В учебном батальоне рекрутов
В учебном батальоне рекрутов
Прошло две недели с тех пор, как мы прибыли в Кольберг; потом мы прошли специальную подготовку, затем в последний раз почистили оружие и наконец впервые собрались за кружкой пива в столовой вместе с инструкторами.
На следующее утро мы, снова в штатском, прошли маршем в полном составе на вокзал. Осталось около четверти часа до отправления поезда, который должен был нас доставить в Нойштетин, в учебный батальон. Не всем удалось за эти пятнадцать минут купить открытку с картинкой и послать привет родным.
Почти все сто двадцать молодых, солдат прибыли из глубины страны, и большинство их впервые выехали из дому. Но никому не пришло в голову повести нас хотя бы ненадолго на берег, показать Балтийское море, находившееся в каких-нибудь трех километрах от казармы.
Итак, нас повезли в Нойштетин. По справке путеводителя – «это жемчужина Померании», маленький городок на берегу красивого Штрейтигского озера, окруженный лесами «померанской Швейцарии»{20}. Вдалеке виднелись казармы.
Тот, кого полгода там муштровали, вряд ли забудет название этого городка, хоть он его почти не видел. Жизнь рекрутов протекала во дворе казармы, на стрельбище или на расположенном поблизости учебном плацу, именовавшемся «пустошью». Каждое четвертое воскресенье большая группа лютеран и небольшая группа католиков маршировали в церковь на богослужение; по пути туда и обратно мы любовались маленькими девочками как чудесными существами из незнакомого мира.
Уже при встрече во дворе казармы, когда нас принимал ротный фельдфебель, представший в окружении унтер-офицеров, у нас мелькнула мысль, что генерал с моноклем, вероятно, глубоко ошибался. Все выглядело так, как если бы нас встречали укротители диких зверей. И тут ротный высказался:
– Вы, юнцы, как видно, думаете, что чего-то достигли. Вы, наверно, воображаете, что уже стали солдатами. Вы, ребятки, играми занимались, две недели играли! Забудьте про это! Вы вообще и не были в Кольберге, ясно? Вы штафирки, жалкие штафирки. Теперь только мы сделаем из вас людей. Только теперь вы научитесь стоять и ходить, ясно? Вы ухмыляетесь? Ничего, это у вас скоро пройдет. Ряды сдвой! Шагом марш! Рассчитайсь!
Конечно, у нас это получилось плохо, конечно, мы не построились по росту, хотя нам это и не было приказано, конечно, должного равнения не было. Мы держали наши чемоданы и картонки как снарядные ящики и мчались с одного конца казарменного двора в другой, взад и вперед. Когда рубашки прилипли к телу и мы действительно имели вид жалких штафирок, нас разбили на отделения и отправили по комнатам.
– Ох, ребята, я думаю, мы здесь хлебнем горя! -полушутя жаловался на берлинском диалекте Генрих Шульц из Шарлоттенбурга{21}.
Он оказался прав. Впрочем, для этого и не нужно было большой проницательности.
Обучение рекрутов в рейхсвере длилось шесть месяцев и было необычайно суровым. Может показаться смешным, что мы с чрезвычайным рвением и усердием заправляли свою койку и, накрывая ее одеялом, подсчитывали число шашечек на одеяле вдоль края кровати; мы с вечера готовили себе бутерброды на утро и съедали их стоя, так как на порядочный завтрак времени не хватало. Через несколько минут после побудки унтер-офицер уже стоял в помещении и неистово нас подгонял. Он наблюдал, как мы моемся – для кое-кого это было необходимо, проверял одежду, уборку комнаты, заправку постели, следил, чтобы был порядок в шкафах и за чистотой посуды. Каждый из нас был уже весь в поту и измучен, когда настоящая «служба» только начиналась.
Итак, как нас предупредили, мы стали учиться правильно стоять и ходить.
– Ну-ка, напрягите, пожалуйста, ягодицы, да так крепко, чтобы могли ими вытащить гвоздь из доски стола!
Первое время мы думали, что разрешается смеяться при этакой шутке, что мы даже должны смеяться, это, мол, солдату положено. Глубокая ошибка! Солдат должен терпеливо сносить все, не обнаруживая никаких чувств. Только в этом случае он стоит правильно.
Сначала надо было стоять, потом ходить, после ходьбы бегать, после бега лежать. Затем встать, потом лечь. Встать! Лечь! Встать!
А так как непрерывное выкрикивание команды могло унтеру наскучить, да и голосовые связки уставали, то скоро дело свелось к жестам. Если унтер указывал большим пальцем вниз, это значило "ложись! " Если он поднимал большой палец вверх, мы вставали.
Потом мы учились делать повороты и развороты:
– Нале-е-е-во! Отделение, кругом марш! Напра-а-а-во! Отделение, кругом марш!
Нас обучали отдавать честь, на обычном языке – «приветствовать». В фуражке и без фуражки. С чемоданом и без чемодана. В одиночку, вдвоем, группами. Стоя и на ходу.
