…Страстно любящий своих детей
…Страстно любящий своих детей
Многие, и Таня в том числе, порой упрекали меня в том, что я слишком мало провожу времени с детьми. Но таковы были обстоятельства. Когда я мог себе и им это позволить, они приезжали ко мне на съемки. Когда это было неудобно и ненужно, оставались дома. Тут дело вовсе не в отсутствии желания или времени, а в том, что опыт жизни в нашей семье, с моими мамой и отцом, научил меня, что любое сюсюкание или излишнее внимание к ребенку приводит к тому, что он теряет тот самый жизненный иммунитет, о котором я говорил.
Это бесконечное сюсюканье приводит порой к очень тяжелым последствиям, когда родители преувеличивают возможности и способности своих детей, заставляя их порой заниматься тем, на что они не способны. И это как раз разрушение той гармонии, когда то, что хочешь, совпадает с тем, что можешь.
Как и для моих родителей по отношению к нам с братом, для меня было всегда важно внимательно следить за происходящим, но появляться только тогда, когда ты понимаешь, что без тебя обойтись невозможно. Так, я ничего не делал, чтобы выросшие Аня и Тема, а потом и Надя поступили в институт. Ничего не делал по одной простой причине: все равно злые языки, которые страшнее пистолета, скажут, что моих детей «устроили». Просто потому, что они Михалковы.
Татьяна долго не понимала, почему я поступаю так, и даже обижалась. Все помогают своим детям, как только могут! Сначала я пытался что-то ей объяснить, но вскоре понял, что важнее объяснить это не столько ей, сколько ребятам. И я сказал им однажды: «Максимум, что я могу сделать, – это ничего не делать и никого ни о чем не просить. Все равно будет сказано, что вам помог я. Вы же будете знать, ни с кем не споря и ни перед кем не оправдываясь, что это неправда. И в этом будет ваша сила и ваша гордость».
Никита Михалков с новорожденной дочкой Надей. 1986 г.
В результате Аня и Тема окончили ВГИК, Надя окончила МГИМО. И кто бы что ни говорил, мы с ними знаем, что ребята создали себя сами.
Но, повторю, когда возникали ситуации, при которых реально нужна была помощь, я, слава богу, всегда оказывался рядом. Может быть, в связи с этим наши откровенные разговоры порой переходили границы обычных представлений о том, как и о чем могут разговаривать родители с детьми. Иногда Аня и Надя делились со мной такими сокровенными вещами, которые, по чести сказать, не всякому отцу хотелось бы слышать. Но я уверен, что это был их внутренний порыв. Им хотелось посоветоваться именно со мной, и я очень дорожу нашими доверительными отношениями.
Есть такое слово – обожание. Вот это самое обожание и боготворение есть единственно правильное, истинно русское, российское, взаимоотношение между детьми и родителями.
Извиняюсь ли я порой перед детьми? Да. Я это делаю с наслаждением, когда бываю неправ, а самое главное, я знаю, насколько им важно, что я извинился.
Мои дети пели в церковном хоре. Младшая пятилетняя дочь на вопрос, что самое важное в жизни, отвечала: «Терпение», а что самое трудное: «Богу молиться».
Это действительно труд – большой, требующий огромных усилий.
Со Степаном – моим сыном и Насти Вертинской – ситуация была сложнее.
Был даже момент, когда Степина жизнь могла повернуть не в ту сторону, обернуться крупными неприятностями. Он вдруг почувствовал себя одиноким, заброшенным родителями, никому не нужным. И понеслось по полной программе: «Ну и пусть я плохой, а вы разве лучше?» Дескать, назло мамке отморожу себе уши… Дальше – больше: «Кто ты, собственно, такой, чтобы мною командовать? Что хочу, то и делаю. У тебя есть Тема, Аня, им приказывай!»
Если бы жили вместе, я знал бы, что ответить. В семье все саморегулируется, приходит в некое соответствие. В случае со Степой я ощущал себя дискомфортно. Ну хорошо, щелкну сына по носу, одерну, поставлю на место. И чего я добьюсь, показав, кто тут хозяин? Как ни крути, это не его дом. Уйдет, унеся обиду.
