Глава первая
Глава первая
1
— Ваша милость, Егор Федорович, к вам приехали.
Молодой человек приоткрыл глаза и увидел стоящего перед ним слугу Ваську. Длинный, тощий, тот кивал удивительно маленькой для его роста головой, волосы были расчесаны на прямой пробор.
— Да кого же нелегкая принесла в этакую рань?
Васька ухмыльнулся.
— Рань-то, вовсе, не рань, ибо полдень скоро.
— Да неужто полдень?
— Точно так-с, через четверть часа.
— Вот ведь незадача! — Барин сел, сморщил круглое армянское личико. — Ничего не соображаю. Много я вчера выпил?
Веки у слуги иронически опустились.
— Скажем так: немало-с. Песни пели-с и кричали, что хотите жениться на мамзель Вийо.
— Господи боже мой! А она слыхала?
— Нет, они к тому времени убыли с поручиком Николаевым.
— Слава богу.
Молодой человек помассировал пальцами виски. Помычал и сердито спросил:
— Кто приехал-то?
— Ваш троюродный братец.
— Братец? Что за братец?
— Господин Лерма?нтов.
Барин от удивления сразу протрезвел.
— Лермонтов? Мишель?
— Точно так-с. Михаил Юрьевич.
— Наконец-то! Что же ты, дурак, его не впускаешь?
— Так они в саду сидят, отдыхают. Трубку курят-с.
— Ну, зови, зови!
Егор Ахвердов бросился скрывать следы безобразий вчерашнего вечера: вереницу пустых бутылок, апельсинные корки и сухие виноградные веточки, дамские панталоны на спинке стула, рассыпанные по полу шпильки. Понял, что порядок навести не успеет, и махнул рукой.
Мачеха Егора доводилась кузиной покойной матушке Михаила. Выйдя замуж за генерала Ахвердова (Ахвердяна), долгое время с ним жила на Кавказе, в Тифлисе, в их собственном доме на улице Садовой, а затем, похоронив мужа, переехала с дочерью и внуками в Петербург. Но Егор, пасынок, сын Ахвердова от первого брака, подпоручик Грузинского гренадерского полка, продолжал служить.
Дверь открылась, и вошел приезжий.
Он оказался ниже среднего роста, очень широкоплеч и заметно кривоног, как и большинство бывалых кавалеристов. Жидковатые волосы казались прилизанными. На губе топорщились редкие усы. Но глаза и улыбка были хороши: черные зрачки источали волю, силу и ум, а красивые, ровные, белые зубы просто ослепляли.
— О, кого я вижу! — произнес Михаил на французском и захохотал, как ребенок. — Ты ли это, Жорж? Полысел весьма. Все еще блядуешь? Не пора ли угомониться?
— Нешто ты не блядуешь, Миша? — покраснел Егор.
— Я? Нимало. Веришь ли, за всю дорогу от Ставрополя до Тифлиса ни одной не уестествил.
— Что ли прихворнул?
— Нет, спешил ужасно. Почитай три последних дня находился в седле. Так боялся опоздать к прибытию его императорского величества.
— И напрасно: по депешам, он еще плывет сюда по Черному морю. Будет здесь, я думаю, через десять дней.
— Ну и превосходно. Хватит о делах. Дай тебя по-родственному обнять, братец.
Военные порывисто стиснули друг друга.
Сели, закурили.
— Ты, Мишель, совершенно не меняешься, — произнес Ахвердов, щурясь от дыма. — Все такой же шутник, как я погляжу.
— Да какие шутки, Жорж, коли прогневил самого царя-батюшку! Тут уж не до смеху.
— А зачем полез на рожон? «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»! Мы читали, читали. Удивлялись твоей смелости. И неосмотрительности.
— Ах, оставь, право. Я устал с дороги, а ты мне морали читаешь. Сам — наперсник разврата. — И, поддев носком сапога, вытащил из-под дивана дамские панталоны.
— Прекрати! — вспыхнул Жорж и опять затолкал трусы под диван. — Давай будем завтракать! — Он крикнул звонко: — Васька! Где ты там? Живо беги в трактир за снедью.
Но приезжий остановил.
— Погоди, я вовсе не голоден. То есть голоден, но вначале был бы рад помыться. Прикажи баньку затопить.
Ахвердов рассмеялся.
— Баньку? Затопить? Ишь чего надумал! Здесь тебе не Россия, своих бань не держим. И не знаем ничего лучше наших, тифлисских.
Лермонтов рассмеялся.
— Тех, о которых Пушкин писал в «Путешествии в Арзрум»? Славно, славно! Так идем немедля!
— Что ж, изволь, идем. Дай лицо только сполосну. — Он опять позвал: — Васька, умываться! — А когда слуга появился, приказал: — Сорочку чистую и принеси вина.
