Глава 3. ВДОЛЬ ЧЕРНОГО МОРЯ К МАРИУПОЛЮ
Глава 3. ВДОЛЬ ЧЕРНОГО МОРЯ К МАРИУПОЛЮ
Отступление частей Красной армии Юго-Западного и Южного фронтов постепенно превратилось в паническое бегство. Терпевший поражение за поражением маршал
Буденный (главком войсками Юго-Западного направления в июле — сентябре 1941 г. — Ред.), прославленный герой Гражданской войны, проявил себя недостаточно умелым военным руководителем, слабо разбирающимся в вопросах стратегии и тактики, как, впрочем, и маршал Тимошенко (в июле — сентябре командовал войсками Западного фронта, одновременно главком войсками Западного направления. — Ред.).
Следующим утром мы уже достигли окраин Херсона. Русская артиллерия, поддержанная корабельными орудиями Черноморского военного флота, вела ураганный огонь, однако снаряды падали далеко влево от нас, практически не причиняя нам никакого вреда.
На железнодорожных путях стоял состав из платформ, груженных танками Т-34, которым так и не довелось побывать в бою. Наш командир еще не принял решение относительно дальнейшего продвижения. В городе в нескольких местах полыхали пожары, часто доносился грохот мощных взрывов: взлетали на воздух склады с боеприпасами. Наконец молодой офицер родом из Австрии получил задание разведать ближайший городской квартал.
— Я хочу, чтобы вы меня сопровождали, — сообщил он мне по телефону.
Наш мотоцикл с ревом понесся по пустынным улицам. Никаких признаков неприятеля. Там и сям попадались горевшие здания. Повернув за угол, мы увидели испуганного пожилого мужчину в гражданской одежде, бежавшего к ближайшему дому.
— Стой! Стой!
Незнакомец замер как вкопанный на месте. Подойдя к нему, я попытался расспросить его, пользуясь чрезвычайно скудным запасом известных мне русских слов. Как он утверждал, красноармейцев в этом квартале не было.
— Магазины? Вино? Шнапс?
— О да, — улыбнулся мужчина, — это можно найти направо за углом в большом кирпичном здании, там же находятся, — продолжал он, — и подвалы НКВД.
— Мы не станем брать в плен этого старика, — заявил австрийский офицер. — Но давай-ка снабдим его хотя бы бутылкой вина. Пойдем посмотрим.
Нужное нам здание мы увидели сразу. Ворота были раскрыты настежь, и мы, не раздумывая, въехали в узкий проход, ведущий во внутренний двор. И тут мое сердце замерло: двор был полон вооруженных красноармейцев, их было сорок или пятьдесят человек. Тесный проход не позволял развернуться. Офицер вскинул свой автомат, красноармейцы не пошевелились. Я слез с седла, подошел к ближайшему солдату и на ломаном русском языке спросил:
— Хочешь сигарет? Настоящих немецких?
— Да, да… — Лица солдат радостно засветились.
Я протянул пачку сигарет, и мы закурили. Краем глаза я наблюдал, как австриец, держа автомат наготове, помогал водителю повернуть мотоцикл. Сердце по-прежнему тревожно сжималось.
— Войне конец… — сказал я. — Сталин плохо для России…
Собравшиеся вокруг меня красноармейцы, ухмыляясь, согласно закивали. Один из них принес мне полный ковш вина, я отпил половину, а остаток передал лейтенанту.
— О боже! — рассмеялся он, уже успокоенный. — Откуда, черт побери, это?
Я спросил моих русских друзей, и они указали на мрачный вход в подвал. Взглянув на своих товарищей, стоявших у мотоцикла, я со смешанными чувствами последовал за тремя или четырьмя красными солдатами в подземелье. Мои проводники зажгли спички и тускло осветили довольно обширное помещение, до колен залитое вином. Я указал на небольшой бочонок, и мои русские помощники с радостными возгласами выкатили его во двор. Затем мы погрузили бочонок на мотоцикл, с кряхтеньем принявший на себя дополнительную тяжесть. Прежде чем пуститься по объятым пожарищами улицам в обратный путь, я предложил красноармейцам сложить оружие, пообещав вернуться в скором времени.
Едва мы успели передать вино нашему командиру, как поступил приказ о переходе в наступление. Уже через несколько минут наши солдаты спешно выкатывали бочки с вином НКВД. Помогавших русских мы затем оставили при нашей части и использовали для выполнения различного рода работ. — Таким образом, это вино принесло им счастье.