Я посчитал, что не вправе так поступать, пока Степа не переехал ко мне. Это стало его собственным решением, ему было тогда лет двенадцать.
За вечерним столом на даче на Николиной Горе. Начало 1990?х.
Таня к Степе привыкала с трудом. На мой взгляд, абсолютно нормальная женская реакция. Мать кружит над своими детенышами и не подпускает чужих…
Когда Степана призвали в армию, а была возможность оставить его в Москве, отдать в кавалерийский полк под Москвой, в ансамбль и прочее, то я, используя свое влияние, попросил тогдашнего начальника погранвойск отправить его на Дальний Восток, в пограничный флот. Делал я это совершенно осознанно, ломая себя как отец, но я знал по себе, что человек, который хочет жить в этой стране, должен иметь иммунитет. И разницу между жизнью в Москве и на Дальнем Востоке он должен кожей ощущать и сам делать выводы из этого.
Помню, как порадовался, когда стал получать от него письма, в которых было видно, насколько он внутренне меняется. Помню, как он умолял меня еще до армии купить ему двухкассетный «Шарп». Тогда эти магнитофоны появились в комиссионках, их привозили спортсмены и артисты на продажу, это был самый ходовой товар, приносящий реальную выгоду в размере чуть ли не в двести процентов. Тогда мода ходить с двухкассетным «Шарпом» по улицам или сидеть на лавочке в парке сменила моду гулять с включенным транзистором «Спидола». Но в одном из первых же писем Степана из армии было написано: «Ты знаешь, я неожиданно понял, что шерстяные носки бывают важнее, чем двухкассетный «Шарп».
Степан Михалков. 2000?е гг.
Это был очень важный перелом в его жизни. Я учил моих детей так, как меня учили мои родители: никогда не судить о своей жизни по жизни тех, кто живет лучше, а сравнивать ее с жизнью людей, которым хуже. А таких гораздо больше. Кстати говоря, когда ты рассматриваешь какую бы то ни было жизненную ситуацию в поисках выхода из нее, очень помогает на секунду остановиться и сравнить проблему, стоящую перед тобой, с проблемой, которую пытается разрешить человек, живущий рядом в совершенно иных условиях, нежели ты. Тогда очень много проблем отпадает.
Думаю, что человека из Степана сделали именно эти три года. Он вернулся совершенно другим, причем «неполоманным», нормально «оттрубил» от звонка до звонка. Думаю, что этим я помог ему больше, чем если бы позволил протанцевать годик в военном ансамбле, потом бы его комиссовали, и поступил бы он «куда-нибудь».
Моей задачей с самого начала было научить детей решать проблемы самостоятельно. Появление мое рядом должно быть вызвано абсолютной необходимостью. Но здесь очень важно не опоздать – не проглядеть тот момент, когда ты действительно нужен.
Никита Михалков с дочерью Надей
Удивительная вещь, как правило, маленькие дети в семье очень часто выясняют отношения, пытаются подавить один другого, ябедничают, жалуются друг на друга – и это в раннем возрасте нормально. Самое главное, чтобы в каких-то пограничных ситуациях их братско-сестринские отношения приобретали совершенно другой, глубинный смысл.
Я помню, как Аня провинилась. Ей было лет пять или шесть, а Теме соответственно на два года меньше. Я накричал на Аню. Она стояла посреди комнаты, молча плакала и смотрела на меня с укоризной и обидой.
Вошедший в комнату Тема вдруг развернулся и ушел. Меня это удивило: я пошел за ним. И долго не мог его нигде найти. Наконец обнаружил его в детской, где он лежал, повернувшись лицом к стенке. Я подошел к нему, спросил:
– Что случилось?
На что он мне отчетливо ответил:
– Я маленький, ничего не понимаю и плохо говорю.
Он отказался со мной общаться вот в такой форме. Наверное, он боялся заступиться за старшую сестру, но протест свой выразил с потрясающей точностью. Смысл его послания был таков: «Я не могу тебя исправить, я не могу поступать, как ты, но мое право с тобой не общаться, если я вижу, что ты не прав». Это тоже меня многому научило.
