Глава 3. Московское Царство глазами иноземцев

Глава 3.

Московское Царство глазами иноземцев

Среди комплекса документов и материалов, отражающих жизнь Русского Государства и русских на протяжении веков, особое место всегда занимали «записки иностранцев». Это — чрезвычайно интересный и важный источник, позволяющий через внешний взгляд узреть внутреннее мироустроение Руси. Во всяком случае, такова — теория. На практике все выглядит значительно сложней, и к этому документальному комплексу следует относиться критически и пользоваться с большой осторожностью. Подобные «записки» бесспорное свидетельство только одного: представлений чужестранцев о русских и их жизни. Здесь необходимо сделать общие, так сказать, историософские пояснения.

Главными визитерами и наиболее частыми авторами «записок» о Руси являлись пришельцы из Западной Европы. Вплоть до XVI века там ничего толком и не знали о далекой северной стране. И вот когда в XV–XVI веках началась эпоха Великих географических открытий, то старый Свет начал открывать не только экзотические и богатые заморские земли и страны, но он «открыл» и Россию. Появились в обращении первые «трактаты» и повествования, где «очевидцы» излагали свои впечатления и представления от посещения далекой Московии. И именно тогда в Западной Европе возникает базовый комплекс мировоззренческих представлений о России и о русских, который в последующие века расширялся и корректировался, но никогда не изменялся по существу.

Россия, охватывавшая уже в тот момент огромные восточноевропейские пространства, интересовала западноевропейских купцов и политиков, стремившихся втянуть Русь в орбиту своих коммерческих и политических интересов. На Руси постоянно появлялись представители тех или иных правительств и «свободные негоцианты», которые свои впечатления и запечатлевали в отчетах и книгах. Эти сочинения, которые обычно публикуются у нас под грифом «записки иностранцев», нельзя отнести собственно к разряду историографии. Это как бы протоисториография, запечатлевшая набор авторских рефлексов и суждений, которые через века начали репродуцироваться в объемистых трудах профессоров из Кембриджа, Гарварда, Оксфорда и прочих «оазисов научного знания». Естественно, что тут нельзя сопоставлять уровни осведомленности и форму изложения. Ныне все куда более основательно, более «фундировано» и более «презентабельно».

Если же обратиться к комплексу представлений, к ракурсу восприятия, базовым оценкам, т. е. основополагающим, исходным идеям всей руссологии, то они остаются практически в неизменном виде с века XVI и до наших дней. Весь русский мироуклад был так непохож на западноевропейский, а западное сознание не могло принять равнозначным то, что не соответствовало знакомому и понимаемому. Западо-центризм неизбежно и рождал умозаключения о том, что все, что непохоже, значит — «дикость», «варварство». В русле этого мировоззрения Россия — великая «бессмыслица», «царство дикости» и «тирании», «отсталости», где народ изнывал в нищете под игом беспощадной власти, а правящие верхи погрязли в алчности, бескультурье, разложении, но при этом почему-то только и мечтали о том, как бы им «европеизироваться». Подобное «миропредставление» — тенденциозная фальшь, но фальшь распространенная, можно сказать, обиходная, и необычайно живучая.

Таков основной мировоззренческий импульс западноевропейских путешественников из далекого Средневековья, но таков же доминантный мотив и у немалого числа современных исследователей. За сотни лет русофобская точка зрения никуда не делась. Россию без устали обвиняют (именно обвиняют!) во всех возможных и невозможных «преступлениях», лукаво умалчивая о деяниях западно-европейцев и их правителей, по сравнению с которыми русские «вины» и «преступления» кажутся детскими забавами.

Только один показательный пример. Многие, наверное, могут с удивлением узнать, что при английских монархах из Династии Тюдоров: Генрихе VIII (1491–1547) и его дочери Елизавете (1533–1603) в Англии было казнено в десятки раз больше людей, чем при Иоанне Грозном (1530–1584), правившем на Руси безраздельно десятки лет. При этом, как уже ранее упоминалось, о «кровавом тиране» Грозном написано бесчисленное множество разножанровых сочинений, а о кровожадности его западноевропейских коронованных современников вообще стараются не упоминать. Король Генрих VIII — аморальное чудовище на троне — до сего дня в Великобритании именуется Великолепным!