Егор обернулся к гостю:
— Голову хочу полечить. И за встречу выпить.
— Да, за встречу — святое дело.
2
Собственно, Тбилиси (Тифлис) и возник на этом месте: серные источники — «тбили» или «тфили» по-грузински, «теплые» — дали название самому городу. Весь же квартал, растянувшийся вдоль набережной Куры, назывался Абанотубани — «квартал бань». Видом своим они напоминали лезущие из-под земли шляпки больших грибов, а по центру каждой шляпки — маленькая башенка: в ней окошки для вентиляции и света.
— Нам сюда, сюда, — направлял Михаила троюродный брат, — идем в Бебутовские, в них пристойнее.
Стены внутри оказались отделаны мрамором, пахло дорогим мылом, травами и мускусом. Подлетевший банщик-татарин, как болванчик, кланялся.
— Милости просим, Егор Федорыч, рады мы, что не погнушалися… осчастливили…
— Вот что, Ахметка: нашего гостя из Петербурга пусть попользует старик Гумер — он такой искусник, а меня — тот, кто свободен. И вели принести вина и фруктов, а потом чаю с выпечкой.
— Слушаюсь. Исполню.
Как же было приятно вылезти из сапог, скинуть мундир и брюки, лечь на чистую простыню, расстеленную банщиком, вытянуться, обмякнуть и отдаться массажу, жесткой шерстяной рукавице и приятному полотняному пузырю в мыле! Тело расцветало, поры открывались, каждая клеточка начинала петь. А затем с Жоржем не спеша спуститься в мраморный бассейн с обжигающе горячей серной водой и присесть на мраморные ступеньки, погрузившись по грудь.
— Нравится? — улыбался Ахвердов. Распаренный, жаркий, со взъерошенными усами, он смахивал на мартовского кота.
— Я блаженствую, — отзывался Лермонтов, глядя из-под полусомкнутых век. — Но не выдержу долго в этом кипятке. Как бы не сварилось чего!
— Нет, вкрутую они не сварятся, — весело успокаивал Егор. — Разве что «в мешочек».
Оба загоготали…
Завернувшись в белоснежные простыни, пили вино и чай. По углам залы то же самое делали другие многочисленные посетители — ели, пили, оживленно болтали. Слышались взрывы смеха. В этой части баня напоминала трактир, только все сидели, закутавшись в простыни, походя тем самым на римских патрициев, и к тому же отсутствовали дамы: был «мужской день».
Михаил рассказал, что направлен в Нижегородский драгунский полк, штаб-квартира которого находится в селении Караагач в Кахетии. Должен был явиться еще неделю назад, но никак не мог поспеть раньше.
— Хорошо тебе, — мечтательно оценил троюродный брат, — рядом Цинандали.
— Ну и что с того?
— В Цинандали живут князья Чавчавадзе. Нина Чавчавадзе — вдова Грибоедова, младшая ее сестрица Екатерина, их почтенная матушка княгиня Саломея. Непременно проведай, передай от меня поклон. Мы ведь с детства в дружбе. Маменька моя давала уроки музыки и французского Нине с Катенькой.
У Михаила загорелись глаза.
— Дочери пригожи?
— Не то слово! Нина смуглая, черноокая, чернобровая — настоящая царица Тамар. А Екатерина попроще, хохотушка-проказница, и глаза голубые.
Егор, помолчав, заметил:
— Но на Нину планы не строй — до сих пор в трауре и дала зарок, что не выйдет замуж после Грибоедова.
— А насчет младшенькой?
Егор пожал плечами.
— Разве что, пожалуй, платонический флирт… У ее родителей есть серьезные виды на его высочество князя Дадиани. Он правитель Мегрелии, не тебе чета. Ты уж извини.
Лермонтов надулся.
— Подумаешь — князь! Против нашего брата, поэта, у любого князя кишка тонка.
Ахвердов иронично фыркнул.
— Ну, попробуй, попытай счастья. Может быть, и выгорит.
3
На улице после бани оказалось не намного прохладнее: был уже конец сентября, но жара стояла сильная, и на небе ни облачка. Вслед за господами шли слуги: за Ахвердовым — Васька, за Лермонтовым — Андрей Иванович, состоявший при нем с младых ногтей. Маленькому Мише подарили его однажды на именины, и крепостной растил барчука как дядька, следуя за ним и в Москву, и в Петербург, и в ссылку на Кавказ. Даже заведовал кассой хозяина. Михаил называл его Андрей Иванычем, но на «ты». В этом 1837 году слуге стукнуло сорок два.
Вчетвером вышли к причалам Куры и полюбовались рекой — водяными мельницами, выдвинутыми мостками к самой быстрине, лодками под парусом, рыбаками по колено в воде с удочками из ветвей орешника. Жорж служил гидом и пальцем указывал на достопримечательности: древний замок Метехи, напротив — руины крепости Карикала, которая была разрушена десять лет назад сильным землетрясением.
