Из рассказов «подельников»

Из рассказов «подельников»

Не многое успел отец рассказать племяннице, отвечая на вопрос «как он сидел в двадцатые годы». Вооруженный солдат в камере, вероятно, — условие содержания приговоренных к расстрелу. А что еще было до процесса? Отец провел в тюрьме целый год. Его привезли в Москву в конце июля 1919 года, суд состоялся в августе 1920-го. Сначала его доставили в ВЧК на Лубянку.

Что собой представляла главная «особая» тюрьма ВЧК, как в то время содержались в ней политические — я узнала из воспоминаний кн. С. Е. Трубецкого, арестованного на несколько месяцев позднее отца в Москве и судимого тоже по делу «Тактического центра».[32] Князь принадлежал к другой организации, к «Национальному центру», входил в его «Военную комиссию», участвовал в заговоре московских офицеров, поддерживавших белое движение, был монархистом. Его показания на следствии тоже включены в «Красную книгу ВЧК».[33]

Думаю, что условия тюремного содержания, быт Лубянки были одинаковы для всех обвиняемых в «контрреволюционных заговорах». Отец, должно быть, также спал на голом топчане или на коротеньком матраце и также получал серую баланду и две ложки пшенной каши на обед. Сколько пришлось ему пробыть на Лубянке — не знаю, но есть основания думать, что в Бутырской тюрьме он оказался в режиме «социалистического коридора», о котором не без яда говорит кн. Трубецкой, упоминая о некоторых привилегиях, данных «социалистам», например, о лишней вечерней прогулке. Неприязнь Трубецкого к революционерам понятна — всё же они «родственники» большевикам, и большевики это прошлое «родство» учитывали, хотя бы в тюремном быту. Однако пребывание отца в «социалистическом коридоре» остается под вопросом — может, заговорщиков содержали иначе.

Прямое отношение к отцу имеет только та часть воспоминаний, где Трубецкой описывает, как обвиняемых по делу «Тактического центра» переводят перед началом суда из Бутырской тюрьмы сначала в караульное помещение в Кремле, затем, когда заседания Ревтрибунала решено проводить в Политехническом, перегоняют в тюрьму Московской ЧК (тоже на Лубянке). В этом рассказе Трубецкого упомянут и мой отец. Описание самого суда дает возможность понять атмосферу этого смертельного шоу под названием «Ревтрибунал». Но вот что происходило до суда.

Князь вспоминает, как их повели под стражей пешком из Бутырской тюрьмы в Кремль. Был ясный августовский день, прогулка по московским улицам доставляла арестованным большую радость. Кремль показался пустынным, безлюдным, но был по-прежнему красив, на башнях тогда еще красовались двуглавые орлы, на Спасских воротах был образ Спасителя. Думаю, что мой отец, очень чуткий к красоте, тоже наслаждался «прогулкой», хотя и не испытывал религиозных чувств, свойственных князю.

Обвиняемых поместили в «арестном помещении» при кремлевской страже. Настроение было бодрое, «приподнято-веселое». Очень их забавляла процедура передачи при смене караула: сначала пересчитывали одеяла, уходили, затем, вернувшись, пересчитывали лампочки, опять уходили, наконец, пересчитывали арестованных. Все смеялись. «Ворчал только С. П. Мельгунов, да и то мало». В Кремле заключенных посетили адвокаты. Они-то и сообщили, что дело будет слушаться в Политехническом и на время суда обвиняемых будут держать в тюрьме МЧК.

На новое место арестованных повели опять же пешком. Когда проходили через Спасские ворота, вспоминает Трубецкой, «…по старой московской традиции почти все мы сняли шапки. Я заметил, что большая часть нашей стражи тоже их сняла. С. П. Мельгунов, как принципиальный атеист, с интеллигентской цельностью и прямолинейностью не снял шапки, и наш конвоир ему заметил: „Спасские ворота — шапку снимите!“ Мельгунов запротестовал, и стража, разумеется, не настаивала…»[34]

Какая замечательная подробность: конвоиры, ведущие «врагов», еще не перестроились и наполовину находятся в старом мире.

Камеры Московской чрезвычайки оказались тесными и грязными, с клопами и тараканами. Коек не хватало, многим пришлось спать на полу.