Теперь, правда, русских не клеймят ярлыками «еретиков» и «схизматиков»; ныне для западного и западо-центричного сознания духовное содержание исторического процесса не имеет не только принципиального, но даже вообще какого-либо значимого фактора. Ему давно уже не придают доминантной роли, которую конфессиональность реально играла (и играет) в судьбах стран, народов, цивилизаций и культур.

Увы, приходится с сожалением констатировать, что и в России всегда находилось немало «описателей былого», которые охотно пользовались мировоззренческими лекалами заезжих западноевропейских гастролеров. Подобная, образно выражаясь, «попугайская историография» имеет у нас в стране до настоящего времени широкое распространение. Конечно, это отдельная и большая тема для других сочинений, а потому ограничимся только вышеприведенными пояснительными беглыми ремарками.

Конечно, далеко не все из приезжающих в Россию иностранцев были обуреваемы заведомым злобным намерением опорочить русских, их бытовой уклад и систему сакральных ценностей. Многие скрупулезно описывали города, природные условия, повседневный уклад. В этой эмпирической части подобные свидетельства имеют особую ценность, не девальвируемую со временем. Однако, описывая, как жили русские, они были не в состоянии понять важнейшую составляющую: чем жили. Визитеры с Запада все принадлежали или к Католичеству, или к какой-то из ветвей Протестантизма, т. е. относились к конфессиям, изначально весьма враждебным к Православию.

Иностранца, не принадлежащего к Православию, встречали на Руси традиционно настороженно. Он был представителем иного, «нечистого» мира, и общение с ним грозило умалением благочестия. Потому даже те иностранцы, которые долго обретались в пределах Русской Земли, имели чрезвычайно ограниченный круг общения.

Что же касается религиозно-церковной жизни — центра русского мироуклада, то эта сфера вообще была фактически наглухо от них закрыта. Один показательный пример. Когда в мае 1659 года умерла четырехлетняя дочь Царя Алексея Михайловича Царевна Анна Алексеевна, то члены датского посольства, находившиеся в Москве, захотели посмотреть на траурную церемонию похорон царской дочери. Но как написал один из датчан, «это нам не удалось, так как иностранцев в подобных случаях не допускают»[106].

Для иностранцев были закрыты монастыри и храмы, им не разрешалось присутствовать на богослужениях и религиозных праздниках, которых на Руси было великое множество. К тому же редко кто из них хоть как-то сносно владел русским языком.

В силу этого, подавляющее большинство описаний «русской веры», вышедшие из-под пера иностранцев, построено на чьих-то рассказах и сторонних впечатлениях. Нередко такие повествования чуть ли не сплошь — досужие слухи, анекдоты и сплетни, которые и на Западе, а нередко и у нас воспринимали как «объективные свидетельства очевидцев».

Типичный и наиболее показательный пример известные записки немецкого ученого Адама Олеария (1603–1671): «Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно», первый раз опубликованные на немецком языке в 1647 году. Его сочинение содержит немало конкретных сведений о народах России, об их нравах и обычаях, о ее гражданском и государственном устройстве. Однако самого главного — духовного содержания жизни далекого Царства — он не понял, да и понять не мог.

Олеарию наперед ясно, что христианская Вера русских «подозрительна и на деле оказывается весьма плохою». Знакомый с Католичеством и Протестантизмом, последователь «отца Реформации» Мартина Лютера (1483–1546), не приемлет церковные реалии, не соответствующие знакомому и понятному ему миру. Кругом в Московии он видел храмы, монастыри, часовни, кресты, толпы богомольцев; знал, как истово подданные Царя молятся и блюдут церковный обряд, но все это так и не убедило, что русских можно назвать христианами.

Вместе с тем немецкий гость вынужден был признать, что русские в религиозной области весьма толерантны, разрешая «всякому свободу совести, хотя бы это были их подданные и рабы»[107]. Для немецкого визитера это было тем более удивительно, что в хорошо знакомых землях европейских ничего подобного не существовало.

