Свечи (декабрь 1984 года, Гардез)
Свечи
(декабрь 1984 года, Гардез)
Уже через несколько дней после возвращения в бригаду все, что было со мной в госпитале, стало казаться лишь несбыточным сном, ненадолго озарившим светом сознание затюканного «шнура».
Начало декабря — зима в разгаре, на улице дубак, снегу навалило. Вечер, на улице темно, в палатке уже затопили буржуйку. Половина наших «урыла» за топливом для нее — выдаваемого угля не хватает. Ведь в бригаду завозится колоннами из Кабула все: и боеприпасы, и горючее, и продукты, и даже уголь. А «духам» все равно, что везет колонна, — мочат все без разбора. И если колонна не может пробиться в Гардез, значит, и есть нечего, и топить нечем.
В одну из таких зимних ночей, когда долго не было колонны с углем, буквально до щепочки был разобран отправленными на поиски топлива молодыми летний клуб. Причем не только сами лавки унесли — даже врытых в землю на 30–40 сантиметров столбиков ни одного не осталось. Все до одного выкопали, выгрызли из промерзшей земли.
Но клуб-то разобрали, а топить и дальше надо. Вот и рыщут «шнуры» по бригаде в поисках хоть каких деревяшек или, если повезет, возможности стырить угольку у зазевавшегося чужого истопника…
Остальные — в ожидании привычного уже: «Один!» Кто-то на стреме в палатке, кто-то мерзнет на улице, ждет своей очереди. Всех нас в палатку не пускают — не хрен баловать… Впрочем, во всем есть свои плюсы — на улице дубак, зато не кантуют, а в палатке можно погреться, но зато и «хапнуть» можно — черт его знает, чего дедушкам со скуки в голову взбредет…
Мы «отлетали» уже почти четыре месяца, осталось еще два. Но нам уже все равно — счет времени потерян, чувство боли атрофировано, чувство голода укоренилось настолько, что пересилить его способно лишь неодолимое желание спать…
И все, чего мы ждем с надеждой на облегчение, — это выходов на боевые. Боевые — это каждому взводу своя задача, и, значит, половина придурков расползется по другим горкам и высоткам. И, значит, доставать будут уже не все.
Боевые — это «армейский» сухпай: две банки каши, тушенка и черные сухари. И, значит, часть его — гарантированно твоя (перловку господам дембелям «не положено»). Боевые — это сон на бронежилете под открытым небом или в окопе под плащпалаткой. И, значит, никаких наведений порядка и неизбежных после этого звиздюлей. На боевых, правда, мины и стреляют — но ведь не постоянно же, не 24 часа в сутки. А в бригаде-то «шуршишь» без передыху. Короче, война — это хоть какая-то жизнь…
Уже второй день нас готовят к смотру перед какой-то «армейской операцией». Что это такое и чем она отличается от операции обычной, мы не знаем, но, похоже, отличается. Во всяком случае, никогда ротный и взводные не уделяли столько внимания тому, что лежит у нас в РД.
Алихейль какой-то… Эх, скорей бы уже «на войну» — «летать» уже сил никаких нету. Хоть на Алихейль, хоть к черту на кулички…
Вот и моя очередь в палатку идти… В тамбур заходишь — как из самолета выпрыгиваешь… Только там три секунды, раскрылся купол — и кайф. А тут — сразу об землю… В дальнем углу палатки собрались «ветераны» и дембеля первого взвода. Серега Волк что-то негромко поет под гитару. Почти идиллия…
О чем-то дальнем, неземном,
О чем-то близком и родном,
Сгорая, плачут свечи.[6]
Вот ведь сидят, слушают песню — нормальные же пацаны… Ну вот, меня заметили. Эх, сейчас начнется…
И тут лампочка под потолком палатки, несколько раз моргнув, гаснет. Палатка сразу же погружается во мрак, и только вокруг печки возникает багровое свечение. Но его недостаточно даже для того, чтобы осветить лица сидящих рядом. А уж меня-то и подавно не видать.
Запнувшись на секунду, Волк продолжает петь.
Постояв немного для приличия около входа, усаживаюсь на краешек ближайшей к входу койки. Если свет внезапно зажжется, то за такие вольности мне несдобровать, но уж больно велико искушение, да и по опыту знаю — быстро его теперь не включат.
Прислонившись к железной спинке, угревшись, начинаю проваливаться… Тепло и сон, обхватив с двух сторон, утаскивают меня куда-то далеко. Сопротивление бесполезно. Погасший неожиданно свет вырвал меня из привычного круга проблем, забот, беспокойств и переживаний. Я уже не помню, когда я вот так спокойно сидел. А тут еще песня…
Господи, когда все это было — снег и холод за окном, приятное тепло дома, приглушенный свет, музыка… Ведь совсем недавно, а кажется — целую вечность, в какой-то другой жизни. Да и была ли она, эта другая жизнь? Где нет маклух, колобах, построений и «фанеры к осмотру», где нет каратиста Кондора, который использует нас как макивары, и боксера Сираича, для которого мы живые груши. Невменяемого Дурбека, который будет душить, пока не отрубишься, и тупорылого Какаева, который не может связать двух слов по-русски… Где не нужно воровать сахар и сгущенку, бегать по ночам на хлебозавод и жарить картошку в арыке. Где не нужно таскаться в дукан, чтобы продать ворованные бушлаты или кровати и к утру «порадовать дедушку» афганями. Где нет всего этого концлагеря, по недоразумению названного «службой»…
Но ведь где-то же она есть, эта жизнь! И я обязательно вернусь туда, я смогу, я выдержу и дотяну.
Уже скоро на боевые, на операцию. Даст бог, она продлится подольше, а там уже и Новый год, а там и февраль. А февраль — это значит, жизнь продолжается, и придут другие, которые сейчас только в Фергане. Которые думают, что им тяжело, что им плохо. Они еще не знают, что такое плохо, но скоро узнают, мы им покажем. Поскорее бы, поскорее…
— Рота, строиться на вечернюю поверку!
Все, пошел я…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.