Коммунизм уже недалеко

Коммунизм уже недалеко

После работы В.В. быстро прибежал в вагон, кое-как умылся. Штаны, прежде чем надеть, поднес к окошку. До дыр еще не протерлись. Хотя уже светятся. Можно, надев на голову, использовать как паранджу. Конечно, в них надо поменьше сидеть, а сидя, не ерзать. Если не умеешь не ерзать, то лучше вообще проводить жизнь в лежачем положении или в стоячем. Марк Твен писал лежа. А Гоголь стоя. Оба на штанах экономили. Но жизнь хотя и учила В.В. кое-чему, и вполне сурово, а экономно носить одежду все же не научила. То же и с обувью. Бабушка наставляла – ходя, наступать всей подошвой одновременно и не шаркать по-стариковски. Но В.В. даже такой нехитрой науки освоить не может, шаркает, да еще с вывертом. Так что правый каблук сбивается с правой стороны, а левый – с левой. Что свидетельствует о некоторой косолапости ходящего, хотя он сам такой особенности в своей походке не замечает. Со штанами-то еще так-сяк, они выходные, он их только вне работы носит. А ботинки – всегда. Впрочем, ботинки сбиты, но тоже еще не дырявые и даже не промокают. И бобочка наша двухцветная пока держится. У трех вокзалов В.В. нашел Центральный Дом работников транспорта – ДРТ. Здесь и находится то, что он искал, – литературное объединение «Семафор». В просторном помещении перед закрытой дверью уже собрался некий народ, похожий на учеников вечерней школы. Самого разного возраста. Среди кудрявых горластых юношей, подававших (как В.В. выяснил вскоре) кое-какие надежды, бродили безнадежно устаревшие унылые неудачники с тяжелыми портфелями, набитыми слежалыми рукописями. Рукописи копились годами и держались всегда при себе в надежде, что удастся не то чтобы напечатать, нет, но хотя бы всучить кому-нибудь почитать. Хозяева портфелей испытывали противоречивые чувства, вызываемые тем, что по возрасту им бы быть наставниками этой вот кудрявоголовой проказливой молодежи, но по достижениям в избранном деле они безнадежно от молодых отставали, и бесполезно перед ними заискивали. Впрочем, кроме кудрявоголовых гениев и туповатых глухих стариков, попадались экземпляры промежуточного вида, рода и пола. Немолодое существо с женской фигурой и отнюдь не женственными усами читало басни, написанные от лица каких-то животных, и от имени слона говорило басом, а от имени кобры гнусавило и шипело.

Нервического вида молодой человек вещал, окруженный поклонниками:

– Поэт должен приносить людям радость. Я видел домохозяек, которые плакали над моими стихами.

– Саша, почитайте что-нибудь, – сказала одна из поклонниц, желавшая, должно быть, тоже поплакать.

Саша долго упрашивать себя не заставил и тут же начал читать поэму, которая начиналась, как запомнил В.В., приблизительно так:

Авдотья Игнатьевна Фокина

Живет в коммунальной квартире

И занимает комнату

Квадратных метра четыре.

И все-то ее имущество:

Кровать, табурет, буфет.

И вся ее живность – кошка,

Которой в обед сто лет.

Как понял В.В. из продолжения поэмы, Авдотья Игнатьевна, будучи внешне непримечательной, имела героическую биографию, на фронте была санитаркой и многих раненых вынесла с поля боя. За одного вынесенного вышла замуж, а он после войны спился. Поэма на этом не кончалась, но В.В. хотел послушать кого-то еще. Он покинул группу поклонников Саши и тут же попал в группу, где гений в вязаной кофте со штопаными локтями читал тексты, называя их стихозами. Один стихоз был такой:

Где-то шло кое-что,

Не имеющее названия.

Куда шло – неизвестно.

Зачем – неведомо,

Но все-таки шло.

А был ли в том смысл?

Не было.

А в чем он есть?

– Ни в чем, – сказал рыжий толстяк в тяжелых очках.

– В том-то и дело, – согласился гений. После чего, сам себя высоко оценив, сказал, что его стихозы являют собой последнее слово в литературе. И по просьбе слушателей прочел следующий стихоз, на этот раз в рифму:

Зуб болит. Мне это неприятно.

Часть меня болит, и я воплю.

Наши зубы пусть хоть все болят, но

Мой болит, и, значит, я болю.

Попрошу дантиста, чтоб помог мне

Пусть он зуб мне этот удалит,

Пусть его отправит на помойку

Без меня пусть там он сам болит.