Мы учились ползать на боку, на четвереньках, по-пластунски. Мы мчались галопом, перепрыгивая препятствия, по беговой дорожке, которую мы прозвали «карьерой чиновника», и вскарабкивались на деревья с проворством обезьян. Первый месяц мы ходили шагом только по команде. Остальное время главный способ передвижения был бегом.
Мы выучили наизусть правила внутреннего распорядка в казарме, в помещении и правила хранения вещей в шкафах. Мы изучили знаки различия в армии и на флоте. Мы заучивали названия гарнизонов и номера соединений, пока не усвоили их так прочно, что могли и со сна ответить на вопрос о них. Мы научились наводить глянец на поясной ремень и сапоги, дабы они «блестели, как бычье брюхо при лунном сиянии».
Мы научились чистить ребром монеты внутренние швы сапог и ботинок.
Мы научились песком и металлической щеткой соскабливать нагар с кофейников и котелков.
Нас приучили к тому, что железные печки надо зимой и летом изо дня в день, днем и ночью драить, чтобы они сверкали, как новенькие.
Мы научились натирать мастикой уборные и деревянные части «очка».
Мы научились маршировать. По отделениям, повзводно и ротой.
Мы научились выносить боль не моргнувши.
Мы научились проглатывать оскорбление и тотчас о нем забывать.
Нас приучили говорить, только когда спрашивают.
Мы многому научились – и почти автоматически все больше теряли способность понимать, что в этой мясорубке мы в совершенстве научились только одному – отказываться от собственного мнения, от собственного суждения – и превратились в бездумных исполнителей приказов, для которых существует только слепое повиновение, и больше ничего. Правда, нам казалось, что мы знаем, для чего мы стали солдатами, у нас были расплывчатые национальные идеалы, но мы сознательно или бессознательно уклонялись от возможности, не говоря уж об обязанности, сопоставить полученную здесь «науку» с нашими представлениями и спросить себя, может ли подобное «воинское обучение» привести к добру народ и отечество. Мы отмахивались как от «придирок» от того, что в действительности было системой, такой системой, которая вела к деградации человека и превращала его в безотказно функционирующий винтик военной машины. Мы не только не способны были постигнуть значение роковой эволюции в нашей собственной жизни, но и уловить зависимость нашей психологии от роковой эволюции, происходившей в нашем отечестве; напротив, мы уже мыслили в согласии с извращенной системой понятий наших инструкторов и гордились тем, что перестали быть «жалкими шпаками» и сделались «людьми». И чем дольше мы служили в рейхсвере, чем глубже укоренялось в нас сознание нашей избранности, тем сильнее была уверенность, что «человек» лишь тот, кто принадлежит к «расе господ». Но сначала мы радовались, что наконец стали настоящими солдатами. Правда, в Кольберге генерал уже назвал нас солдатами, и мы ему поверили. Но после строевого обучения мы поняли: хоть генерал, может статься, и важная птица, но царь и бог для нас – ротный фельдфебель.
Итак, мы стали «людьми», и нам дозволено было получить винтовки.
Вручение винтовок было торжественным событием, почти как помолвка или свадьба. Ружье и было «невестой» солдата, его надлежало беречь и лелеять и не отдавать в чужие руки.
Формально лишь теперь истекал срок, в течение которого мы могли взять обратно свое ходатайство о зачислении нас добровольцами в рейхсвер. Однако нас уже в Кольберге привели к присяге и, кроме того, никто и не думал об отказе. Только два солдата, физически непригодные для службы, отправились домой, и то не по собственному желанию, а на основании заключения врачей. Печальные и подавленные, они расстались с нами. Мы их жалели.
Все, чему мы до сих пор обучались, мы теперь повторяли с винтовкой и штыком. К этому прибавились ружейные приемы.
– Ружье на-а плечо! Внимание! На караул! На-а плечо! К ноге!
Засим нас учили стрелять, подняв прицельную рамку, и ловить цель на мушку, заряжать и ставить на предохранитель, разряжать и вынимать патрон.
Мы получили две патронные обоймы и учебные патроны из латуни, а ведь ребенком я играл боевыми патронами. Учебные патроны полагалось ежедневно чистить асидолом. Если они недостаточно блестели, назначались дополнительные полчаса строевой подготовки.
Потом мы занимались маршировкой – строевым шагом и старопрусским парадным шагом, гусиным шагом. В одиночку, отделениями и ротой.
И снова ружейные приемы. В одиночку, отделениями, ротой. Постепенно мы превращались в единый механизм.
Когда, бывало, рота построена, никто не шелохнется, все стояли как вкопанные.
Мы носили сапоги или башмаки на шнурках. Каждая подметка была приколочена тридцатью двумя гвоздиками. После пятичасовых упражнений или дальнего похода, естественно, нескольких гвоздиков не хватало. Но горе тому, у кого при следующем построении не было сколько положено гвоздиков на подметке. А подбить подметку мы не успевали.