Он запечатлел много пристрастных, поверхностных, а порой и откровенно лживых умозаключений, и почти все они — плод каких-то разговоров и мнений тех, кто ни разу не переступал порога православного храма. Да и сам Олеарий лишь единожды рискнул осмотреть церковь. Ознакомление длилось всего несколько минут, так как русские «нас под руки вывели из церкви и метлою вымели пол за нами». Причем негативное отношение к гостям «из Европы» было столь прочно и широко распространено, что невольно поражало.

«Крестьяне в деревнях, — свидетельствовал Олеарий, — не желали допустить, чтобы мы касались руками их икон или, лежа на лавках, обращались к ним ногами. У некоторых из них, после нашего постоя, должен был являться поп с кадилом и вновь освящать иконы, точно они были нами загрязнены»[108].

Олеарий, как и другие иностранцы, никак не мог понять, почему русские категорически не хотят вести с ними «диспут о вере». Из этого делалось заключение, что русские не имеют «нужных знаний». В действительности же мотивация была совсем иной. Православные отвергали «диспут о вере» потому, что разговоры о высоком и святом с «богоотступниками» — оскорбление и умаление мирской суетой Слова Божия.

Однако в одном случае Олеарий позволил себе хвалебные славословия, которые касались описания добродетельной натуры Царя Алексея Михайловича. «Государь очень благочестивый, который подобно отцу своему, не желает допустить, чтобы хоть один из его крестьян обеднел. Если кто-нибудь из них обеднеет вследствие неурожая хлеба или по другим случайностям и несчастьям, то ему, будь он царский или боярский крестьянин, от приказа или канцелярии, в ведении которой он находится, дается пособие, и вообще обращается внимание на его деятельность, чтобы он мог снова поправиться, заплатить долг свой и внести подати начальству»[109].

Описание царствования Алексея Михайловича невозможно без упоминания сочинения другого визитера с Запада — католика Августина Мейерберга (1622–1688), посланника Императора Священной Римской Империи Леопольда I Габсбурга (1640–1705, Император с 1657 года) к Царю Алексею Михайловичу. В течение всего пребывания в России — с мая 1661 по январь 1663 года — Мейерберг вел дневниковые записи и собирал исторические, географические, политические, а также культурно-бытовые сведения о Московии. По его указанию сопровождавшие посольство живописцы выполнили около 250 чертежей и рисунков, которые отобразили облик городов, монастырей, быт знати и простого народа.

Собранные материалы Мейерберг включал в отчеты о посольстве. Его донесения, описывавшие церемонии посольских приемов и ход переговоров, легли в основу главного труда — «Путешествие в Московию барона Августина Мейерберга», куда был включен и изобразительный материал. Именно рисунки и миниатюры из сочинения Мейерберга и представляют до сего дня особую значимость.

Мейерберг встречался неоднократно с Царем Алексеем Михайловичем, бывал на многочисленных царских трапезах, а потому сумел хорошо разглядеть повелителя Руси. По его словам, «Алексей статный муж, среднего роста, с кроткой наружностью, бел телом, с румянцем на щеках, волосы у него белокурые и красивая борода… Кроткий и милостивый, он лучше хочет, чтобы не делали преступлений, нежели имеет дух за них наказывать. Он и миролюбив, когда слушается своей природной наклонности; строгий исполнитель уставов своей ошибочной веры (!!! — А. Б.) и всей душой предан благочестию».

Итак, Вера у русских «ошибочная». Так полагал католик Мейерберг, так утверждали и многие другие гости из Западной Европы. Посланник Императора, который традиционно считался «верным сыном» Римских пап, гневно обличает русских, которые не признают и не почитают Римского первосвященника. «Москвитяне, — размышляет автор, — хотя и неучи, хоть ничего и не видят в густой тьме невежества, большей частью не знают и грамоту, притом их Вера изобилует очевидными для здравого смысла (подчеркнуто мной. — А. Б.) заблуждениями, но все же осмеливаются еще хвастать, что они одни христиане, а всех приверженцев латинской церкви считают погаными»[110].

Он негодует, что католикам, бывающим в Москве, не разрешают иметь свою церковь, и не может постичь, почему же все русские являлись непримиримыми противниками «римской церкви». Ведь, как уверен Мейерберг, в России народ исповедует Иисуса Христа, «только по греческому обряду, давно уже при несомненной Божией помощи осужденному непогрешим судом истинной и единственной Его невесты, римско-католической церкви».