– Гениально! – сказал рыжий. – Это напоминает мне раннего Маяковского.

– Чушь! – возразил другой, тоже очкарик. – Чистый Хлебников…

Тут вмешался в дело пожилой неудачник, из тех, кого называют чайниками:

– А я все– таки не понимаю, для чего это? О чем это стихотворение говорит, чему оно нас учит?

– А чего ж тут не понимать, – отозвался другой чайник с потертым портфелем. – По-моему, все ясно. Стихотворение говорит нам о том, что больной зуб надо немедленно удалять и выкидывать. Как всякие чуждые нам элементы: тунеядцев, воров, стиляг. Правильно я говорю? – спросил он у автора.

– Нет, – устало сказал автор. – Неправильно. В моих стихозах нет никакого второго смысла. А первого, впрочем, тоже. Они принципиально бессмысленны.

Тут по залу прошел шум, на разные голоса зазвучало имя: Зиновий Матвеевич, Зиновий Матвеевич, и В. В. увидел нового персонажа. Небольшого роста, полноватый, лысый, быстрый в движениях человек лет сорока, в потертом ратиновом пальто с большим чернильным пятном на локте, в малиновом кашне и с раздутым портфелем под мышкой стремительно пересекал пространство, сопровождаемый свитой из поэтической молодежи. Из всех углов к нему сразу кинулись разные люди, он, ни на секунду не замедлив движения, торопливыми кивками и краткими репликами отвечал на почтительные приветствия ожидающих. Это был художественный руководитель литературного объединения «Семафор» Зиновий Матвеевич Мыркин.

Мыркин открыл одну из дверей своим ключом, вошел внутрь, а за ним и остальные ввалились в просторное помещение, вроде школьного класса, где были и учительский стол, и черная доска, но парт не было, а только ряды стульев.

Зиновий Матвеевич артистическим движением метнул портфель на стол, тот плюхнулся, поехал, но у самого края остановился. Люди подступили к пришедшему с разнообразными просьбами. Он, раскручивая кашне, кому-то что-то рассеянно отвечал, тут протолкался к нему и В.В. Когда внимание Мыркина остановилось, наконец, и на нем, В.В. быстро сказал ему, что хотел бы записаться в литобъединение «Семафор».

– Записаться? – удивился Мыркин, как будто В.В. просил его достать луну с неба. – А почему записаться? С какой целью? Что вы собираетесь у нас делать?

– Я пишу стихи, – сказал В.В., оробев.

– Пишете стихи? – переспросил лысый так, как будто В.В. сказал ему что-то смешное. – Неужели пишете стихи? Как это оригинально! Он пишет стихи, – сообщил он окружавшим его молодым людям, и молодые люди тут же весьма саркастически по отношению к В.В. и угодливо по отношению к Зиновию Матвеевичу захихикали. – Итак, – это опять к В.В., – вы пишете стихи, и что?

– И хотел бы записаться, – тихо повторил В.В., понимая, что его желание по каким-то непонятным ему причинам выглядит неуместным.

– Ну, хорошо, – сказал Мыркин и погладил лысину. – То, что вы пишете стихи, это хорошо. Но у нас все пишут стихи, у нас настолько все пишут стихи, что я даже не знаю людей, которые стихов не пишут. Но для тех, которые пишут стихи, у нас мест больше нет. Есть места для прозаиков, драматургов, даже для критиков, а для пишущих стихи нет. Конечно, если бы вы имели какое-нибудь отношение к железной дороге…

В.В. сказал, что он имеет отношение к железной дороге.

– Какое? – насмешливо спросил Зиновий Матвеевич. – Ездите на поезде? Встречаете на вокзале родственников? Провожаете?

– Нет, – сказал В.В. – Я работаю путевым рабочим на станции Панки.

– Путевым рабочим? – Зиновий Матвеевич переспросил это с недоверием, переходящим в такое почтение, как будто услышал от новичка сообщение о его действительном членстве в академии наук. Да и золотая молодежь вокруг рассеянно как-то притихла. – Вы без шуток путевой рабочий? Так вы бы с этого и начали. Если вы работаете на железной дороге, тогда конечно. Тогда вы нам очень нужны для статистики. Оставайтесь. Сегодня я с вами поговорить не смогу, а завтра приходите в «Литературную газету». Я там временно заменяю Котова. Приходите, приносите ваши стихи, почитаем, подумаем, поговорим. Друзья мои, – обратился он уже ко всем. – Прежде чем мы начнем сегодня работать, сообщаю вам о наших успехах. У Саши Григоряна в многотиражной газете завода «Серп и молот» опубликованы два стихотворения. У Эльвиры Уваровой в газете «Труд» подборка из четырех стихотворений с предисловием Антокольского. Виктор Корвич читал свою поэму по радио по первой программе. Кроме того, стихи шести семафорцев отобраны для выходящего «Дня поэзии». Ну, а теперь за работу. Кто у нас сегодня читает? Анна Чернова. Аня, вы здесь?