Трубецкой вспоминает: «…на грязном полу улеглись мы на ночь рядом с Леонтьевым… и оба быстро заснули. По нам бегали тараканы, и мы во сне скидывали их с себя. На следующее утро узнали, что Мельгунов, в ночь перед судом не смогший сомкнуть глаза в этих условиях, полушутливо, полураздраженно жаловался на нас с Леонтьевым соц. — демократу В. Н. Розанову, который тоже не мог спать: „А вот смотрите, — благородное-то наше дворянство спит себе да спит, только тараканов друг на друга во сне перегоняет!“ „Что же, — спокойно отвечал Розанов, — во всяком случае, эти покамест не выродились!“ Об этом разговоре наших социалистов со смехом рассказал нам на следующий день присутствовавший при нем В. Н. Муравьев».

Правда, я не поняла, в чем смысл шутки отца, но сценка эта доказывает, что он был бодр и способен шутить.

Трубецкой предупреждает в воспоминаниях, что не хочет писать подробно о процессе. Но и то немногое, что он рассказал, звучит ярко и для меня ценно как живой репортаж из прошлого.

Большая аудитория Политехнического заполнена. Присутствуют родные обвиняемых. «Публика в огромном большинстве нам сочувствовала», — пишет Трубецкой, отмечая реакцию зала на обвинительную речь Крыленко. Князь описывает манеру говорить главного обвинителя: «…при требовании для нас казни Крыленко стремился придать своему голосу какой-то особый зловещий приглушенный тон. Его небольшая, круглая фигура как-то по-кошачьи сжалась, как бы готовилась к скачку, чтобы растерзать свои жертвы, а нижняя челюсть Крыленко приняла, наоборот, собачье-бульдожье выражение…»

У обвиняемых были защитники, приглашенные родными или выделенные. Некоторые из них выступали с такими неосновательными доводами в защиту своих подопечных, что вызывали смех даже у обвиняемых (например, адвокаты двоих профессоров доставили на суд тома их ранее изданных трудов). Неожиданно на суд пришел Троцкий, чтобы снять часть обвинений с подсудимого В. Н. Муравьева. «Троцкий говорил сдержанно, совсем не по-митинговому, держался просто, без рисовки… Показания Троцкого благоприятно отразились на приговоре Муравьеву»,[35] — пишет Трубецкой.

Процесс длился несколько дней (16–20 августа), о чем Трубецкой не сказал. В течение этих дней заключенных уводили в тюрьму и приводили обратно, обыскивая каждый раз. «Стража нас обыскала, нет ли у нас оружия или яда для самоубийства, — пишет князь. — Ничего ни у кого не нашли. Впрочем, обыск был поверхностный. Я знал, что по крайней мере у С. П. Мельгунова яд имеется. Он еще раньше предлагал со мною поделиться на случай смертного приговора. Он не хотел быть расстрелянным чекистами».[36] Вероятно, предлагал яд и отцу. Слава Богу, никто не стал торопить смерть. Трубецкой же был верующим и самоубийство отвергал.

Вероятно, воспоминания отца о присутствии стражника («солдата») внутри камеры относятся именно к этим дням.

О формулировке приговора Трубецкой не написал. Об этом сообщается в «Красной книге», в предисловии. Ревтрибунал признал двадцать руководителей и наиболее активных членов «Тактического центра» виновными «…в участии и сотрудничестве в контрреволюционных организациях, поставивших себе целью ниспровержение диктатуры пролетариата, уничтожение завоеваний Октябрьской революции и восстановление диктатуры буржуазии путем вооруженного восстания и оказания всемерной помощи Деникину, Колчаку, Юденичу и Антанте».[37]

Описывая чтение приговора, Трубецкой говорит, что смертная казнь сразу же была заменена разными сроками тюрьмы. «…Принимая во внимание амнистию, объявленную когда-то, — пишет князь, — для всех белогвардейцев, не принимавших участия в контрреволюционном выступлении Врангеля, нам по группам наказание сбавлялось…»[38]

Социалистам же дали по десять лет.

Как уже говорилось, десять лет отсиживать не пришлось. Когда именно отец вышел на волю — я не знаю. Кажется, это совпало или почти совпало с нашим возвращением из Киева.