Кажется, совсем недавно, а на самом деле уже много лет назад, пришла Анна и сказала: «Папа, делай что хочешь, но я буду жить с этим человеком».
Дочка была уже готова к тому, что я устрою скандал, стану кричать, топать ногами. Вместо этого я спокойно ответил: «Пожалуйста. Только не забудь, какую фамилию носишь», – и Аня от неожиданности разрыдалась.
Смотрю ли я «Спокойной ночи, малыши!», когда Аня их ведет? К сожалению, я в это время работаю, но несколько раз посмотрел. Меня другое поразило – однажды мы стояли в церкви, и я видел, как маленькие дети смотрят на Аню. А я никак не мог взять в толк, в чем дело. Наконец она все мне легко объяснила: «Да что ты, это же мои зрители!» Дети завороженно, отвернувшись от алтаря, глядели на тетю Аню. Очень странно было мне это видеть и очень трогательно.
Анна Михалкова сегодня
Надя с самого раннего детства была очень женственна. Наверное, это прозвучит странно, но именно Надя, еще четырехлетней девочкой, которая оказалась со мной в Париже одна, без мамы, нянек и бабушек, когда я монтировал «Ургу», своим постоянным присутствием рядом со мной дала мне очень новый взгляд на женщин вообще. Это удивительная вещь. Оказывается, все женское, все – от начала до конца – может быть заложено в четырехлетней девочке. Кокетство, ревность, хитрость, женский ум, верность, забота, жертвенность…
Это было удивительно. Она попала в Париж прямо с дачи, с Николиной Горы, откуда никогда не выезжала, поэтому дачная жизнь, дачная одежда, дачные интересы – вот все, что было ей знакомо и любимо, и другой жизни Надя не знала. Моя мама перешивала дубленки в зависимости от пола ребенка: на правую сторону или на левую. И их донашивали до дыр. Вот в таком виде, в рейтузах, валенках, шапке, в такой дубленке и перепоясанная военным ремнем, Надя оказалась в самолете. (Ее прислали ко мне с кем-то из знакомых.) Я встретил ее в аэропорту и ужаснулся…
Ее первый вопрос был: «А где наши ворота?» Это было в аэропорту «Шарль-де?Голль», она искала там свои ворота, потому что далеко от ворот нашей дачи до тех пор ни разу не отходила.
У меня была встреча в тот день с продюсером Анджело Риццоли, специально приехавшим для переговоров относительно возможных съемок «Сибирского цирюльника». Мне не с кем было оставить Надю, и я взял ее с собой, испытывая страшный стыд и неловкость оттого, что она в таком виде. Моей единственной надеждой было то, что это может быть принято моими французами и приехавшими итальянцами за особый шик, стиль ? la russe. Мы знаем, какие повороты и зигзаги испытывает современная мода, поэтому, в конце концов, это могло сойти за часть модных веяний.
Околокиношные дамы, окружавшие Анджело Риццоли, все бальзаковского возраста, бывшие красавицы, приняли нас с подчеркнутым вниманием и пиететом и сразу начали ворковать вокруг дико озиравшейся по сторонам Нади, которой все это было непонятно и, как мне показалось, неприятно.
Семья. 1987 г.
Они попытались ее раздеть, но она отказалась, никакие уговоры не помогали.
Я уже разговаривал в это время с Риццоли. Одна из дам подошла, извинившись за то, что нас прервала, и сказала: «Ваша дочка не хочет раздеваться». Я подозвал Надю к себе. Она подошла, насупившаяся, вся мокрая, потому что ей было жарко. Я говорю:
– Надя, сними шубу и валенки.
Она:
– Не сниму!
– Почему?
А она отвечает:
– Там еще хуже.
Это было так пронзительно, трогательно и страшно. Я попробовал представить, что ж там могло быть у нее под этой дубленкой… И объяснил дамам, что не надо ее трогать, она такой ребенок, лучше оставить ее в покое.
Я постарался быстрее свернуть переговоры, и мы поехали с ней в магазин, чтобы купить все, что ей необходимо. И вот тут я был второй раз потрясен. Откровенно говоря, больше никогда в жизни ни от одной женщины в магазине я такого не слыхал. Мы набирали Наде маечки, платья, юбочки, трусики, носки, колготки… Она держала все это в охапке. И вдруг сказала: «Хватит!»
