конце концов неуспех оборачивался для него не меньшей пользой, чем успех. Он внушал своему окружению мысль о необходимости беспрекословного подчинения. На протяжении многих лет своего правления Вильгельм неукоснительно следовал идеалу государя—гаранта мира и справедливости на земле. Когда с годами силы его пошли на убыль, ему довелось познать превратности судьбы, и все же на протяжении всего долгого его правления никто в полной мере не преуспел в попытках противиться ему.

Если не препятствовали важные дела, Вильгельм старался каждое утро быть на мессе, а потом еще и на вечернем богослужении. Приближенное к нему духовенство превозносило его набожность. Как рассказывает Гильом из Пуатье, познав премудрость Писания, он вкушал его сладость; глубоко почитая таинство исповеди и причастия, он радел о нерушимости христианской веры, ревностно преследуя ересь, не упуская случая поддержать правое дело Церкви. По-другому отзывались о нем побежденные: англичанин Генрих Хантингдонский, отдавая должное деловым качествам Вильгельма Завоевателя, обвинял его в амбициозности, корыстолюбии, гордыне и бесчеловечности. Вильгельм понимал, что может извлечь для себя пользу из авторитета Церкви, сотрудничая с нею, но вместе с тем и контролируя ее достаточно эффективно, чтобы однажды не оказаться ее узником. Это глубокое убеждение (о чем свидетельствуют его отношения с Ланфранком) сочеталось в нем с твердой верой, зиждившейся на нескольких фундаментальных догмах и удивительным образом свободной от суеверия. Вильгельм видел большую пользу для себя в том, чтобы рядом с ним находился просвещенный и добродетельный клирик. Возможно, сознавая свои слабые стороны (недостаточное образование, полное отсутствие интереса к теоретическим вопросам), он старался окружить себя компетентными людьми, а их могла предоставить ему только Церковь. Он приглашал их к себе отовсюду, проявляя при этом космополитизм, которым отличался его век: в 1066 году почти все крупные монастыри герцогства находились под управлением аббатов, родившихся за пределами Нормандии. Он удачно подбирал кандидатов на высшие церковные должности, умея привязать их к себе дружбой, на которую был весьма щедр, и расставался с ними только в случае их предательства, с чем он в отличие от многих других государей того времени сталкивался крайне редко.

Церковный собор в Реймсе занялся рассмотрением еще одного вопроса, на первый взгляд не связанного с проблемой, вызванной женитьбой герцога Нормандского, но оказавшегося переплетенным с ней и косвенным образом содействовавшим ее решению. Речь шла о еретических заблуждениях некоего монаха Беренгария, преподававшего в школе города Тура. В числе заподозренных в приверженности этой ереси оказался и Ланфранк, когда-то учившийся у Беренгария. По требованию Вильгельма Ланфранк отправился в Рим, дабы очиститься от обвинений в ереси, а заодно и предпринять определенные шаги для решения вопроса о бракосочетании герцога. Как и следовало ожидать, тот на церковном соборе в Риме сумел доказать собственную приверженность истинной вере, попутно напомнив папе о ревностном служении Церкви своего господина — герцога Нормандского Вильгельма. Таким образом, наметилось сближение с Римом. А тем временем, пока Ланфранк пытался получить разрешение на брак Вильгельма, тот уже договорился с Балдуином об условиях заключения брачного союза. Свадьба состоялась, по всей видимости, в 1051 году. Нормандское посольство прибыло встретить принцессу Матильду на границе герцогства. Бодуэн лично сопровождал свою дочь. Оба кортежа встретились в замке Эв, где невесту официально представили членам нормандского двора, а также Арлетте и Эрлуэну де Контевилю, продолжавшим поддерживать тесные отношения с Вильгельмом. В состоявшейся вскоре затем церемонии бракосочетания, видимо, не участвовал ни один из прелатов. Вероятно, негативное отношение Може, если не всего епископата, к выбору невесты заставило герцога доверить проведение церемонии простому капеллану. Затем новобрачные отправились в Руан, где их с радостью встретило население.

