КОММУНИЗМ ОТ ШАХА
КОММУНИЗМ ОТ ШАХА
Шахиня Фаррах была ослепительна: точеные черты лица, персиянские бархатные очи, жемчужная улыбка… Настоящая кинозвезда. Но у героинь экрана — некоторая холодная отчужденность, заоблачность, недосягаемость, а у шахини — земное обаяние, теплота и раскованность… Правда, визит Ее Величества в Баку был официальным и она вела себя в строгих рамках протокола.
На вечере в честь высокой гостьи во Дворце приемов Президиума Верховного Совета Азербайджана я был среди гостей. Меня попросили спеть, и я сел за рояль. Спел неаполитанские песни, потом азербайджанские, а «на десерт» каватину Фигаро. Моя амбиция (не без этого) подсказывала, что очаровательная шахиня меня заметила, потому что о чем-то стала говорить Председателю Президиума Верховного совета Курбану Алиевичу Халилову. А потом меня попросили подойти к шахине.
Нас познакомили. Она прекрасно говорила по-азербайджански. В этом не было ничего удивительного — ведь она азербайджанка. Шахиня захотела, чтобы я спел для нее еще что-нибудь. Ее слова были: «Тем самым вы доставите мне большое удовольствие». Пел я в те времена всегда охотно, и если пел и в наших застольных компаниях, то почему бы не спеть для вельможной восточной красавицы. И на том приеме у меня вышло пения на целое отделение сольного концерта.
Вот вроде бы и все: прием закончился, шахиня уехала… Но через какое-то время я получаю приглашение принять участие в праздновании годовщины коронации шаха Ирана. Приглашение было послано лично от Их Величеств.
Оформлял наш выезд Госконцерт СССР, и потому подразумевалось, что гонорар за выступления в Тегеране мы должны были, как тогда полагалось, отдать в государственную казну. Посылали нас вроде бы за «длинным рублем», но без копейки в кармане. В аэропорту с носильщиками пришлось расплачиваться нашей «валютой» — бутылками «Столичной». Носильщики не возражали — за чемоданоношение им давали доллар, а бутылка водки стоила тогда долларов пять.
Получив приглашение из Ирана, я решил взять с собой друга, пианиста Рафика Бабаева. Пианист он был сказочный: яркий солист и чуткий аккомпаниатор, прекрасно игравший и классику, и джаз. Когда Рашид Бейбутов организовал свой театр песни, Рафик стал его музыкальным руководителем. Этот великолепный музыкант последствии погиб трагически. Рафик никогда не ездил на метро — у него была машина. В тот свой последний день он торопился на радио, где была запланирована запись. Сел в машину — она не заводилась, стал ловить такси — никто не останавливался. Он чувствовал, что опаздывает, и решил спуститься в метро — в первый и в последний раз в жизни. И судьбе было угодно, чтобы именно в этот черный день и час, в эти минуты в бакинском метро прозвучал тот страшный взрыв, унесший столько человеческих жизней. Рафик оказался одной из многочисленных жертв террористического акта…
В Иране живет очень много азербайджанцев. И к шаху они относились вполне лояльно, только иногда устраивали демонстрации, но не протеста, а в поддержку бедных братьев-азербайджанцев, подавляемых советским режимом. И так случилось, что именно после одной из таких демонстраций и было послано приглашение шаха одному из таких замученных советской властью, то есть мне. Было ли это совпадение или какой-то политический ход шаха Мохаммеда Реза Пехлеви, не берусь судить.
Поселили нас в роскошном отеле, где к нашим услугам было все что угодно — от завтраков до ужинов в любом из ресторанов. Мы могли также покупать себе что душа пожелает. Этот полный коммунизм оплачивался из средств шаха. У себя в стране мы тогда о коммунизме только разговоры разговаривали, но спотыкались в части практического осуществления этой идеи. Но, верный своему независимому характеру, я не хотел выглядеть нахлебником. На завтраки в номер я согласился, но в ресторан мы с Рафиком не стали ходить: изображали, что у нас от денег карманы лопаются, что мы приехали сюда не «объедать» шаха, а что мы сами с усами. Не надо нам никакого коммунизма от шаха. Обеды и ужины нам заменяло содержимое холодильника в номере. Но легкие печеньица, хлебцы и кока-кола были слабой поддержкой для молодых здоровых мужиков. До приема по случаю коронации было дня три, и Рафик начинал уже посматривать на меня с голодным блеском в глазах…
Наконец долгожданный прием во дворце шаха. Этикет на нем соблюдался свободный, беспротокольный: просят — пою, не просят — ем, пью, чувствую себя свободно на этом «фуршете». Между вкушением яств попросили спеть. Пел и неаполитанские песни, и каватину Фигаро, и азербайджанские песни… Шахиня Фаррах была в своем дворце еще более раскованная, чем в Баку: хлопала в ладошки, подпевала. Окружение королевской четы оказалось состоящим вовсе не из согбенно-услужливых, незаметных как тени слуг, а из европейского вида джентльменов, владеющих несколькими языками. Шах был человеком современным, вовсе не консервативным восточным владыкой. Я думал, что в его дворце будет звучать сплошь иранская музыка. Ничего подобного — звучали и твисты, и рок-н-ролл. Шахиня под них выплясывала босиком.