Я изумился, потому что действительно не представлял себе, что ребенку с никологорской дачи может показаться, что ему хватит того, что в тот момент могли купить. Я посмотрел на нее с изумлением, и она, взглянув на меня снизу вверх, улыбнулась и снисходительно сказала:
– Ну я же вырасту. Зачем так много?
Вообще, из нашей жизни в Париже я вынес множество невероятных наблюдений за Надей. Невероятных! Она ревновала меня. На какой-то вечеринке танцевали, и я почувствовал вдруг чей-то пристальный взгляд. Оглянулся. В дверях, подбоченившись, абсолютно как свирепая жена, стояла Надя и сверлила взглядом мою партнершу. Повторюсь, очень многое мне удалось понять о женской сущности, живя вместе с моей маленькой дочкой в течение четырех месяцев в Париже.
Трудно ли снимать в фильме собственных детей? Мне не было трудно с ними никогда. Опасения, что не сыграет, в случае с собственным ребенком, конечно, носят более терпкий характер, чем если не сыграет «чужой» артист. С другой стороны, у меня как у режиссера есть приемы, которыми всегда можно «прикрыть», заменить актерский класс. Но мне практически никогда не приходилось этим пользоваться. У меня с детьми такая нутряная мощная связь, что им надо только импульс дать. И остановить вовремя.
Анна уже обладает и сильной техникой. Снимается, работает самостоятельно, заняла свою нишу, чему я очень рад. Она умеет свое существо преобразовывать в характеры, которые играет. Это и она, и не она. У нее личный опыт идет непосредственно на пользу работе – это редкое качество и очень полезное.
Надя очень точно «калькулирует эмоцию», поддерживая ее в том состоянии, когда она и не выплеснется лишний раз, и не заглохнет. Она интуитивно к этому пришла еще ребенком, на «Утомленных солнцем». У нее вообще очень развит интуитивный аппарат актерский. Я наблюдал еще тогда, когда Наде было семь лет, как она входила в роль, накачивалась, готовилась. Подсознательная концентрация, даже лишенная профессионального навыка, выросла в удивительные способности. Уверен, если она по этой дороге пойдет, то станет большой актрисой.
Анна на съемках фильма «Очи черные»
Надя окончила МГИМО, факультет пиара. И я очень рад, эта профессия всегда ей может пригодиться. Она очень хорошо сыграла в картине «Утомленные солнцем», кстати, получившей «Оскара», и в ее продолжениях.
У Нади большой круг интересов: она любит читать, любит сниматься, хочет продюсировать и, как мне кажется, играть в театре. Ездит в православные монастыри. А еще она – настоящий товарищ.
И я очень рад, что Надя не стала заложницей профессии, которая сама по себе очень зависима. И думаю, она счастлива, потому что может выбирать, и будет сниматься только в тех проектах, которые ей очень нравятся.
Однажды на съемках фильма «Утомленные солнцем?2» Надя цемента наглоталась. Дело в том, что цемент удобно запускать ветродуем вместо снега, когда снимается пурга и метель. Честно говоря, думаю, снимать «на цементе», когда в кадре живые артисты, в какой-то степени даже противозаконно.
Когда я понял, что Наде в лицо порывами летит цемент, изменить что-то уже было невозможно. К концу эпизода Надя стала задыхаться, зашлась от кашля. Сцена снималась на сильном морозе… Но все обошлось – Бог миловал.
Конечно, Татьяна пожалеть детей на съемках просила. Но думаю, пойди я жене навстречу, сама Надя не простила бы мне этого. Надя – перфекционист по сути своей. В этом мы с ней похожи. Она сама настояла на том, чтобы не пользоваться никакими возможными послаблениями, наподобие того, чтобы лишний раз вызвать дублера или забежать с мороза в вагончик погреться. В этом она настоящий друг, профессионал и партнер, на которого можно положиться. И это касается всех – и Анны, и Темы. Надо стоять – стоим. Надо ждать – ждем. Надо – значит, надо.