По мысли католического апологета, «истинная Вера» доступна только «грамотным» и только та, которая не противоречит «здравому смыслу». Это — прекрасный образец самодовольного западноевропейского эгоцентризма. На самом деле истинное благочестие никогда не зависело ни от уровня «грамотности», ни уж тем более от «здравого смысла» кого-то. Весь Протестантизм действительно построен на рационалистических основаниях, на некоем всегда субъективном «здравом смысле». Потому все протестантское священнодействие свелось к необременительному воскресному обряду, а Церковь стала, если использовать выражение философа Иммануила Канта (1724–1804), только «организацией общественных богослужений»[111]. Православие же сохраняло основы и принципы жизни во Христе, заложенные в основу Церкви Христовой еще в апостольские времена.

Что же касается католического «непогрешимого суда», то «образованному» и «воспитанному» аристократу не мешало бы знать, что ничего «непогрешимого» в мире людей не бывает и не может быть. Тварное, слабое, скоропродящее не может воплощать некую истину, потому что Истина только одна; она на все времена — Иисус Христос.

Конечно, посланцу Его Величества и в голову не могло прийти, что неприятие и даже ненависть русских вызвалась далеко не только каноническими разногласиями между Католичеством и Православием. Личный русский исторический опыт давал все основания считать католиков непримиримыми врагами «народа православного». На протяжении нескольких веков пришельцы с Запада под католическими крестами постоянно нападали на Русь, чинили тут грабежи и насилия, перед которыми даже меркли злодеяния татаро-монгольских захватчиков. В середине XVII века еще были живы воспоминания о Смуте начала того века, когда Дмитрий Самозванец в июне 1605 года захватил Престол Государства Российского и привел на Русь голодную и злобную польско-католическую орду. Сколько сил, крови и жизней стоило русским одолеть эту напасть. Такое быстро не забывается!

Что же касается отсутствия в России католических храмов, то прежде чем бросать подобные обвинения русским, уместно было бы задаться вопросом: а в католических странах возможно ли было открытие православного храма; в Вене, Мюнхене, Венеции или, наконец, в Риме? Там ведь тоже православные бывали. Ответ только один и он бесспорен: нет и еще раз нет. Это положение сохранялось триста лет и после времени Алексея Михайловича…

Мейерберг в целом весьма негативно оценивал русскую жизнь. Она ему не просто не нравилась: он испытывал к России и русским стойкие чувства неприятия. Не имеет значения, приехал ли он с подобными русофобскими предубеждениями или приобрел их за время своего пребывания в Московии, но факт остается фактом: для него Россия страна «дикарей», «рабов» и каких-то моральных уродов.

Конечно, он не доходил до такой низости, до какой опустился прибывший на Русь чуть позже Мейерберга голландский «негоциант» Николаас Витсен (1641–1717). Имевший степень «доктора права», он вел дневник, который пестрит оскорбительными определениями применительно к русским: «скоты», «свиньи», «тупые скоты», «одиоты», «рабы» и т. д.[112] Ясное дело, что ничего примечательного, чистого, созидательного подобные Витсену вояжеры, кстати сказать, ни единого слова не понимавшие по-русски, разглядеть на Руси были не в состоянии. Да и не привлекало их это. Подобных визитеров в «мире дикарей» интересовала только карманная выгода.

Посол Императора «Священной Римской Империи германской нации» Леопольда I Августин Мейерберг до прямых облыжных грубостей в своих записках не доходил. Однако суть дела это меняло плохо, а точнее говоря — не меняло вовсе. Он умудрялся видеть только неприглядное и неприятное, абсолютизировал случайные эпизоды, и запечатлевал на страницах повествования как бесспорную картину повседневности слухи, сплетни. По его словам, русские — «прирожденные пьяницы». Они «пьют, не поцеживая сквозь зубы, как курицы, а глотают все глоткой, точно быки и лошади, да и никогда не перестанут пить, пока не перестанешь наливать. В кабаках пьянствуют до тех пор, пока не вытрясут мошну до последней копейки… От этой заразы не уцелели ни священники, ни монахи».