Херсон был для нас первым настоящим морским портом, который мы заняли в Советской Украине. (Одесса, оказавшаяся в глубоком тылу наступавших немцев и румын, успешно отражала все штурмы врага с 5 августа по 16 октября, когда защитники Одессы (86 тыс.) были эвакуированы на кораблях в Крым. — Ред.) До тех пор нам попадались лишь села и мелкие города, которые мы в ходе операций миновали или за которые сражались. В Херсоне перед моими глазами предстала иная Россия. Население вело себя хотя поначалу и сдержанно, но в общем дружелюбно, освободившись от невыносимого давления со стороны комиссаров, которые в последние несколько дней^ели себя будто сорвавшиеся с цепи умалишенные.
Наладить контакт между нами и запуганным населением помогли дети, во множестве шнырявшие вокруг. Главную роль при этом сыграл сахар — даже здесь, в богатой Украине, почти недоступное лакомство для простых людей. Здешние девушки держались приветливо, но вели себя вполне достойно, соблюдая приличия. На первых порах я познакомился с пожилой женщиной, к моему удивлению бегло говорившей по-немецки. Родом она была из одного немецкого поселения в Поволжье. Довольный, что мне удалось найти кого-то, с кем я мог свободно беседовать, я пригласил ее посетить меня на отведенной мне квартире. Сначала она сомневалась, следует ли принять мое приглашение, но потом все же согласилась. Мне и двум другим солдатам отвели для постоя большую комнату, прежние ее жильцы бежали за Днепр перед нашим приходом.
— О чем я должна вам рассказывать? — несколько торжественно произнесла женщина после первой чашки чая. — Ведь вы все равно не поймете душу русского человека. Для этого нужны другие мерки. Русским испокон веков навязывали чуждые им культурные традиции других народов… А русскому человеку всегда хотелось непременно докопаться до сути вещей, добраться до самых корней. Так он жил при царях, так и потом, после того как Ленин постарался пересадить на русскую почву чужеродные марксистские представления о жизни. Но раз уж вы хотите меня послушать, будет лучше, если я расскажу одну правдивую историю.
В молодости у меня сложились близкие отношения с семейством Лаваль из Марселя. Пьер Лаваль имел собственную импортно-экспортную фирму в Одессе, где я воспитывалась в лучшем пансионе для благородных девиц. Как-то случайно я познакомилась с его женой Маргаритой Лаваль, которая была старше меня на десять лет, но моложе собственного мужа. Вскоре мы подружились. Но вот наступила весна 1919 года…
Изрядно потрепанные остатки белогвардейских воинских частей в беспорядке отступали к Одессе, подвергаясь беспрерывным атакам красных.
Офицеры оккупационных сил Антанты, особенно французские, с лихорадочной поспешностью реквизировали все находившиеся в порту суда: от боевых кораблей до транспортов и катеров. Они запаслись топливом и продовольствием, какое смогли найти, затем погрузили на суда своих солдат, заставляя их бежать по сходням.
А снаряды красных уже рвались на улицах Одессы, подгоняя отступавших белогвардейцев.
Вскоре солдаты Красной армии сломили последние очаги сопротивления и 6 апреля вступили в поверженный и опустошенный город. (24 августа 1919 г. Одесса была снова занята белыми, 8 февраля 1920 г. снова и окончательно — Красной армией. — Ред.) С этого момента комиссары и чекисты стали вершить свое кровавое дело: начались расстрелы, продолжавшиеся несколько дней. Однако число «контрреволюционеров», скопившихся в городе, было столь велико, что даже комиссары-чекисты не знали, как управиться с такой массой обреченных на смерть людей.
В конце концов многих погрузили на списанные за негодностью три старых грузовых корабля, вывезли за несколько километров от берега и, связав парами, без суда и следствия сбросили в море. Среди несчастных были белые офицеры, члены враждебных большевикам партий, служители религиозного культа, бывшие царские чиновники и даже представители трудового народа.
Однако тела утопленников продолжали плавать на поверхности, а с приливом их прибило к берегу. Поэтому в последующем к ногам сбрасываемых в воду предварительно привязывали металлические предметы.