— Там, на склоне Святого Давида, Грибоедов упокоен. Хочешь посетить его склеп?
— Непременно, но не теперь. Мне пора предстать пред очи генерала Розена, засвидетельствовать прибытие.
— Ну, тогда нам на Алавердскую.
По пути, на торговой площади — «татарском майдане» — Лермонтов купил сафьяновые чувяки с серебряными позументами черкесской работы (изначальная цена была три рубля серебром, но совместными усилиями удалось сбить ее до двух).
Здание штаба отдельного Кавказского корпуса словно вымерло — только часовые у входа и писари внутри.
— Здравствуй, Поливанов, — заглянул в одну из комнат Егор. — Отчего никого не видно?
— Оттого что с утра главнокомандующий выехал на Дидубийское поле, где его величество станет проводить смотр. Ты-то здесь зачем? Вот уж будет тебе взбучка.
Ахвердов не растерялся.
— Друга и брата встречал, прибывшего из Петербурга. Разреши отрекомендовать: корнет Лермонтов.
Оба офицера вытянулись по струнке, щелкнув каблуками.
— Вы, корнет, не родич ли тому Лермонтову, что стихи пишет?
Михаил улыбнулся.
— Это я и есть.
Поливанов ахнул.
— Да неужто? Вот ведь как бывает — не гадал, не чаял… Разрешите руку вашу пожать?
— Сделайте одолжение, сударь.
— А когда барон Розен обещал вернуться? — спросил Егор.
— К вечеру, должно быть. Я доложу.
— Доложи, голубчик, очень нас обяжешь. Мы пока пойдем пообедаем. Коли что — так пришли за нами кого-нибудь.
— Так и быть, пришлю.
И действительно: только заказали вина и холодных закусок, как примчался из штаба вестовой.
— Стало быть, велели господам офицерам тотчас же прибыть.
Выругавшись по матушке, приказали половому придержать заказ и пошли к начальству.
Генерал-лейтенант Розен[1], по происхождению из Эстляндии, был мужчина маленький, но надменный и неласковый, как Наполеон; смотрел на всех собеседников снизу вверх, словно сверху вниз. Покивав на приветствия прибывшего Лермонтова и пробежав глазами его документы, выразил неудовольствие:
— Что-то вы подзадержались в пути, корнет. Целая неделя по Военно-Грузинской дороге — не долго ли?
— Каюсь, ваше превосходительство: был заворожен здешними красотами и не мог себя заставить тронуться то с того, то с иного места, прежде чем не сделать картинку карандашом или маслом.
— О, так вы не только поэт, но и художник? — спросил Розен, впрочем, не без насмешки в голосе.
Михаил ответил серьезно:
— Я не льщу себе столь высокими прозвищами. Не художник и не поэт, но военный, пишущий стихи и картины.
— Этак лучше. Отправляйтесь, господин военный, в собственную часть и побыстрее. Ваш Нижегородский драгунский полк скоро должен выступить в сторону Тифлиса, чтоб принять участие в смотре на Дидубийском поле.
Лермонтов молчал. У барона вопросительно поднялась кверху бровь.
— Что-то вам неясно, корнет?
— Так точно, ваше превосходительство. Есть ли мне резон ехать ныне в Кахетию, коли полк прибудет вскоре сюда? Не логичней ли дожидаться его в Тифлисе?
Розен покраснел, в гневе сжал невзрослые кулачки и притопнул ногой:
— Подчиняться! Не рассуждать! — Грозно помахал он пальцем. — Логики не нужно. Нужно исполнять в точности приказы. Велено убыть в часть — стало быть, убывайте!
— Есть! — щелкнул каблуками Михаил.
— Можете идти. — И вдогонку снисходительно разрешил: — Дозволяю вам сутки отдохнуть. Но уж послезавтра с утра выехать обязаны.
— Слушаюсь!
Лермонтов вышел из кабинета главнокомандующего, тяжело отдуваясь. На немой вопрос брата повращал глазами: дескать, и осел же ваш барон Розен! Вслух же произнес:
— Это все пустое. Главное — свободен до послезавтра! Можно погулять!
И, схватив Ахвердова за руку, потащил вон из штаба, бормоча:
— Жажду вина и дев! Бесшабашных, веселых дев! Страстных и доступных!
Егор, улыбаясь, ответил:
— С нашим удовольствием. Сделаем в лучшем виде.