Мало того. Русские еще и прирожденные разбойники. По словам Мейерберга, «в Москве не рассветет ни одного дня, чтобы на глаза прохожих не попадалось множество трупов убитых ночью людей»[113]. В общем, Московия — сплошь мрак, что невольно вызывало сочувствие к тем «образованным», «утонченным» и «изысканным» путешественникам, кого судьба отправляла в пределы Русского Царства. Если поверить сказителям, то кругом — толпы пьяных мужчин и женщин, упившиеся до бесчувствия и валяющиеся на улицах и в канавах «московиты», священники и монахи, еле державшиеся на ногах от возлияний, дикие бытовые нравы, горы трупов, разбросанных по всей Москве! Ужас, да и только.

Конечно, все это — натяжки, сплетни и откровенные инсинуации. На Руси было немало темного и неприглядного.

Об этом надо прямо говорить; об этом всегда звучали обеспокоенные голоса и на Земских и Церковных соборах; об этом думали Цари и их приближенные. Издавались указы и распоряжения, направленные на искоренение пороков и укрепление моральных устоев. Павел Алеппский справедливо свидетельствовал, что архиереям и монахам категорически запрещалось употреблять спиртное, и за это предусматривались разнообразные беспощадные кары, так подобный поступок считался грехом — «хуже прелюбодеяния»[114].

Реальная жизнь на Руси никогда не была столь ужасающей, каковой ее изображали заезжие западноевропейские описатели. Пьянство процветало в Москве в одном месте за городской заставой, называемом Кокуй (Кукуй) на реке Яузе. Так называли слободу, заселенную иноземцами (главным образом немцами) еще со времени Иоанна Грозного. Нравы, царившие там, не имели ничего общего с русскими национальными обычаями. Пьянство и разврат там считались делом обычным. Почему многие русские сторонились этого района, как чумы, а обителей его считали «погаными». У москвичей даже существовало выражение, применительно к нелюбимым иностранцам: «Кыш на Кокуй!».

Кстати сказать, существует одно свидетельство, принадлежащее упомянутому выше датчанину Андрею (Андреасу) Роде: это — «русский дневник» за несколько месяцев 1659 года. Тогда Роде, в качестве секретаря датского посольства, находился в Москве. Так вот, датчанин зафиксировал конкретные случаи пьянства, разгула и разврата в среде обитателей Кокуя.

Единственный, кто на Руси удостоился от Мейерберга похвалы, был Царь Алексей Михайлович, которого называл «замечательным человеком». Этот монарх был наделен несомненными душевными и нравственными добродетелями, что было весьма удивительно, учитывая, что правил-то он в «дикой» стране. «Хотя он иногда и предается гневу, как и все замечательные люди, одаренные живостью чувств, однако ж он никогда не позволяет себе увлекаться дальше пинков…» — заключал австрийский посланник[115].

Царь, имея неограниченную власть над своими подданными, казалось бы, мог казнить и уничтожать, всех ему неугодных. Однако этого не происходило; ни о каких казнях по царской прихоти Мейерберг, как и другие иностранцы, не слышал. И что особенно удивительным казалось пришельцам из Европы, так это то, что Монарх не «покушался ни на чье состояние, ни на жизнь, ни на честь». В знакомых же Мейербергу странах было совсем иначе: там сильные мира в борьбе с неугодными сплошь и рядом прибегали не только к лишению человека свободы, но и почти немедленно присваивали его имущество…

При чтении записок Мейерберга, Витсена и некоторых других визитеров неизбежно возникают вопросы, так сказать, предметного порядка. Если русские чуть ли не сплошь «тупицы», «пьяницы» и «разбойники», то кто же строил огромное царство, воздвигал чудной красоты храмы и монастыри, созидал города и крепости, кто растил хлеб? В конце концов, кто на протяжении веков одерживал победы над пришельцами из пресловутой «Европы» — немцами, шведами, поляками, которые веками лезли и лезли в эту «дикую Московию»? Странное дело, но обо всем этом в сочинениях западных авторов не говорится вообще.