Не успевший в царившей тогда неразберихе эвакуироваться Пьер Лаваль остался с женой и детьми в Одессе и был во время массовых облав арестован большевиками. Напрасно Лаваль уверял в своей непричастности к политике, напрасно доказывал свое французское гражданство. Прежде чем его семья смогла добраться до главного комиссара, Пьера отконвоировали на один из трех кораблей и вместе с остальными кинули в море.
Его жена Маргарита все-таки добилась того, что ее приняли в комиссариате внутренних дел красных. Оказавшись в неловком положении, советское правительство быстро дало ей разрешение отыскать тело мужа. Задача облегчалась тем обстоятельством, что Пьер Лаваль в момент казни был одет в белый костюм.
Было великолепное летнее утро. Мадам Лаваль стояла молча рядом с водолазом, которого звали Григорий Иванович, когда катер вез их к одному из трех судов, все еще стоявших на якоре в одесской гавани. К одиннадцати часам море достаточно успокоилось и водолаз смог спуститься под воду на относительном мелководье.
Ритмично работали насосы. Маргарита не отрываясь смотрела туда, где исчез водолаз; находившийся неподалеку представитель красной милиции не сводил глаз со своих наручных часов. Но не прошло и трех минут, как из глубины последовал условный сигнал тревоги, и матросы быстро подняли водолаза на борт. Внешне на водолазном костюме не было заметно никаких повреждений, но когда отвинтили шлем, то увидели, что Григорий Иванович мертв.
Ошеломленные, потерявшие дар речи матросы сгрудились над мертвым телом.
— Мадам, — проговорил чекист, руководивший поисками, после того как все попытки вернуть Григория Ивановича к жизни не увенчались успехом. — Как видите, произошел несчастный случай. Мы удовлетворили вашу просьбу, и я не могу вам больше чем-либо помочь.
— Но разве на судне нет другого водолаза?
Чекист вопросительно посмотрел на стоявших вокруг моряков, которые под его взглядом в испуге отшатнулись.
— Граждане! — сказала мадам Лаваль. — Я уплачу десять тысяч рублей тому, кто вернет мне тело моего мужа.
— Десять тысяч рублей! — послышался недоверчивый шепот. — Целых десять тысяч рублей.
— Быстренько решайте, — проговорил чекист. — Француженка сдержит свое обещание, я ручаюсь.
Кочегар, решившийся на погружение, спокойно наблюдал за тем, как с мертвеца стаскивали водолазный костюм. Потом, не произнеся ни слова, натянул его на себя и исчез под водой.
Кольцо за кольцом равномерно разматывался трос, а пунктир поднимавшихся из глубин воздушных пузырей указывал на то, что новый водолаз уверенно продвигается к тому самому месту, где, предположительно, находятся утопленники. И вновь несчастная французская женщина не сводила глаз с поверхности моря, и опять присутствовавший при этом чекист отсчитывал роковые минуты.
Внезапно последовал отчаянный рывок за сигнальную веревку. Матросы дружно ухватились за трос, и скоро кочегар снова оказался на борту. Когда же сняли с него шлем, то увидели кровь и пену, идущие у него из носа и рта. Он дико поводил глазами.
— В чем дело? — рассердился чекист. — Ты что, спятил?
— Десять тысяч рублей! — пронзительно завопил кочегар. — Там десять тысяч мертвецов, идущих по дну моря! Священники, буржуи, генералы и солдаты.
Он с криком начал кататься по палубе и неистово размахивать руками. (Подобные массовые утопления особенно практиковались после занятия 6 ноября 1920 г. Красной армией Крыма, когда десятки тысяч воинов Русской армии Врангеля, а также десятки тысяч русских мирных беженцев, поверив обещаниям амнистии, сдались в плен и были зверски убиты командами палачей под руководством эмиссаров из Москвы — Белы Куна и Розалии Землячки (Залкинд). — Ред.)
— Вы слышали, товарищ? Здесь, в больнице, лежит человек, который их видел.
— Кто кого видел?
— Мертвецов, — объяснила женщина, выходя из булочной с караваем-хлеба, полученным по распределению.
— И среди них возвышается во весь рост священник с развевающимися волосами и воздетыми к небу руками, проклинающий нас и наш город. Все они стоймя бродят по морскому дну. Слышите, стоймя!