4
Хорошо, что в жизни все плохое кончается быстро. Плохо, что кончается точно так же быстро и все хорошее. Не успел Михаил разойтись в загуле, как настало утро отъезда. Серое, унылое, с мелким дождиком. Лермонтов — верхом, на своем тонконогом скакуне Баламуте; в небольшом возке — сундуки и вещи, кучер Никанор (он же конюх) и Андрей Иванович. Подгулявшего накануне брата будить не стал — написал записку. И, благословясь, в путь. На одном из выездов из Тифлиса, в обусловленном месте, присоединились к почтовой карете под казачьим и пехотным прикрытием с пушкой. Нападений горцев на обозы в Грузии не случалось, но на всякий случай следовали с конвоем. Благо ехать было довольно близко — около 70 верст (двигаясь неспешно, можно добраться за 5 часов).
Голова у всадника вначале гудела, но прохладный ветерок в лицо и приятная морось постепенно прояснили сознание. Ох, чего они с Егором и Николаевым вытворяли вчера! Лучше не вспоминать. И мамзель Вийо, что была одна на троих, пусть забудется тоже поскорее. Не хватало еще влюбиться в эту экстравагантную дамочку. А вернее, в ее восхитительно круглый задок. Потому как во что еще? Больше не во что. Ведь не в ум же!
Первый амурный опыт у Михаила приключился давно, лет в четырнадцать, в бабушкином имении Тарханы. Бабушка, Елизавета Арсеньева, человек властный и практичный, рассудила, как и многие бабушки и маменьки того времени: дабы оградить отпрыска от не слишком полезных юношеских наклонностей, надо ему позволить проводить время со специально выбранной, чистой, здоровой дворовой девкой. Ею оказалась Сашенька Медведева — дочка камердинера Максима Медведева, на два года старше Миши. Их встречи продолжались около полугода — до того, как она призналась, что беременна. Сашеньку срочно выдали замуж за скотника в дальнем селе, а взамен подобрали Вареньку Васильеву, тоже из дворовых. Вскоре и ее постигла та же участь, потом были Акулина, Марфа, Аграфена… Сколько всего детей от семени Лермонтова бегало по деревням Пензенской губернии? Человек пять, пожалуй. Может, кто и помер, но ведь кто-то непременно остался. Вот добьется он прощения от его императорского величества, возвратится в Тарханы и проведает всех своих бастардиков[2]. И вручит вольные. Пусть живут на свободе.
С тех далеких лет — и в Москве, на учебе в пансионе при университете, и в самом университете, и затем в Петербурге, в Школе юнкеров и гвардейских прапорщиков, — личная его жизнь разделялась на две части: платоническая, романтическая влюбленность в барышень из дворянского общества и сугубо плотские утехи с дамами полусвета, жрицами любви. Первым он писал мадригалы в альбом, о вторых слагал шутейные и забористые поэмки в духе Баркова. Альбомные стихи принесли ему славу чувствительного поэта, русского Байрона, от других покатывались со смеху все друзья-гусары. Обе части мирно уживались друг с другом. Он считал, что это в порядке вещей.
Был ли Михаил серьезно влюблен в кого-нибудь? Безусловно. Если отбросить самые детские впечатления, оставались три барышни: НФИ — Натали Иванова[3], дочь довольно известного драматурга Федора Иванова, Катенька Сушкова[4] и Варвара Лопухина[5]. Натали больно ранила сердце, но быстро забылась. Катенька вначале над ним посмеивалась, а потом сама влюбилась, как кошка, и была готова выйти замуж, но Михаил испугался и намеренно разрушил их отношения. Вареньку любил больше остальных, но она не дождалась его предложения и пошла по расчету за богатого дипломата, старше ее на семнадцать лет. Лермонтов бесился, чуть ли не пытался покончить с собой, написал массу безысходных стихов, а затем смирился и остыл.
В это время и случилась та история с Пушкиным: смерть поэта на дуэли с Дантесом. Появился блистательный экспромт Лермонтова «Смерть поэта». Гневные стихи расходились в списках, их множил от руки Святослав Раевский — друг и бабушкин крестник, легкомысленно раздавал направо и налево, и последствия не замедлили сказаться: опус попал к жандармам, к Бенкендорфу, тот донес императору… Николай I велел учинить следствие, Лермонтова и Раевского задержали, даже провели медицинское освидетельствование на вменяемость. Затем вышло высочайшее повеление: Святослава сослать в Олонецкую губернию (Петрозаводск), Михаила же направить в действующую армию на Кавказ.
Бабушка, само собой, хлопотала о смягчении участи внука: правая рука Бенкендорфа — Леонтий Дубельт — приходился дальним родственником. Еще считался другом семьи Михаил Сперанский — он преподавал юридические науки наследнику престола, цесаревичу Александру, — словом, употребляла все возможные связи, чтобы достучаться до сердца императора. Но пока результат оставался нулевым.
Лермонтов старался не думать о плохом. Ехал верхом, щурился на солнце, наконец прорвавшееся сквозь белесые облака, напевал что-то вальсообразное. На берегу речки Иори сделали привал. Сидя на ковре, расстеленном на траве, ели лаваш с козьим сыром, жареную курицу, зелень, запивали водой из фляжек.