Так для Вильгельма и его молодой супруги началась семейная жизнь, продолжавшаяся тридцать два года. Брак этот оказался исключительно прочным, не в пример многим другим правящим семействам той эпохи. Вопреки клеветническим слухам, получившим распространение позднее, уже в XII веке, Вильгельм, по всей вероятности, сохранял безупречную верность Матильде. Он был одним из немногих правителей своего времени, не оставивших после себя ни одного бастарда. С ним пресеклась нормандская традиция заключения невенчанных браков «по датскому обычаю». Не раз за годы своего правления Вильгельм доверял Матильде ответственные политические дела, рассматривая ее как сотрудницу на троне. Она служила для него моральной опорой и, быть может, давала полезные советы. Вильгельм отнюдь не был нежной натурой. Еще долго после его смерти ходили слухи о том, сколь жестоко случалось ему обращаться с Матильдой: говорили, что однажды он, вне себя от ярости, таскал ее за волосы по улицам Кана... Он, несомненно, страстно любил свою жену как рано созревший и наделенный необузданным темпераментом человек, к тому же властный и ревнивый. Матильда, в свою очередь, была типичной представительницей ранней феодальной эпохи — неистовая, страстно увлеченная охотой и верховой ездой, сознающая себя любимой за крепость духа и тела, за правоту суждений и плодовитость. Ничего романтического в жизни этой супружеской пары не было.

У них было десять детей, в том числе четверо сыновей. Трое из них, Роберт, Ричард и Вильгельм, а также, по крайней мере, первая из дочерей[15], родились до 1066 года.

Обещание короля Эдуарда

После смерти Магнуса Норвежского его преемник Харальд Хардрада, Суровый, возобновил свои притязания на английскую корону. Он, отличаясь непостоянным, но грозным нравом, заслужил репутацию последнего из викингов. До восшествия на трон он бороздил дальние моря, добираясь до арктических широт, командовал личной гвардией василевса, а затем византийской армией, сражавшейся против арабов на Сицилии, считался любовником императрицы Зои и женился на дочери новгородского князя. Он сражался в своем синем облачении на вороном коне, растрачивая богатырские силы в безрассудных авантюрах против мира, оставлявшего все меньше и меньше шансов авантюристам его пошиба. В 1047 году его флот курсировал у южного побережья Англии, а в 1049 году он совершил рейд на Кент, всякий раз находя прибежище в территориальных водах Фландрии. Какую игру вел Балдуин V, допуская это? И какова была закулисная роль Эммы, жившей у него на положении беженки? А что затевал Годвин, старший сын которого, Свен, изгнанный из Англии по решению витенагемота, скорее всего, находился у Харальда? Какое влияние оказали все эти факты на вызревание матримониальных замыслов Вильгельма и на одобрение их Балдуином? Невозможно дать точные ответы на эти вопросы, однако нет сомнения, что в той сложной ситуации между ними существовали связи, пусть слабые и временные.

Эдуард Исповедник во многом был обязан Годвину своим восшествием на английский трон. Вся история этого короля связана, зачастую роковым образом, с историей клана, родоначальником которого стал Годвин. Эдуард болезненно переживал собственное подчинение ему, ревниво относясь к этому своему слишком могущественному подданному. Однако подобного рода чувства подталкивали короля, бесхарактерного человека, скорее к двоедушию и мелким предательствам, чем к проявлениям жестокости. Годвин присвоил себе роль покровителя своего господина, от которого добивался почестей и уступок. С 1045 года представители клана Годвина держали в своих руках ряд графств, цепочкой протянувшихся вдоль южного побережья страны, от залива Уош до Бристольского залива. К 1050 году вся территория королевства под благовидным предлогом административного деления фактически была распределена между шестью лицами, к коим принадлежали Годвин и его старшие сыновья Свен и Гарольд, Леофрик Мерсийский, Сивард Нортумбрийский и, наконец, нормандец Рауль де Мант.