– Здесь!

К столу вышла маленькая, темноволосая девушка в очках с диоптриями не меньше, чем минус восемь. За стеклами в узких зрачках решимость и мужество. Все затихли, и В.В. показалось, что сейчас будет совершен очень серьезный, даже, может быть, опасный в чем-то поступок. Анна говорила негромко, сдерживая волнение, делая паузу, чтоб отдышаться.

– Вчера я была на станции Москва-Сортировочная. В бригаде, где рабочие взяли на себя обязательство жить и трудиться по-коммунистически. Не когда-нибудь в отдаленном будущем, не послезавтра, а прямо сегодня, сейчас. Вы понимаете, самые обыкновенные на вид люди, а поставили перед собой такую задачу. Я поняла, что не могу не откликнуться на то, что увидела. Стихи сложились сами собой. Придя домой, я их записала.

Сначала В.В. подумал, что поэтесса шутит. Он сам работал в таких бригадах, которые брали на себя обязательства работать сверх меры, они все брали на себя обязательства, и все, кто эти обязательства брал, давал, складывал в ящик и выкидывал на свалку, знали, что это чушь. Но Анна говорила серьезно, и все собравшиеся серьезно при готовились слушать. Приготовился и В.В.

Анна осмотрела зал и стала читать вполголоса, с домашней интонацией:

Вы еще не жили в коммунизме?

Ну, так в чем же дело? Поживите.

Он теперь совсем не за горами,

До него трамвай вас довезет.

Да, трамвай, не времени машина,

Не ракета и не Сивка-бурка,

А простой обшарпанный трамвай…

Голос поэтессы глух и чуть-чуть дрожит. Она смотрит при этом куда-то в дальний угол комнаты, а может быть, еще дальше. Может быть, ее взгляд проникает сквозь эти стены, сквозь толщу пространства и видит зримые черты того, что она описывает. Голос дрожит так, как если бы она сознавала, что это ее последнее стихотворение, что, как только она дочитает до точки, сюда войдут товарищи в кожаных тужурках, выведут ее за дверь и расстреляют тут же на железнодорожных путях.

Но пока этого не случилось, она исполнит свой долг, она расскажет. Она расскажет всю правду. Она расскажет всю правду про людей, которые склонились у станков и раздувают кузнечные меха. Лица у них черны от копоти, руки у них черны от въевшегося в поры мазута, но души у них чисты. Они не дожидаются, когда коммунизм будет построен везде, они его уже построили здесь, они в нем живут и вас готовы в нем поселить, если вы хотите. Но для этого надо уже сейчас:

Так работать, словно в коммунизме,

Жить, любить, мечтать, как в коммунизме…

Жить, любить, мечтать, как в коммунизме, В.В. был не прочь. Но работать… Он сюда явился после работы на путях, где восемь часов «грохотал» гравий. То есть набирал гравий на вилы, встряхивал его и сыпал между шпалами. От такой работы потом несколько часов болит спина, а пальцы рук не слушаются и не могут удержать ложку. Неужели в коммунизме надо работать еще больше?

Анна дочитала стихи до конца и немного постояла еще у стола, ожидая, видимо, тех товарищей в кожанках. Но поскольку никто не явился, она с сознанием исполненного долга отошла и села на свое место.

Молчание. Все сидят тихо. Обдумывают услышанное, видимо, устыдившись, что мало работают и любят, может быть, тоже любят, но не по-коммунистически, а как придется.

Зиновий Матвеевич оглядел аудиторию:

– Кто-нибудь что-нибудь хочет сказать?

– Можно я?