Слухи о бродящих мертвецах распространились от дома к дому, проникли в красноармейские казармы, в тюремные камеры приговоренных к смерти, поползли по узким кривым переулкам и трущобам Одессы, где обитал пролетариат. Вечером в городе, в разных концах, стали раздаваться угрозы по адресу руководителей красных.
На следующее утро в порту вспыхнул бунт и началась забастовка. Туда поспешил главный комиссар ЧК.
— Мертвые не бродят! Идиоты! — яростно кричал он возбужденным собравшимся. — Тела стоят прямо, потому что после трех дней пребывания в воде стремятся всплыть на поверхность, а груз, привязанный к ногам, держит их у дна. Кончайте базарить, товарищи, и возвращайтесь на свои рабочие места.
— Мертвые шлют вам свои проклятия! — крикнула какая-то женщина.
— Мертвые околдовали наш город, наших детей и тебя, сволочь! — взревела толпа.
Главный комиссар исчез за шеренгой чекистов с винтовками на изготовку.
— Очистить улицу! Разойдись!
Из толпы полетели камни, и люди, судя по всему, не собирались отступать.
Комиссар махнул рукой в кожаной перчатке. Когда дым рассеялся, улица была пуста. Главный комиссар, перешагивая через убитых, поспешил к своему автомобилю.
Пожилая женщина, сделав последний глоток, поставила чашку на блюдечко.
— Мы намереваемся освободить русский народ, — заверил я, — освободить от красного рабства и бессмысленного существования.
— До женитьбы мой муж принадлежал к меньшевикам, — продолжала моя собеседница. — Он тоже мечтал об освобождении народов России. Каждый россиянин мечтает об этом, независимо от его взглядов или ощущений. Но моему мужу в ходе борьбы пришлось столкнуться с теми же самыми явлениями, какие мы наблюдаем вокруг и сегодня. Он умер после двадцати лет принудительных работ, так и не дождавшись осуществления своей мечты, а расстрелы, виселицы и депортации по-прежнему продолжаются.
— Мы спасем русских людей, — упрямо повторял я.
— Позвольте мне поблагодарить вас, солдат, за вашу доброту, проявленную к старой женщине, — сказала она, поднимаясь. — Но прежде чем уйти, я сообщу вам великую правду: русский народ спасет и освободит не тот, кто сильнее, а тот, кто милосерднее.
Оставшись одни, мы долго, далеко за полночь, сидели вокруг самовара.
Утром стало ясно: где-то в городе обосновался вражеский наблюдательный пункт. Снова и снова снаряды корабельных орудий Черноморского флота, а также сухопутных батарей, установленных на большом острове посредине Днепра, падали именно на те здания, в которых разместились немецкие войсковые штабы.
Все городские строения, квадрат за квадратом, тщательно обыскали, но на первых порах никого не обнаружили. Помогла местная полиция, созданная для поддержания в городе правопорядка, из числа антикоммунистических элементов. При ее активном содействии в конце концов удалось арестовать мужчину, передававшего противнику координаты важных военных объектов с помощью почтовых голубей.
На следующий день в районе порта я встретил диковинную процессию. Пять немецких полицейских и несколько местных полицаев водили по улицам мужчину в наручниках. У него, шагавшего довольно бодро и даже как будто весело, с шеи свисал большой плакат.
«Я тот самый человек, который наводил на Херсон огонь советской артиллерии и который повинен в смерти 63 русских женщин и детей и определенного числа германских солдаТгЗа это я буду сегодня повешен».
По пути движения процессии отовсюду сбегались мужчины, женщины и дети, которые, прочитав надпись, молча уступали место другим. Когда один пожилой крестьянин не смог сразу разобрать надпись, приговоренный к смерти с готовностью и явным удовольствием повторил ему текст слово в слово.
— Значит, это ты, — проговорил крестьянин.
Мужчина спокойно кивнул.
— Тогда поделом тебе, — заметил крестьянин так же спокойно. — Я рад, что этих проклятых комиссаров наконец-то прогнали ко всем чертям.
— Они еще вернутся, — пообещал невозмутимо мужчина с плакатом.
Крестьянин со страхом взглянул на него и истово перекрестился. Несколько стоявших вокруг женщин тоже осенили себя крестным знамением.
— Ну что же, пусть Господь пошлет тебе легкую смерть, — сказал крестьянин и предложил осужденному папиросу, которую тот неуклюже принял скованной рукой. — Когда это должно произойти?