Последний, являясь племянником Эдуарда, последовал за ним в Британию, где тот доверил ему должность графа Херефорда. Вокруг Рауля в этом городе образовалась небольшая колония нормандских рыцарей. Командуя местным ополчением, которое должно было сдерживать набеги кельтов, Рауль тщетно пытался внедрить в англосаксонское ополчение военную тактику его соотечественников — использование в бою кавалерии и строительство столь необходимых для обороны замков. Нормандцы, которых на острове называли «французами», были весьма многочисленны в южной половине Англии. Подобного рода «нашествие» многие считали результатом интриг герцога Нормандского; сам же Эдуард, приглашая с континента, в частности, клириков, пытался влить свежую кровь в англосаксонскую церковь. Он поставил нормандцев во главе трех епископств, а четвертое доверил выходцу из Лотарингии. Роберт Шампар, бывший настоятель Жюмьежского монастыря, испытавший на себе влияние клюнийской реформы и ставший по воле Эдуарда архиепископом Кентерберийским, привез в Англию некоторые реформаторские идеи и принял меры для повышения образовательного уровня своего духовенства. Его примеру вскоре последовали и другие епископы. Нормандское влияние в церковной архитектуре, сказывавшееся еще в начале XI века, в середине столетия заметно усилилось — тогда, надо полагать, не один мастер строительного дела перебрался с континента на остров. Собор Святого Августина в Кентербери, к 1066 году еще не завершенный, напоминает церковь Святого Бенедикта в Дижоне — городе, который, как известно, поддерживал тесные связи с Нормандией.

Среди персонала канцелярии и королевской капеллы число «французов» за годы правления Эдуарда выросло настолько, что англосаксов там почти не осталось. Немало нормандцев находилось и на должности шерифа. Эти люди совершенно не знали местных обычаев и не говорили на языке страны, чем и объяснялись постоянные конфликты и недовольство англосаксонской аристократии. Король надеялся на доброе отношение к себе населения северных регионов — Мерсии и Нортумбрии. Однако северяне, которыми правило семейство эрла Леофрика, не столько поддерживали Эдуарда, сколько пытались использовать в собственных интересах Годвина, которого ненавидел Леофрик. Годвин, смотря по обстоятельствам, то Леофрика настраивал против нормандцев из королевского окружения, то их против Леофрика, действуя то в согласии, то в конфликте со скандинавами острова и норвежцами Харальда Хардрады. При этом сталкивались не столько сами группировки, сколько клиентела, служившая простым орудием и не знавшая постоянной привязанности.

Свояк Эдуарда, граф Эсташ Булонский, хотя и не проживал в Англии, однако поддерживал со своим родственником-королем сердечные отношения, ненавидя при этом англосаксов за их, как он считал, высокомерие. Перед Вильгельмом же Нормандским он заискивал. Таким образом, с 1050 года отчетливо просматривались признаки закулисной возни, таинственного торга, борьбы за влияние на ничтожного Эдуарда, а в конечном счете, учитывая его слабость, — за английский трон. То и дело готовилась какая-то интрига, назревал какой-то заговор, но каждый раз все заканчивалось ничем. Многие историки усматривают за всем этим руку Вильгельма, задолго приступившего к подготовке своего вторжения 1066 года. Это могло быть, но не более того. Положение дел в Англии после смерти Кнута, а особенно с тех пор, как стало ясно (по прошествии шести лет супружества), что у Эдуарда не будет наследника, позволяло высказывать любые предположения и питать самые разные надежды.