Протирая на ходу очки, к столу вышел человек, похожий на Добролюбова, и начал неспешно, как бы с трудом подбирая слова:

– Прошу простить, если моя речь будет не очень гладкой. Мы только что услышали стихи, после которых хочется не говорить, а молчать и думать. То, что мы сейчас услышали, это больше, чем стихи. Это… даже не знаю, как выразиться… Откровенно говоря, я не отношусь к числу очень внимательных читателей газет… То есть я, разумеется, тоже читал о создании подобных бригад, но мне никогда такое событие, при всем политическом значении, не казалось достойным поэтического отклика. И нужен был взгляд человека, который не только сам умеет в малом увидеть великое, но и наш взгляд повернуть в ту же сторону. В самом деле, ну что произошло? Рабочие собрались, взяли на себя обязательство перевыполнять планы и вообще работать лучше, чем раньше. Как бы на это откликнулись наши присяжные стихоплеты? Ну, сочинили бы бездушные и казенные вирши с дежурными рифмами, вроде призма-коммунизма, дали-стали и так далее в стиле барабанного боя. А тут до предела простой, открытый, доверительный, я бы даже сказал, исповедальный разговор с читателем. Разговор тет-а-тет. Без набивших оскомину казенных сентенций. Простыми и удивительно точно выбранными словами. И, по-моему, хорошо, что стихи без рифмы. Возникает эффект максимальной доверительности. И совершенно точно выбранный ритм и тон. Вы только вслушайтесь: «Вы еще не жили в коммунизме?» Патетический напряженный вопрос. И тут же спад в бытовую разговорную интонацию: «Ну, так в чем же дело? Поживите…» И сразу после этого: «Он теперь совсем не за горами, до него трамвай вас довезет…» Та же интонация, но в нее вплетается ритм идущего по рельсам трамвая. Это, я позволю себе выразиться красиво, ритм жизни и ритм правды. По-моему, Аня, это твоя большая поэтическая удача, и я тебя от всей души поздравляю.

Не успел он сесть на место, как к столу, не спрашивая разрешения, выскочил следующий оратор – крупный, кудрявый.

– Сеня, только не очень длинно, – предупредил его Мыркин.

– Два слова, – пообещал Сеня и начал говорить быстро и энергично: – Трамвай, о котором пишет Аня, это тот самый трамвай, на котором я каждый день езжу на работу. Он обычно страшно гремит. Он обшарпанный. Пассажиров, как сельдей в бочке. Я всегда наступаю кому-то на ноги и мне наступают. И я вижу перед собой только озабоченные, иногда даже злые лица. Для того чтобы я посмотрел на этих людей другими глазами, мне понадобилось слово, сказанное поэтессой.

– Не поэтессой, а поэтом, – поправили его с места.

– Прошу прощенья, – согласился Сеня. – Конечно, поэтом. Я сам ненавижу это жеманное слово «поэтесса». Так вот поэт увидела то, что мы, погруженные в наши будничные заботы, не замечаем… Поэт заметила, что этот обшарпанный трамвай идет не из пункта А в пункт Б, а из нашего прозаического быта прямо в коммунизм. Какое смелое столкновение образов обыденного и необычайного!… Я сейчас не припомню ничего похожего в современной поэзии. Здесь слышится что-то балладное, может быть, идущее от Жуковского, а может быть, тут даже стоит поискать музыкальные аналогии, в звучании этого стиха есть что-то скрябинское, что-то напоминающее начальные аккорды «Поэмы экстаза»…

– Чепуха! – вскочил похожий на Добролюбова. – Причем тут музыка? Причем тут Скрябин? Если уж сравнивать, то с живописью. Здесь уместно вспомнить Пластова или Дейнеку.

Тут в спор вступили другие семафорцы и стали приводить еще всякие аналогии, наизусть цитируя каких-то неизвестных В.В. поэтов, потом почему-то ударились в теорию стихосложения, и зазвучали слова «хорей», «анапест», «амфибрахий», «верлибр», «лирический герой», «консонансная рифма», «имажинизм» и «интровертивность» – для всех выступавших эти слова и их значения не были секретом.

«Боже, Боже, – покидая «Семафор», сокрушался В.В. – Куда ж это я суюсь? Как я могу соревноваться со столь образованными людьми! Которые знают, кажется, все».

Только вера их общая в коммунизм как-то его смущала.

P.S. А что касается гениев, то за время своей продолжительной жизни В.В. встретил их так много, что, выстроенные в шеренгу, они могли бы оцепить весь шар земной. Гении в основном встречались двух видов: произведшие в этот ранг сами себя или возведенные в него щедрой молвой, чаще всего без всякой на то причины, без хотя бы проверки энцефалограммы возводимого или измерения его черепа по методу дедушки Ломброзо.