— Нынешним вечером, — ответил коммунист с готовностью.
Затем процессия двинулась дальше. Мы, наблюдавшие за этим эпизодом немецкие солдаты, переглянулись в полном недоумении. Вероятно, пожилая женщина с Поволжья правильно подметила: чтобы понять душу русского человека, мотивы его поведения, требуются другие, не совсем обычные мерки.
На следующее утро нас отвели в район города Бобринца на отдых и переформирование. Из Германии прибыли новобранцы, призванные восполнить наши тяжелые потери в личном составе, а с ними почти сразу и дизентерия.
Госпитали оказались переполненными заболевшими. Первым из моих друзей заразился Кауль, которого я не встречал уже давно, с тех пор как его перевели в особое подразделение другого батальона. Он жаловался на серьезное расстройство желудочно-кишечного тракта, и, когда мы встретились, я воочию увидел, какой он бледный и худой. Мы разговорились, и я рассказал ему о женщине из немцев Поволжья.
— Быть может, она права, — задумчиво проговорил Кауль. — Вполне возможно. Одно не подлежит сомнению: что бы красные ни начинали, они всегда доводят свои дела до логического завершения. В своих действиях они последовательны и беспощадны. Все замыслы они осуществляют с железным упорством и настойчивостью, тогда как мы часто ограничиваемся пространными рассуждениями. Другими словами, красные делают все до конца, мы же во многих вещах застреваем на полпути.
Я искоса взглянул на Кауля, и мне показалось, что он в чем-то переменился.
Последующие несколько дней мы ели, пили и отсыпались. Ежедневные сводки возвещали о нескончаемой серии блистательных побед германского оружия.
Число дизентерийных больных возрастало. Уже вернувшиеся из госпиталей рассказывали жуткие истории об условиях пребывания в лечебных заведениях. Многие пациенты были вынуждены вместо кроватей довольствоваться разостланной на голом полу соломой, не хватало уток, и люди были вынуждены использовать для этих целей солдатские стальные каски.
Как-то утром я поймал себя на том, что с радостью смотрю на свои нормальные экскременты. По-видимому, беда обошла меня стороной, и я был абсолютно здоров. Вскоре пришел приказ, запрещавший пить некипяченую воду и есть арбузы.
Наш период отдыха прервался внезапно. Началось новое наступление, и нам предстояло выдвинуться к Днепру. Когда вечером мы подъехали к реке, я вдруг почувствовал сильное недомогание и поспешил сойти с грузовика. С трудом удалось мне потом найти свою часть в гуще автомашин, скопившихся перед временным мостом у Берислава. После этого уже пришлось еще три или четыре раза бегать в поле. На лбу выступили крупные капли пота, тело сотрясала дрожь. У моста на обочине нам повстречался фельдфебель нашей роты.
— Слышал новость? — спросил он. — Мы только что похоронили Кауля.
У меня болезненно сжалось сердце. Кауля направили в госпиталь для обследования, и на следующий день он умер: не выдержало сердце.
— Сегодня ты жив, а завтра уже готов, — философски заметил фельдфебель. — Будьте осторожны, нам предстоят жестокие бои.
Мы достигли моста в полной темноте, но не успели мы проехать по нему и пятисот метров, как в небе вспыхнуло ослепительным светом множество осветительных ракет. Затем градом посыпались бомбы, взрывы следовали один за другим, справа, слева и повсюду вокруг. А мы сидели не шевелясь в автомашинах, стоявших на мосту.
Расположенные по обе стороны реки немецкие зенитные батареи вели интенсивный огонь, а бомбы не переставали падать. К счастью, ни одна из них не задела моста этой ночью.
На следующее утро у меня открылся кровавый понос. Но в моем воображении непрестанно маячил призрак ужасного госпиталя, о котором я столько наслышался, и я крепился изо всех сил: ничего не ел и все время ужасно страдал от нестерпимой жажды. На привалах батальонный врач пичкал меня активированным углем.
К счастью, в этот период нам почти не приходилось сражаться: враг поспешно отступал под натиском немецких передовых частей. На восьмые сутки я настолько ослабел, что едва держался на ногах. И в этот момент моего пребывания в полуобморочном состоянии мне было приказано взять отделение солдат, двух посыльных на мотоциклах и в штабной машине разведать дорогу впереди. С трудом я следил за рукой офицера, указывавшего мне предстоящий маршрут.