Кстати сказать, в Западной и Центральной Европе в XVII веке потребляли алкоголя куда больше, чем в России, хотя бы потому, что почти полгода на Руси соблюдались строгие Посты — большие и малые. Четыре великих — Пасхальный («Великая четыредесятница»), Петров, Успенский, Рождественский (Филиппов), длившиеся по несколько недель. Кроме того, существовали обязательные однодневные Посты — по средам и пятницам. Всякие алкогольные возлияния в эти недели и дни были категорически воспрещены.

На Западе же, даже в католических странах (протестанты вообще не знали никаких постов), церковной аскезе редко кто следовал; там можно было «дружить с Бахусом» каждодневно.

Только в редчайших случаях иностранцы признавали «паритет» Запада и России в отношении пьянства. Англичанин Самуэль Коллинс, служивший несколько лет лекарем при дворе Алексея Михайловича, в этой связи заметил, что «пагубные последствия пьянства, болезни, свойственно не России одной, но и Англии»[116]. Как говорится, и на том спасибо! И последняя небольшая смысловая ремарка: эпитет «пьяница» в массовом сознании оставался на Руси ругательным вплоть до крушения Самодержавной Монархии в 1917 году…

Судить о мере русского благочестия, о степени воцерковления людей и оцерковления Русского Государства применительно к середине XVII века невозможно без одного важнейшего источника: записок православного сирийца, уроженца города Алеппо, архидиакона Антиохийского Патриархата, сына Патриарха Макария[117] — Павла Алеппского (ок. 1627–1669). Это — уникальный документ, раскрывающий духовный склад Московии. Как обоснованно отмечалось исследователем, «сочинение Павла Алеппского изобилует такими подробностям и сведениями, каких нельзя найти больше нигде»[118].

Не будет преувеличением считать, что применительно к XVII веку сочинение Павла Алеппского — лучшая книга о России из круга «записок иностранцев». Только у Павла можно найти подробные и адекватные описания не только природных условий, городов, социальных порядков, обычаев, но и духовного строя Московии.

Павел посетил Русь в составе делегации Антиохийского Патриархата во главе с Патриархом (1647–1685) Макарием в 1654–1656 годах и свои впечатления зафиксировал в обширном труде, издание которого на русском языке было предпринято лишь в преддверии XX века, в 1896–1900 годах, тиражом всего в несколько сот экземпляров[119]. Следующая, полная русскоязычная версия труда Павла Алеппского, появилась только в 2005 году в виде отдельного обширного тома[120]. Грандиозную переводческую работу — сочинение Павла написано на арабском языке — осуществил М. Г. Муркос (1846–1911), профессор арабской словесности из Лазаревского института восточных языков в Москве.

O труде Павла Алеппского или не знали русские историки XIX века, или были знакомы с ним лишь по тенденциозным иностранным публикациям. Так, английский перевод Павла Алеппского вышел в 1829–1836 годах в Лондоне, но в нем были выпущены и пропущены все те обширные места, где Павел писал о православных обрядах на Руси, описывал церкви и монастыри, богослужения — столь ценный материал для нас, и совершенно неинтересный для англичан.

Здесь невольно напрашивается неизбежное восклицание: если, скажем, пасквиль маркиза А. де Кюстина (1790–1857) «Москва в 1839 году» издавался у нас в стране в XX веке многократно[121] массовыми тиражами, то сочинение Павла Алеппского не было издано ни разу. И ясно почему: у маркиза — измышления и антирусские грязные инсинуации без конца; тут же ничего подобного нет. Павел порой весьма нелицеприятно говорит о русских недостатках и несуразностях, но говорит неизменно любовно, с верой в светлое будущее «Русского Царства». Потому указанная книга была так неудобна и категорически не нужна очернителям и «оплевывателям» (выражение Ф. М. Достоевского) Руси-России всех мастей из числа отечественных западников, которые безраздельно господствовали в историографии весь XX век.

Принципиальное отличие сочинения Павла Алеппского от других «записок иностранцев» состоит в том, что прочие путешественники — коммерсанты, ученые, политические деятели, авантюристы являлись или католиками, или протестантами, или мусульманами. Для всех них Православие — «схизма», «заблуждение», «ересь», все, что угодно, но только не истинное Богопочитание. Для Антиохийского же архидиакона Православие являлось благодатным Божьим Лучом, освещавшим жизнь на земле и придавшим ей высокий, духоносный смысл.