— Что ты загрустил, Андрей Иваныч? — посмотрел на слугу барин.
— Как же не грустить, коли денег нет? — ответил тот, вытирая пальцами сальные губы. — На последние гроши эту снедь купил.
— Ерунда. Вот приедем в полк — выдадут пособие. Лошадей накормим в полковой конюшне.
— А возок чинить? Не ровен час сломается задняя ось, и застрянем тут.
— Да не каркай. Бог даст, дотянем. Что ты, право, братец, как старуха — «бу-бу-бу, бу-бу-бу»! Посмотри, красота какая: синева неба, синева реки, птицы и стрекозы порхают. Райский уголок.
Но Андрей Иванович покачал головой.
— Жарко больно. Весь взопрел. Вот бы искупаться.
— Нет, нельзя купаться, надо дальше ехать. Сходишь в Караагаче в баню. Говорили, что село культурное, вполне обустроенное, даже есть офицерский клуб.
— Мне-то что с того? Мне по клубам не ходить. Все мое удовольствие — крепкий табачок, чарочка вина да сон.
— Экий ты фетюк. Кислый человек. Только настроение портишь.
В штаб-квартире полка оказались в половине второго пополудни. Караагач в самом деле произвел приятное впечатление: несколько кирпичных зданий по главной улице, ровная брусчатка, буйная листва фруктовых деревьев, каменная церковь. Белье на веревках.
Михаил спешился, крякнул, сняв фуражку, вытер лоб платком, отдал честь караульным на воротах и, зайдя в парадное, побежал по ступенькам вверх — к кабинету полковника Безобразова[6].
Боевой офицер, отличившийся в усмирении польского восстания 1833 года, получил полковник чин флигель-адъютанта его величества, а затем внезапно оказался в опале. Говорили, что фрейлина императрицы Хилкова, будучи любовницей Николая I, от него понесла и ее скоропостижно выдали за Безобразова. Тот, узнав, что она беременна, начал учинять скандалы, вплоть до рукоприкладства, женщина сбежала, у нее от переживаний случился выкидыш. Разъяренный император выслал Безобразова на Кавказ.
Лермонтов застал командира на балконе — тот сидел без мундира, в полотняной сорочке с распахнутой безволосой грудью. Лет ему было под сорок, он имел роскошные пегие усы, загнутые кверху, узковатое бледное лицо и серьезные серые глаза. Чай прихлебывал с блюдечка, сахар брал вприкуску.
Молча поприветствовав прибывшего, предложил ему сесть напротив и задумчиво спросил:
— Вашу фамилию как произносить следует — Ле?рмонтов или Лерма?нтов? Я слышал оба варианта.
Михаил улыбнулся.
— Оба существуют. Мой отец писался Лерма?нтов. Он считал нашим дальним предком вице-короля Португалии герцога Лерма?. Но мои тетушки ему возражали: говорят, что свой род мы ведем от шотландского дворянина Томаса Ле?рмонта, барда и провидца. Кстати, в наших родичах и лорд Байрон.
Безобразов почесал подбородок.
— Стало быть, вы, как и родич, пишете стихи? Я, признаться, сам-то не читал. А они у вас только в списках или есть печатные?
— Вот в недавней книжке «Современника» нумер два было помещено мое сочинение про Бородино. Отмечая четверть века сего сражения.
— Не видал. В нашу глушь журналы поступают с задержкой. А прочтите отрывок, коли вам не трудно. Так, из чистого любопытства.
— Отчего ж, извольте. — Михаил откашлялся, слегка помедлил, словно вспоминая, и начал нараспев:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром…
У полковника на лице выражение легкой насмешки постепенно исчезло и перешло в удивление. А к концу стихотворения, при словах «И отступили бусурманы. Тогда считать мы стали раны, товарищей считать» даже блеснули слезы на глазах.
Лермонтов замолк. Безобразов, глядя на него с восхищением, спросил растроганно:
— Да неужто вы это сами сотворили?
Михаил развеселился.
— Точно так, собственной рукой.
— Чудо, чудо! А позвольте вас обнять, Михаил Юрьевич? Не сочтите за амикошонство, истинно как воин воина.
Сочинитель смутился, уши его пылали.
— Окажите честь, Сергей Дмитриевич. — Он встал.
Командир обнял корнета, а затем, отстранившись, по-отечески потрепал по плечу. Сказал с чувством:
— Коли вы служить станете так, как стихи пишете, мы поладим.
— Приложу все усилия.
— Ну, садитесь, садитесь. Выпьете со мной чаю? Впрочем, вы же с дороги — видимо, устали. Вас разместят в доме офицеров. С вами много слуг? Сколько лошадей?
— Двое тех и других.
— Хорошо. Отдохните, приведите себя в порядок, чтобы вечером присутствовать на спектакле.