— Вам надлежит добраться только вот до этих двух сел, и не дальше, — подчеркнул он.
Мы ехали великолепным днем мимо плодородных полей, раскинувшихся по обе стороны дороги, и роскошных виноградников, покрывавших склоны окрестных холмов. Мы все дальше углублялись на вражескую территорию. Солдаты с опаской поглядывали на плантации высоченной кукурузы, где легко могла укрыться целая рота. Меня это мало беспокоило, лишь бы скорее очутиться в этих селах: тогда снова отдых и спасительный сон.
Наконец сквозь густую зелень фруктовых деревьев проступили соломенные крыши села Великие Копани. К нему мы приближались, соблюдая сугубую осторожность. Едва сгибая дрожавшие от слабости колени, я вышел из машины на дорогу и попытался расспросить стоявшую на обочине юную девушку. Но она словно окаменела и в ответ на все мои вопросы только трясла головой. Вероятно, передо
мной была комсомолка. Раздосадованный, я оставил ее в покое. Тем временем в дверях дома напротив показалась женщина, которая и снабдила нас необходимой информацией. По ее словам, последние части Красной армии прошли через село три часа тому назад.
— Они ушли вот в этом направлении, — указала она рукой.
Мы медленно ехали по селу, мужчины и женщины угощали нас молоком и дынями. Я неизменно отворачивался: мне было невыносимо видеть, как люди пьют молоко.
И снова по обе стороны дороги замелькали виноградники, фруктовые сады и поля созревающей кукурузы. Но вот и второе село. Когда мы въехали в него — с меньшими предосторожностями, чем следовало, — то обнаружили, что оно кишит вооруженными красноармейцами. Услышав скрежет тормозов и увидев вражескую военную форму, один из посыльных молниеносно развернулся — и был таков. Второй, ни секунды не мешкая, тотчас же последовал за ним.
С некоторой опаской я вышел из машины, сидевший рядом со мной солдат на всякий случай вскинул автомат. В этот момент к нам приблизился рослый солдат-украинец и заявил:
— Война капут…
Затем он стал жаловаться нам: мол, здешние крестьяне отказываются кормить его голодных товарищей. Я собрал в кучу все имевшееся у красноармейцев оружие — винтовки, пулеметы и минометы — и затем распорядился позвать сельского старосту. Но такого должностного лица в селе не было.
— Прекрасно, тогда ты будешь старостой, — сказал я, указывая на пожилого сельчанина.
Тот заулыбался, явно польщенный оказанной ему честью. Как оказалось, мой выбор был на редкость удачным. Старик провел пять лет на принудительных работах за отказ вступить в колхоз и поэтому всей душой ненавидел большевиков. Вскоре голодные военнопленные были накормлены. Прошло совсем немного времени, и в село
примчался весь наш батальон, ожидая обнаружить лишь наши бездыханные тела. И радости не было предела, когда наши боевые товарищи нашли нас целыми и невредимыми.
Минуло уже две недели с тех пор, как во мне поселились дизентерийные бактерии.
— Теперь мы попробуем кое-что действительно специальное, — заявил батальонный врач. — Касторку, в значительных дозах… Должно помочь.
— Все будет в порядке, приятель, если выдержите, — шепнул мне фельдшер. — Ну а если нет, тогда — крышка… Зайдите ко мне после процедуры, я дам вам кое-что…
За Чулаковкой русские вновь окопались на вершине невысокой гряды холмов. Мы с ходу атаковали, но из-за отсутствия поддержки артиллерии и танков были вынуждены после нескольких часов ожесточенного боя отойти на исходные рубежи. Вечером к нам пришли четыре жительницы села и попросили отвести их к немецкому начальнику. Как они рассказали командиру батальона, в их селе появилась женщина, которая не только сама являлась комиссаром, но и готовила пищу для комиссаров выше рангом.
Подозрительную женщину задержали и подвергли допросу. Она ни в чем не призналась, а только твердила, что лишь занималась стряпней на кухне, как ей было приказано. В конце. концов привели тех жительниц, которые давали первичные показания, и устроили им с задержанной очную ставку, которая превратилась в дикую свару. Рассерженный командир батальона приказал посадить всех на ночь за решетку.