Для Павла Алеппского преграды на пути ощущения и постижения духовного климата России не существовало. Он был православным, владел разговорным русским языком и мог не только открыто прикоснуться к религиозной жизни Московии, но и понять ее меру. Архидиакон, много наслышанный о благочестии русских, был очарован ее проявлением сразу же, как только делегация Антиохийского Патриархата после двух лет странствия переправилась через границу Руси и оказалась в пограничном городе Путивле[122]. «Воззри на эту веру, это благоговение, эту набожность, — восклицал Павел. — Поистине, Царство приличествует и подобает им, а не нам»[123].

Члены делегации, и Павел среди них, разговаривали с самыми высокопоставленными лицами, включая Царя и Патриарха, и получали от них многие сведения, которых другие иностранцы получить не могли. Он был потрясен увиденным, написал много восторженных слов о русском благочестии, не раз при этом подчеркивая, что пишет не по заданию или за деньги, а — по искренности православных чувств. «Пусть никто не говорит, что христианам господство не подобает, ибо, кто не видел собственными глазами, тот, быть может, не поверит этим известиям и описанным нами превосходными качества, но Бог свидетель, что я лжи не говорю и не взял с них взятку за то, что так хвалю их»[124].

Антиохийских гостей, в том числе и архидиакона Павла, хозяева встречали радушно и открыто. Они посещали храмы и монастыри, в том числе и те, куда до того не ступала нога ни одного иностранца, много раз были на службах, в том числе и патриарших, молились вместе с русскими в главных соборах Кремля, свободно общались с прихожанами и архиереями. Благодаря этому, Павел видел и знал то, что другие не видели, и не знали. Потому «Путешествие» Павла Алеппского и представляет уникальную ценность. Это — не беглые «записки путешественника», а — свидетельство знающего и понимающего предмет очевидца. Многие события, описываемые им, не содержат ссылок на какого-то анонимного «поставщика информации»; он говорил в первую очередь о том, что видел собственными глазами, слышал собственными ушами.

Сочинение велико по объему, но во всех его частях архидиакон с умилением, восхищением, а порой и просто детским восторгом говорит об увиденном в России, где гости из Дамаска находились с февраля 1655 по май 1656 года. Вот пассаж Павла после приезда в Москву в феврале 1655 года: «Приехав на место, мы пали ниц и возблагодарили со многим славословием Всевышнего Бога, Который даровал нам милость и благоволил нам увидеть этот великий город, столицу, новый Рим, город церквей и монастырей, славный во всем мире»[125].

Павла охватывали умиление и удивление, вызванные строгой литургической традицией русских. «Представьте себе, читатель, они стоят от начала службы и до конца неподвижно, как камни, беспрерывно кладут земные поклоны и все вместе, как бы один уст, поют молитвы; и всего удивительнее, что в этом принимают участие и маленькие дети. Усердие их к вере приводило нас в изумление. О, Боже, Боже! Как долго тянутся у них молитвы, пение и литургия!».

Религиозное усердие русских являлось всеобщим. «Более всего нас удивляло, — констатировал Павел, — что дети и малютки, и притом не простолюдинов, а вельмож, стояли с непокрытой головой, неподвижно и не шевелясь, как статуи. Какая выносливость! Какая вера!»[126].

Лично наблюдая много раз христианские чувства русских, описывая различные их проявления, приводя детали и подробности, гость из Дамаска заключал: «Нет сомнения, что Творец (да будет прославлено имя Его!) даровал русским Царство, которого они достойны и которое им приличествует, за то, что все заботы их — духовные, а не телесные. Таковы они все»[127].

Все четыре Восточных Патриархата, в том числе и Антиохийский, существовали во враждебной духовно-политической среде. На всех тех землях властвовал Ислам, а Церковь была со всех сторон стеснена и пленена иноверцами. Только в России они узрели христианское государственное строение, давным-давно исчезнувшее даже в Константинополе. Здесь же посланцы Православного Востока «почерпали себе отраду». Россия же являла образец единственной страны, где цветение Православной Веры было полным и всеобщим. Все праведно славили и поклонялись Единому Богу, в том числе и повелитель этой огромной страны. Павел Алеппский оставил поразительно яркое описание «царского моления», совершаемого Патриархом Никоном и состоявшегося во второе воскресенье Великого Поста 1655 года. Описание Алеппского — редчайшее историческое свидетельство, дающее представление о пастырской роли Высокопреосвященного.