Рота вступала маршем во двор, мчалась в помещение, ставила винтовки в козлы, штурмовала умывальную, и уже слышались трели свистка дежурного унтер-офицера: "Построиться на обед! " В одно мгновение мы снова были на месте.
Дежурный унтер рапортовал фельдфебелю. Фельдфебель шагал позади роты.
– Левую ногу выше! Правую ногу выше!
Каждый, у кого не хватало гвоздей на подметке, отмечался и должен был полчаса дополнительно проходить строевую подготовку.
Затем фельдфебель шагал вдоль строя.
– Показать руки!
Пять часов мы копались в грязи, тем не менее ногти у нас должны были быть под стать ноготкам парикмахерши. Если фельдфебелю не нравились наши «лопаты», полагалось полчаса дополнительных упражнений.
Если у бедняги не все пуговицы были застегнуты, на него обрушивалась буря.
– Вы что, нарочно? Хотите простудиться? Это членовредительство, мальчишка! Стоит тут полуголый! Записать на полчаса!
Если же у солдата на одежде не хватало пуговицы, значит, он расхищает государственное имущество.
И пока продолжался этот спектакль, рота стояла как вкопанная. Время шло. Для еды оставалось всего несколько минут. Мы, давясь, глотали пищу и мчались в казарму. Может, кому-нибудь надо было в уборную, по уже слышалась трель свистка унтера: "Построиться на перекличку! "
И снова все стояли как вкопанные. Механизм функционировал правильно.
Ротный фельдфебель был вроде бы солдатской матерью. Практически он занимался всем и должен был обо всем заботиться.
Командира роты можно было бы сравнить с отцом семейства, который поручает матери повседневные дела и его нельзя обременять всякой чепухой. В первую очередь его интересовал механизм в целом, а каждый новобранец в отдельности был в его глазах только номером. Стоит рота как вкопанная, значит, все в порядке.
Нашу «мать» мы видели ежедневно, а «отца» в течение полугода очень редко, да и то недолго, разве что во время заключительного смотра, когда наш капитан фон Шверин торчал перед нашими глазами несколько часов.
Офицером по обучению рекрутов был лейтенант фон Дигюв – обедневший дворянин, суровый, честолюбивый, высокомерный, презиравший людей. Мы его не любили. Других офицеров, большей частью молодых лейтенантов, мы уважали.
Фельдфебель и некоторые унтер-офицеры еще участвовали в первой мировой войне и носили орденские колодки. Они рассказывали нам о фронте, о добровольном корпусе, о боях против рабочих в Берлине, Гамбурге и Тюрингии.
Во время войны они стреляли в английских, французских и русских рабочих и крестьян – «согласно приказу». Они применили бы оружие и против швейцарцев, датчан или шведов, если бы им приказали.
После войны они стреляли в немецких рабочих – тоже «согласно приказу».
Теперь они учили нас выполнять приказы и стрелять, как они стреляли, не разбираясь – по праву или по чьему-то произволу, – и мы стреляли, не задумываясь над тем, кому это идет на пользу, кому во вред. Они внушали нам, что мы солдаты «аполитичного» рейхсвера, что мы по ту сторону добра и зла, что мы «стоим на страже республики против ее внутренних и внешних врагов», соблюдаем верность присяге и всегда готовы повиноваться рейхспрезиденту и начальству. Нам не объясняли, да мы над этим и не задумывались, какие экономические и политические интересы, какие общественные слои заинтересованы в рейхсвере и чьим военным инструментом и орудием власти он в действительности являлся.
Когда началась подготовка роты рекрутов к инспектированию командиром корпуса, иными словами – к концу обучения новобранцев, мы не меньше двух раз в неделю проходили дополнительные учения. Таково было официальное название. Но это была настоящая дрессировка. С полной выкладкой, в каске, с шанцевым инструментом и с винтовкой мы полчаса подряд маршировали взад и вперед. По любой грязи и невзирая на огромные лужи.
Однажды в субботу, примерно за месяц до смотра, нам дали увольнение до полуночи. Ведь господину генералу могла прийти в голову мысль спросить:
– Ну что, сынок, был ты уже хоть раз в "городе?
И самое любезное дело было бы ответить:
– Так точно, господин генерал!
Мы напились мертвецки, мы ведь уже стали мужчинами. На другой день, в воскресенье, мы снова всей ротой занимались «коловращением», но генерала это не могло интересовать.
Мы пригласили наших унтер-офицеров выпить с нами пива, и они благосклонно согласились. Мы получали в месяц на руки пятьдесят марок на всем готовом и при бесплатном жилище. Это были большие деньги. Кружка пива стоила пятнадцать, а стакан шнапса – двадцать пфеннигов. Пособие, которое получал безработный на себя и на семью, не составляло и половины нашего жалованья. Если же безработного снимали с пособия, он получал по социальному обеспечению сумму, которой не хватало даже на стрижку волос.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.