— На спектакле! — изумился Михаил. — Здесь у вас есть театр?
— Так, своими силами ставим пиески. Развлекать драгун надо чем-то. Завели библиотеку, лекции читаем, вот и театр освоили.
— Славно. Что за пиеска?
— Уильяма Шекспайра «Двенадцатая ночь». Сами перевели с английского.
— Превосходно. — Лермонтов подумал. — Но ведь там, насколько я помню, две заглавные женские роли.
Он улыбнулся.
— Женщин изображают тоже драгуны?
Безобразов ответно развеселился.
— Нет, помилуйте. Приглашаем дам. Здесь поблизости проживают князья Чавчавадзе. Люди милые, душевные и без фанаберии. С удовольствием принимают участие в наших постановках.
— Да, я слышал про вдову Грибоедова.
— Точно так. Нина Александровна — изумительной души человек. Вышла замуж за Грибоедова, чтобы не соврать, лет в шестнадцать. Вскоре в Персии он погиб… Но она до сих пор хранит ему верность.
— Это не мешает ей играть комедийные роли?
— Отнюдь. Что поделаешь: жизнь берет свое, она — молодая дама, двадцать пять всего. Впрочем, роль Оливии — не такая уж комедийная, право слово, тут не надобно ни комиковать, ни паясничать. Зато ее младшая сестрица, Кэт — мы зовем княжну за глаза на а?нглийский манер, но в глаза, конечно, Екатерина Александровна, — уж действительно бесенок в юбке. Роль Виолы будто для нее писана.
— Говорят, что она просватана за князя Дадиани?
— Совершенно верно. Правда, по моим сведениям, официального предложения еще не было. Князь бывает у Чавчавадзе на правах друга, так что в дальнейшем все возможно.
Михаил подумал: «Не просватана — это хорошо».
Екатерины он пока не видел, но она ему уже нравилась.
5
Обустроившись, освежившись в тазике (дядька Андрей Иванович поливал из кувшина), при этом охая от холодной колодезной воды, он поменял белье и сел к столу писать письма — бабушке, друзьям и Прасковье Николаевне Ахвердовой, матушке Егора. Поначалу хотел, чтоб на почту пошел слуга, но потом решил прогуляться сам.
Было начало шестого, и жара постепенно спадала. На деревьях листва еще не вяла и не желтела, несмотря на осень. В придорожной пыли копошились голуби. Пахло жаренным на мангале мясом, свежей выпечкой, на брусчатке у почты живописно дымились конские яблоки, над которыми сверкали изумрудными попками мухи.
На почте было полутемно и прохладно. Впрочем, пара мух летала и здесь. Лермонтов позвал:
— Есть кто живой?
На втором этаже закашляли, и скрипучий голос ответил:
— Сей момент сойду.
Заскрипели доски ступенек и появился старик в почтовом мундирчике, с белым пухом на лысой голове и в очках на красном шишковатом носу. Видимо, он пил чай с вареньем, потому что в уголках губ розовели пятнышки.
— Письма можно у вас отправить?
— Отчего же нельзя — можно. Только почта теперь уйдет не раньше вторника. Нынче был конвой, привезли корреспонденцию из Тифлиса, а теперь уже во вторник только.
— Хорошо, во вторник, так во вторник.
Старик занялся конвертами, затем как бы между прочим спросил:
— Вы, поди, с нынешней оказией приехали?
— Да, сегодня. А что?
— Стало быть, еще новенький и не знаете Григория Ивановича Нечволодова. А ему пришли денежки из России. Он их ждал и ко мне наведывался. Мне послать-то к нему некого. Он неподалеку отсюда живет с молодой женой, в Дедоплис-Цкаро, что по-нашему значит Царские Колодцы.
— А в каком чине господин Нечволодов?
— Отставной подполковник. Уж такая умница, что сказать нельзя. Драгуны наши все его очень уважают. С Пушкиными дружил.
— Это с какими Пушкиными?
— Так известно, с какими: поначалу со Львом Сергеевичем, что служил у нас адъютантом генерала Раевского, а затем и со старшим братом его, Александром Сергеевичем, знаменитым поэтом нашим.
— Неужели?
— Истинная правда. Дом у Нечволодова для гостей завсегда открыт.
Михаил задумчиво пожевал губу.
— Рядом, говорите, эти Колодцы?
— Четверть часа верхом.
— Я бы съездил. Если спектакль в восемь, можно обернуться.
— Обернетесь, обязательно. Места здесь тихие, вас никто не тронет.
— Объясните тогда, как ехать надобно.
Но тут, конечно, вышла заминка: кучер, он же конюх, Никанор спал без задних ног, и пока Михаил с Андреем Ивановичем его добудились и велели седлать, пока он седлал через пень-колоду, на ходу снова засыпая, на часах перевалило за без четверти семь. Однако корнет намерений своих не оставил и резво поскакал из Караагача, предварительно обогнув резиденцию Безобразова, дабы у начальства не возникло лишних вопросов.