Этим же вечером в расположение батальона явились в полном вооружении два русских моряка-дезертира, пробиравшиеся от самой Одессы. По соображениям безопасности командир решил пока подержать их взаперти и велел поместить вместе с женщиной-комиссаром. На следующее утро один из двух моряков, отталкивающий тип, весь разрисованный татуировкой и, как видно, большой бабник, горько жаловался на оскорбления, которые пришлось ему вытерпеть от женщины, поносившей его всячески за предательство и измену родине, которая для него, как якобы выразилась женщина, ничего не значит. Вся эта история стала мне известна уже позже, со слов переводчика.
Когда женщину-комиссара вновь начали допрашивать, она, поняв, что ее ожидает неминуемая смерть, повела себя вызывающе, и это решило ее судьбу. Привести приговор в исполнение должна была команда, сформированная из посыльных, но тех как ветром сдуло. Женщину расстреляли добровольцы из транспортного подразделения, доставившие в нашу часть боеприпасы и солдатский рацион.
Позднее четыре украинские крестьянки пришли к командиру просить разрешения взять себе добротное обмундирование расстрелянной, но он даже не пожелал с ними разговаривать. Вскоре они вернулись и принесли сто тысяч рублей и две карты с точным обозначением немецких позиций. Все это они будто бы обнаружили в кармане военных брюк казненной женщины-комиссара.
На другой день на рассвете прилетели девять пикирующих бомбардировщиков U-87 «Штука», сбросивших бомбы на окопы противника, не подававшего признаков жизни. Но стоило самолетам удалиться, как на наши позиции обрушился прицельный артиллерийский огонь. В полдень наконец к нам прибыла батарея 105-миллиметровых пушек, и мы, возобновив атаку, заставили русских отступить. После этого мы продолжили движение в южном направлении по обширной Причерноморской низменности, стремясь выйти к морю.
И снова мой автомобиль находился в авангарде, выполняя разведывательные функции, только на этот раз мне еще составили компанию один офицер и переводчик. По-прежнему за нами следовали на мотоциклах двое связных. Жара усиливалась. Стали попадаться низкие песчаные холмы, похожие на дюны побережья Северного моря. Между ними — узкие живые изгороди полезащитных полос. Повсюду виднелись плантации проса и кукурузы, попадались и небольшие рощицы. Смерть могла легко подстеречь нас где угодно, и каждый последующий момент мог стать последним. Автоматы мы держали наготове, магазины — полные патронов. Но вот показались первые дома, и мы спросили повстречавшуюся нам старушку, есть ли в селе русские войска.
— Нема, нема, — затрясла она головой, — давно ушли красные дьяволы… более четырех часов назад.
И в самом деле, противника в селе не оказалось. Один из посыльных на мотоцикле отправился доложить об этом, а мы поехали дальше — в неизвестность. Чаще стали попадаться настоящие лесные заросли, вплотную подходившие к дороге. Внезапно мы натолкнулись на железнодорожные пути, не обозначенные ни на одной из наших карт. Мы стояли на железнодорожном полотне с автоматами наготове, каждое мгновение ожидая вражеского шквального огня. Второй наш посыльный находился в этот момент в ста метрах позади нас, что позволяло надеяться — по крайней мере один вернется в батальон и поведает о постигшей нас участи. Но ничего не произошло. И мы продолжали ехать через села, свободные от вражеских войск; их жители, мужчины и женщины, встречали нас, нарядившись в праздничные одежды, у своих глинобитных хат или вдоль дороги, — махая нам руками. Какая-то старушка принесла огромный каравай и очень огорчилась, когда мы вежливо, с улыбкой, отказались принять этот дар. Нас осыпали цветами — красными, белыми, желтыми и голубыми астрами. Никто не принуждал этих людей украшать наши автомобили гирляндами из цветов, никто не просил их об этом, и тем не менее они сознательно рисковали жизнью. Ведь расправа была бы короткой, узнай об их поступках какой-нибудь блуждающий поблизости отряд Красной армии. Немало людей поплатились жизнью за один-единственный цветок. Нас буквально завалили дынями. Мы были уже не в состоянии принимать подношения, даже яйца и виноград.
Вскоре подтянулся и весь наш батальон, мы опять были вместе. К вечеру вокруг нас вновь начали рваться снаряды и над головой засвистели пули, в ушах звенело от пронзительного, выворачивающего душу воя летящих мин. Парад цветов закончился, возобновилась зловещая пляска смерти.