По правде говоря, Тане мы не рассказывали и половины того, с чем ребятам приходилось сталкиваться. Между прочим, эти качества стойкости и смирения присущи всем моим детям. Например, Тема, который снимался с другими молодыми актерами в «Утомленных солнцем» в сцене, где гибнут кремлевские курсанты, имел возможность получить в костюмерной теплую куртку, теплое белье, носки и валенки. В тот год была очень холодная и бесснежная зима, что делает холод еще более суровым, как бы обжигающим.
Надя с папой, комдивом Котовым (Надя и Никита Михалковы), и завоеванный ими «Оскар». 1995 г.
Костюмерша пригласила Тему в свой вагончик и попыталась выдать ему теплую одежду. Тема сказал: «Нет-нет, не надо, все хорошо». И ушел на площадку.
Костюмерша прибежала ко мне и пожаловалась, что Тема отказывается одеваться. Я подозвал его, спрашиваю:
– В чем дело? Что ты?
С Артемом. 1986 г.
Он говорит:
– Ну как ты представляешь себе: мы там сидим в окопе все одинаковые, а я буду один в теплой куртке, валенках и теплом белье? Как после этого с ними общаться? Притом я все это получу, потому что я сын режиссера!
Мне показался поступок его очень достойным. И я ни на чем не настаивал в тот раз. Но забрал его теплое белье у костюмеров домой. И когда мы выезжали на съемки на следующий день, попросил Тему надеть его еще дома. Он тревожно спросил меня: «У всех будет такое белье?» Я ему ответил: «Да». И выполнил свое обещание.
Артем Михалков. 2000?е гг.
Мама у нас – любимая и замечательная, но очень эмоциональная и темпераментная. И, приезжая на съемочную площадку, она, как назло, попадала на довольно жесткие сцены.
Например, в Праге по несколько часов Наде приходилось плавать в холодном бассейне, держась за «муляжную» мину. Приехавшая на съемку Таня, обладающая невероятным воображением, направленным на то, как трагически может кончиться то или иное происшествие, почему-то никак не могла понять, что мина эта не настоящая. Вернее, головой она понимала, но ее материнское воображение рисовало жуткие картины. И это, как ни странно, становилось по-настоящему опасным. Потому что паника за камерой передается актеру в троекратном увеличении.
После нескольких Таниных посещений я понял, что так дальше продолжаться не может. Она причитала, охала да ахала. А когда Надя душераздирающе кричала: «Па-а?а-па!» – у нее слезы лились из глаз. На съемках нет места личным эмоциям. Все и так на взводе. Хотя реакция Тани была совершенно нормальной, житейской (она боялась за своего ребенка, который находился в экстремальных условиях), эта «клушевость» в данном случае могла спровоцировать тяжелые, непоправимые последствия. И тогда я сказал: «Стоп, секунду, мухи отдельно, котлеты отдельно. Хочешь быть здесь – будь, смотри, но молча. Или не приезжай на площадку, гуляй и наслаждайся жизнью».
Самая близкая дорога к разрушению – это истерика. Гениально сказал Тамерлан: «Храбрость – это всего-навсего терпение в опасной ситуации». Думаю, если бы Таня была свидетелем одного падения, у нее сердце просто могло бы не выдержать. Когда Надя на съемках, сбегая с холма, на всей скорости упала и сильно ударилась головой о землю. Дальше была тишина… Ни звука… На площадке все потеряли дар речи. Ведь там, «на общем плане», вдалеке, могло случиться все, что угодно, – потеря сознания, сотрясение мозга или еще что-то, о чем я даже думать не хочу. Я тогда себе сказал: «Спокойно. Тихо. Все хорошо». Но сам лишь через несколько секунд смог вымолвить: «Надя, ты жива?!» Эти слова прозвучали в тишине как-то неестественно громко. Но, уверен, самое страшное для Нади и всей съемочной группы тогда было услышать мой истеричный крик, свидетельствующий о потере контроля над ситуацией. Вообще контроль над ситуацией в экстремальных условиях – это, наверное, единственное, что может все спасти.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.