Не исключено, что Вильгельм направил Эсташа Булонского с официальной миссией к английскому двору В марте 1051 года, сразу после назначения на кафедру Кентерберийского архиепископства, Роберт Шампар отправился в Рим для получения паллия, символа папского благословения нового архиепископа. По пути он сделал остановку в Нормандии — тогда-то, возможно, и было принято решение о миссии Эсташа. Летом он, переправившись через Ла-Манш, уже был у Эдуарда. На обратном пути с посланником приключилась неприятная история: в Дувре, пока снаряжали к отплытию его судно, он потребовал у жителей города обеспечить ему стол и кров, на что он как гость короля по обычаю имел право. Среди горожан, решивших уклониться от исполнения долга, поднялось волнение, перешедшее в шумную ссору, которая, в свою очередь, переросла в потасовку, настоящее сражение между местными и свитой Эсташа. С той и другой стороны насчитывалось до двадцати убитых. Эсташ возвратился к королю и потребовал незамедлительно наказать виновных, на что получил согласие. Проведение экзекуции Эдуард поручил Годвину, поскольку Дувр относился к его графству. Годвин отказался. Считал ли он приговор несправедливым или же был озабочен сохранением своей популярности среди местного населения? Тогда король созвал витенагемот, собравшийся осенью в Глостере. Роберт Шампар, к тому времени возвратившийся из Рима, лично вмешался, потребовав приговорить Годвина к изгнанию. Леофрик согласился с ним, и тогда виновному припомнили все его прошлые преступления, открыто обвинив его и в убийстве Альфреда, младшего брата короля Эдуарда. Собрание проголосовало за изгнание, но Годвин отказался подчиниться, собрав вооруженные отряды своего графства. Тогда король, со своей стороны, приказал Леофрику, Сиварду и Раулю де Манту собрать ополчение. Но тут вмешались королевские советники, предложившие компромиссное решение — еще раз рассмотреть это дело накануне Рождества.

Тем временем собранные Годвином отряды разбрелись, и когда король вновь подтвердил приговор об изгнании, ему пришлось бежать. Он направился во Фландрию, прихватив с собой троих сыновей, Гирта, Тостига и Свена, который сразу же отправился паломником в Иерусалим и, как в свое время Роберт Великолепный, умер спустя несколько месяцев, возвращаясь назад. Что же касается Гарольда и его брата Леофвина, то они искали убежища в Ирландии. Именно тогда Бодуэн выдал одну из своих дочерей замуж за Тостига, который, таким образом, стал свояком герцога Нормандского.

Наконец-то король Эдуард, временно избавившись от Годвина, мог править в своем собственном королевстве. Он расстался со своей супругой, нежной Эдит (Эдгитой), отправив ее в монастырь. В 1052 году в своем фламандском изгнании умерла вдовствующая королева Эмма, преклонных лет женщина, которую ничто не могло сломить, достойный отпрыск герцогов-полуварваров, создавших Нормандию.

Так обстояли дела, когда Эдуард дал понять Вильгельму о своей готовности уступить ему английский престол. Мы не знаем, как именно это было: имело ли место твердое обещание, даже подкрепленное присягой, или же всего лишь слегка приоткрылась туманная перспектива, был сделан простой жест доброй воли, позднее тенденциозно истолкованный? Пересекал ли по этому случаю Вильгельм в первый раз Ла-Манш, причалив в качестве гостя к берегу, на который спустя пятнадцать лет он высадится уже в роли завоевателя? Пытаясь реконструировать происходившие тогда события, можно предложить четыре версии.

Первая: во время своей поездки в Рим Роберт Шампар получил поручение предложить Вильгельму в обмен на военную помощь наследование после Эдуарда английского престола. Именно тогда (возможно, даже еще до своей женитьбы) Вильгельм мог отправиться в Англию, дабы лично дать ответ и взять на себя обязательство, которое от него требовали, или же просто получить более детальные разъяснения.

Вторая: после изгнания Годвина Вильгельм, направив посольство или совершив визит собственной персоной (около того времени, когда был заключен его брак), добился от Эдуарда согласия завещать ему корону.

Третья: визит Вильгельма в Англию состоялся лишь после того, как Годвину была возвращена королевская милость.

Четвертая: обещание Эдуарда было передано Вильгельму лишь в 1065 году Гарольдом — именно это изображено в первых сценах на ковре из Байё...

Четвертая версия, бесспорно, должна быть отброшена. В какой бы форме ни было выражено обещание короля Эдуарда, оно, равно как и предполагаемый визит Вильгельма в Англию, могло иметь место в конце 1051-го или в течение 1052 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.