На пустынной дороге были только он и ветер. Красное закатное солнце медленно садилось в сторону Тифлиса. Сердце билось в груди в такт копытам: Пушкин-Пушкин-Пушкин. Нельзя же упустить такую возможность и не познакомиться с человеком, близко знавшим самого Пушкина.
Село Царские Колодцы было тихим и милым. Оно встревоженно посмотрело на горячего всадника, неожиданно ворвавшегося в его безмятежную жизнь.
Домик Нечволодова[7] оказался каменным, но одноэтажным — правда, первый этаж находился на уровне второго, да еще и с балкончиком. На нем стоял сам хозяин в форме Нижегородского полка: черный мундир с красным стоячим воротником и рыжими эполетами. Было ему явно за пятьдесят — мешки под глазами говорили о возрасте, но седые усы молодецки топорщились, и осанка все еще выдавала удалого кавалериста. Лермонтов поздоровался и представился.
— Здравия желаю, — покивал Григорий Иванович не слишком приветливо. — Чем обязан? Извините, что в дом не зову: мы с женою собрались в Караагач на спектакль.
— Так и я на него надеюсь успеть.
— Непременно успеете. Тем более что вовремя не начнут, это у них как водится.
Михаил спешился, хозяин вышел из дома. После рукопожатия объяснились. Седой подполковник даже смутился.
— Право, неудобно, что почтмейстер, болван, вас подвиг на сию поездку. Я ему задам. Что за спешка! Чай, не голодаем без присланных денег.
Лермонтов успокоил: деньги — только повод, чтобы познакомиться. Его подви?г вовсе не почтмейстер, а великий Пушкин.
Нечволодов вздохнул.
— Пушкин, Пушкин… Как подумаю, что он убит сей зимою, сердце обливается кровью. Был бы я моложе, без семьи, вот ей-богу, собрался бы в одночасье и отправился на поиски этого Дантеса — вызвать на дуэль и поганую грудь его продырявить. У меня бы рука не дрогнула.
Из дверей дома вышла стройная высокая дама в светлом закрытом платье с буфами и соломенном капоре с темным плюмажем на затылке. Ленты капора были завязаны не прямо под подбородком, а очень элегантно под правой щекой. Украшали даму три прелестные свежесрезанные розы: две на поясе — розовая и красная, и розовая в черных волосах. Волосы — под стать перьям, брови темные, рот прелестный, маленький, в руке — зонтик.
— Вот позвольте, Михаил Юрьевич, представить вам мою супругу, Екатерину Григорьевну. Отчество — мое, между прочим. — Нечволодов расхохотался.
— То есть как ваше? — удивился Михаил.
— Очень просто. Мы с моей покойной женой — царство ей небесное! — приютили и удочерили девочку-черкешенку. Записал ее тогда на себя. А когда жена скоропостижно преставилась, а Катюша подросла, мы с ней и поженились. Разница у нас в тридцать пять годков.
Катя улыбнулась.
— Это не мешает нашему счастью — у нас две прелестных дочечки.
Подполковник, словно подтверждая сказанное, молодецки подкрутил усы.
Мальчик-грузин вывел под уздцы лошадь, запряженную в скромную, кожей обтянутую коляску, и залез на козлы. Нечволодов подал руку даме, помогая сесть. Усевшись сам, обратился к гостю:
— Коль уж так случилось, Михаил Юрьевич, что я не смог достойно вас нынче принять, так не обижайтесь. Приезжайте сызнова, когда изволите. Посидим, выпьем молодого вина, поговорим как друзья.
Лермонтов, прижав руку к сердцу, посмотрел на Катю. Та произнесла приветливо:
— Будем очень рады.
Михаил подумал: «Эх, украсть бы тебя у старого мужа да увезти куда-нибудь в Персию, где никто нас не сыщет. Но нельзя, долг велит подчинять чувства разуму».
Он вскочил в седло и поехал рядом с коляской.
6
На спектакль не опоздали: зрители только собирались. Сцена и скамейки были установлены на открытом воздухе в роще за селом. Деревья, росшие вокруг поляны, создавали иллюзию театральных стен. Нечволодовы беспрестанно раскланивались, здороваясь, Григорий Иванович многим пожимал руку. Безобразов отправил отставного подполковника с женой в первые ряды, предназначенные для почетных гостей, а Лермонтову, сказал:
— Разрешите, Михаил Юрьевич, представить вас князю и княгине Чавчавадзе[8]. Я как доложил, что вы прибыли к нам на службу, так они сразу проявили к вам живейший интерес.
— Я весьма польщен.