Но над степью уже веял крепкий морской бриз, а вдали, у горизонта, отчетливо виднелась легкая белая дымка. Мы достигли Черного моря.
1-й взвод 16-й роты получил приказ продвинуться к небольшому порту, где русские прилагали все силы, чтобы вывезти морем остатки своих разбитых частей. Выполняя приказ, мы устремились вперед по плоской равнине. Вскоре повстречались первые жилые строения, и мы подъезжали к ним медленно, соблюдая осторожность. Солдаты внимательно, с напряжением следили за происходившим вокруг. В любой момент мог разразиться огненный шторм. Но в селе никого не было, кроме нескольких оборванных и истощенных красноармейцев, более похожих на огородные пугала. Призванные под ружье всего лишь несколько недель тому назад, они уже несколько дней ничего не ели и с радостью сдались в плен первому немецкому солдату.
Соскочив с автомобилей, мы, с винтовками и автоматами наготове, основательно прочесали рыбачий поселок. Издалека доносился непрерывный гул мощных взрывов; сначала мы подумали, что ведет огонь береговая артиллерия, но, как оказалось, это работали наши пикирующие бомбардировщики.
Затем мы их увидели. Пролетев над нашими головами, они ушли в сторону моря. Мы могли наблюдать, как первый U-87 спикировал, и тут же морская вода вздыбилась огромным фонтаном. Потом — мы затаили дыхание — раздался оглушительный грохот и в воздух взметнулись деревянные и металлические обломки, детали механизмов и человеческие тела — прямое попадание в военный корабль русских. Бомбардировщики сделали два захода, только два — и все было кончено. Смерть снова одержала верх над людьми и техникой.
Возле заваленного всяким хламом причала дымились догоравшие обломки исковерканного парусника. Поодаль, в нескольких сотнях метров, из раскаленного докрасна корпуса пораженного бомбами парохода вздымались к небу густые струи искр. И мы слышали, как еще дальше, уже в открытом море, рвались авиационные бомбы.
— Они пытались вывезти свои войска морем, но, как видите, никто не уцелел, — сказал мне местный рыбак, указывая на множество торчавших из воды корабельных мачт и догоравшие остатки различных судов.
Весь берег до самой кромки воды был заставлен брошенными автомашинами, среди них попадались и пушки. Не теряя времени, наши войска приняли меры по обеспечению безопасности прибрежной зоны и созданию здесь надежных оборонительных рубежей. Подтянули артиллерию, специальные команды очистили прилегавшую территорию. Несколько разрозненных отрядов русских, застрявших на занятой нами территории, сдались без сопротивления.
Некоторое время спустя я прогуливался по поселку в компании с молодым новобранцем, рассматривая развешанные повсюду рыболовные сети и другие немудреные приспособления для ловли рыбы. В палисаднике одной из рыбацких хижин мы неожиданно обнаружили брошенное орудие русских. Движимый любопытством, присущим всякому солдату, заполучившему в руки незнакомое оружие, рекрут стал со всех сторон ощупывать пушку, которая была в полной исправности и даже с замком на месте.
В это время на дороге, ведущей в поселок, показался большой автомобиль. Вглядевшись, я узнал сидевшего в нем нашего командира батальона. Внезапно сзади меня раздался оглушительный грохот. Оказалось, что орудие было заряжено и рекрут, трогая руками различные детали, нечаянно произвел выстрел.
Но что еще хуже — снаряд угодил на дорогу в нескольких метрах от подъезжавшей автомашины. На нее обрушилась лавина земли и осколков. Каким-то чудом никто не пострадал.
В следующее мгновение мы оба были уже за ближайшим углом и растворились в толпе стоявших вокруг солдат. Расследование длилось целых два дня, но и рекрут, и я по понятным причинам помалкивали.
Тем временем наступил вечер, по степи поползли сумерки, и в конце концов нас, расположившихся у моря, накрыла темнота южной ночи. Стало тихо, и только зарево догоравших в море судов напоминало о войне.
Свою задачу в этом крае мы выполнили, и поговаривали уже о нашей якобы предстоящей переброске в Крым, где у Перекопа наши дивизии уже вели ожесточенные бои. Но вышло иначе, и мы продолжили наш путь вдоль Азовского моря мимо слабо защищенного Мелитополя на Мариуполь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.