Там во дворце со мной произошел казус, который мне, впрочем, простили. После исполнения каватины Фигаро по просьбе шаха меня подвели к Его Величеству. Он лестно отозвался и об исполнении каватины, и об исполнении неаполитанских песен (шах был любителем академического пения). Закончив вежливый разговор, я повернулся, чтобы отойти от шаха, и услышал в зале сдержанный гул… Оказалось, что я совершил страшную ошибку. Как мне объяснил секретарь шахини Фаррах, который прекрасно говорил по-русски, по этикету от шаха не уходят, а отходят от него, пятясь. Но меня никто об этом не предупредил, и я не знал, что к шаху нельзя поворачиваться спиной, так что моя оплошность была простительна. И потом, я не был его подданным, чтобы идти несколько метров задом наперед… Тем не менее в истории шахского дворца я, видимо, оказался первым, кто нарушил строгий этикет — показал владыке Ирана спину. До сих пор чувствую неловкость…
Потом меня подвели к сестре шахини. Оказалось, что родственница шаха была руководителем национального телевидения. Она предложила мне выступить у них. С собой я на всякий случай захватил оркестровые фонограммы, поэтому съемки удалось быстро организовать и получился музыкальный ролик минут на сорок. Мне вручили за выступление увесистый конверт, но я вежливо поблагодарил и отказался от денег: «У нас на Кавказе не принято брать деньги в гостях». Потом в Госконцерте, когда узнали о моем отказе, разозлились. Зато в Азербайджане были удовлетворены. «Киши! Мужчина! — сказали мне по приезде в Баку. — Деньги, особенно большие, это, конечно, хорошо, но наше кавказское достоинство и наши вековые традиции восточного гостеприимства — еще лучше».
В советском посольстве в Тегеране мне потом вручили от шаха официальный подарок — часы, ковер и шкатулку с именной надписью. Из посольства же и дали знать Госконцерту, что я отказался от денег, на которые так рассчитывали музыкальные чиновники, оформляя мою поездку в Иран. Не мог же я объяснять им, что приехал в гости к шаху, а не зарабатывать. Не брать же мне деньги у хозяина за то, что он меня пригласил, поил, кормил…
Работники нашего посольства весьма заинтересованно расспрашивали меня о дворце шаха: «Как там у них устроено? Какие апартаменты, ковры, фонтаны? Какие порядки, церемонии?» Оказалось, что в городской шахский дворец мало кого из иностранцев пускали. Не были там ни разу ни наши посольские, ни сам посол. Даже когда в Тегеран приезжал с визитом Председатель Совета Министров СССР А. Н. Косыгин, то его принимали в специальном Дворце приемов под Тегераном.
Что касается подарков шаха, то у меня с ними на нашей таможне возникли сложности. Когда мы улетали в Тегеран (смешно, но в Иран, до которого от Баку рукой подать, мы летели из Москвы), нас в аэропорту провожал советник иранского посольства. Он же встречал нас, когда мы вернулись, и был свидетелем сцены, разыгравшейся у таможенной стойки. Проверявшая наш багаж плотного телосложения дама, узнав меня, сказала:
— А-а-а, Магомаев прилетел. Ну, показывайте, что у вас в чемодане.
А там у меня был сложен ковер, лежала шкатулка.
— Ковер не разрешается ввозить. И шкатулка не оформлена декларацией.
— Насколько я понимаю, в декларацию вносят то, что вывозят, чтобы при возвращении было видно, что ты за границей ничего не продал. Я же все это ввожу, а не вывожу, делаю свою страну богаче. Это все — подарки шаха. Вон за вами в зале стоит советник иранского посольства, я сейчас все отдам ему, и пусть он отправляет шаху назад все его подарки…
Таможенница, озадаченная, пошла за старшим по смене. Он пришел, увидел меня, узнал:
— Ладно, проходите…
Получил я приглашение от шаха Ирана и на следующий год, но на этот раз меня не пустили: в идеологическом отделе ЦК КП Азербайджана решили: «Не надо ему ездить туда каждый год». Какие этому были тогда причины — политические или еще какие, — не знаю. Как раз в это время у нас намечался очередной правительственный концерт, и я должен был выступать на нем…
Потом уже приглашений не было… А через какое-то время, в 1979 году, в Иране произошла революция, и шах с шахиней были вынуждены покинуть страну. В изгнании шах Мохаммед Реза Пехлеви умер. Шахиня Фаррах жива. Недавно мне сказали, что она меня прекрасно помнит и даже передавала привет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.