Князь был в партикулярном — фрак из темной ткани, светлые брюки, полосатый жилет и широкий галстук на стоячем воротнике, княгиня — в чепце с перьями и в приталенном платье с огромными вздутыми рукавами (мода была явно петербургской).
Познакомились. Александр Гарсеванович говорил по-русски с легким акцентом, то и дело сбиваясь на французский, его супруга, Саломея Ивановна, деликатно хранила молчание.
— Я поклонник ваших поэтических дарований, — сказал Чавчавадзе, пристально изучая собеседника. — Большей частью в списках. Ведь и зять мой покойный, Грибоедов, тоже не печатался, к сожалению. Ничего, время все расставит по своим местам. Я хотел бы перевести на грузинский ваше стихотворение про русалку.
— Был бы необыкновенно счастлив.
— Приезжайте к нам в Цинандали. Запросто, без церемоний. Мы гостям всегда рады. Александр Пушкин заезжал к нам по пути в Арзерум, а с его братом Львом мы вообще друзья.
— Непременно приеду.
Поклонившись, Михаил пошел в задние ряды, так как мест на первых скамьях уже не было. Полковой оркестр заиграл веселую музыку, и драгуны, составлявшие большинство публики, постепенно затихли. Занавес раскрылся. Декорация представляла из себя покои герцога, сделанные довольно топорно, но, как видно, с большим желанием. Точно так же играли исполнители заглавных ролей: чересчур громко, ненатурально, но напористо, с увлечением. Лермонтов с любопытством ждал появления Кити-Виолы и наконец дождался: небольшого роста, хрупкая, с темными волосами под шапочкой и огромными синими глазами, девушка не терялась на сцене и произносила свои слова с должной долей иронии.
«А она похожа на Варю Лопухину, — с грустью отметил про себя Михаил. — Это помешает мне ее полюбить. Вечное сравнение… Нет, увы, Кити Чавчавадзе — не для меня. Надо посмотреть на сестру».
Нина Грибоедова[9] появилась в середине первого акта. Выше Екатерины[10] на полголовы и гораздо величавее. Взгляд уверенной в себе женщины. Голос ровный, бархатный. Плавные движения. Не в комедии бы выступать, а в трагической пьесе, например в «Маскараде». Даже имя героини странным образом совпадало. «Маскарад» писался года два назад, и о Чавчавадзе Лермонтов не думал. Или думал? Знал, что юную жену погибшего Грибоедова зовут Нина. Нет, не думал. Разве что подсознательно?
«Горе от ума» не пропустила цензура.
«Маскарад» не пропустила цензура.
Тоже совпадение?
Публика смеялась диалогам Оливии и Мальволио. Постановка ей нравилась, действие то и дело прерывалось аплодисментами. А Михаил отчего-то вдруг затосковал, ощутив внутри странный холодок, каждый раз возникавший при мыслях о судьбе. О его судьбе. И о смерти. О его смерти. Все кругом смеялись, а ему было тоскливо. Что же в нем не так? Почему он не может быть таким, как все? Вроде иногда получалось: забывал о страшном, отдавался разгулу. А потом вдруг опять накатывало. Вот придумал, что сегодня влюбится в Кити Чавчавадзе. Или в Нину. А сам почти влюбился в другую Кити — Катю Нечволодову. Но она чужая жена. И грех обидеть славного человека — отставного подполковника.
Снова неудача.
Снова один.
Никого родного. Бабушка не в счет.
Ни одна женщина не могла его понять.
Иванова, Лопухина, Сушкова…
Ведь ему нужна женская душа, а не тело. Тело — не загадка. Он ее давно разгадал. Душу бы открыть?
Как выдуманный им Демон он жаждет насладиться душой.
Он трагический ловец душ. Демон или Ангел?
У него на груди — оберег с иконкой Михаила-Архангела. Бабушкин подарок.
Он оберегает. Ангел-хранитель. Значит, все же Ангел?..
В перерыве многие драгуны подходили знакомиться. Лермонтов немного успокоился, улыбался, слушал разговоры о скором выступлении в сторону Тифлиса для участия в смотре. Смотр — демонстрация дисциплины и выучки. Николай Павлович обожает смотры. Достойный сын своего отца — императора Павла, для которого боевые действия были ничто, а парады — все.
Михаил подумал, что от мрачных мыслей надо отвлекаться службой и литературой. Может, так на роду ему написано — не познать семейного счастья? Как там у Пушкина? «Нет, я не создан для блаженства; ему чужда душа моя; напрасны ваши совершенства: их вовсе не достоин я».
При первой возможности он обязательно проведает князей Чавчавадзе. Нанесет дружеский визит.
А вот к Нечволодовым вряд ли поедет. От греха подальше.
С трудом дождавшись окончания представления, Лермонтов воспользовался тем, что публика, аплодируя, сгрудилась у сцены и скрылся за деревьями. Постоял, подумал, а затем решительно зашагал домой.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.