После окончания службы Патриарх обратился к Царю, готовящемуся выступить в военный поход, с напутственным словом. «Патриарх Никон стал перед Царем и возвысил свой голос, призывая благословение Божие на Царя в прекрасном вступлении, с примерами и изречениями, взятыми у древних: подобно тому, как Бог даровал победу Моисею над фараоном и прочее, и из новой истории, о победе Константина над Максимилианом и Максенцием, и прочее, и говорил многое, подобное этому в красноречивых выражениях, последовательно и неспешно, уподобляясь текущему источнику. Когда он запинался или ошибался, то долго обдумывал и молчал, некому было порицать его и досадовать, но все молча и внимательно слушали его слова, особливо Царь, который стоял, сложив крестом руки и опустив голову смиренно и безмолвно, как бедняк и раб пред своим господином. Какое это великое чудо мы видели! Царь стоит с непокрытой головой, а Патриарх в митре. О люди! Тот стоял, сложив руки крестом, а этот с жаром ораторствовал и жестикулировал перед ним; тот с опущенною головою в молчании, а этот, проповедуя, склонял к нему голову в митре. Тот как будто невольник, а этот — словно господин. Какое зрелище для нас! Бог свидетель, что у нас сердце болело за Царя. Что это за чрезвычайное смирение! Благодарим Всевышнего Бога и славим Его за оказанную нам милость тем, что мы видели эти чудные, изумительные дела!»[128]

Уместно пояснить, что визит Патриарха Макария происходил на фоне важных военно-политических событий. В октябре 1654 года на Переяславской Раде гетман Украины Богдан (Зиновий) Михайлович Хмельницкий (1595–1657) провозгласил воссоединение Украины с Россией, а через несколько дней Земский Собор в Москве принимает решение о воссоединении Левобережной Украины с Россией. Летом 1654 года начинается война с Польшей, в результате которой освобождаются от польской оккупации западнорусские города: Орша, Гомель, Полоцк, Дорогобуж. 23 сентября того года к России возвращается Смоленск. В 1655 году война с Польшей продолжилась, и Польша потерпела сокрушительное поражение[129].

Все эти события описаны в произведении архидиакона Павла, и его симпатия целиком на стороне России. Он весьма негативно и даже враждебно пишет о католиках-поляках («ляхах»), которые творили немыслимые зверства на Украине. «Да будет благоугодно Всевышнему Богу Творцу искоренить их («ляхов») вконец в возмездие за то, что они сделали с бедными казаками в эти три года: за убийства малых детей и беременных женщин, которые не мыслят зла; за поджоги и немилосердное избиение всех…»[130].

Главное же внимание гость из Дамаска уделяет России и русской жизни. Павел Алеппский воочию лицезрел «священное Царство», о существовании которого многие православные на Востоке и не подозревали. Нравы и законы в Московском Царстве были строгие, но справедливые. «Горе тому, — восклицал Павел, — кто совершит преступление, богатый он или бедный! Никакое заступничество, никакой подкуп не принимаются, над ним совершается суд справедливо, по Божьему закону, как мы часто видели, ибо до такой строгости, какая у них существует, не достигал никто из царей».

Павел перечислял виды преступлений, за которые в Московии полагалась смерть без надежды на помилование, и которые указаны в «Уложении 1649 года»: измена, убийство, святотатство и лишение девицы невинности. К разряду непростительных деяний относилось и оскорбление Царя. «Кто поносит Царя, — свидетельствовал Павел, — никогда не спасется, как мы тому были свидетелями — Боже, избави нас! — ибо как тот, кто хулит Бога, не может получить у них прощения, так и поносящий Царя лишается головы»[131].

В описании Павла рассказано о том, что Патриарх Никон становился фактическим управителем государства, во время отсутствия Царя в Москве. Подобные периоды «патриаршего самодержавия» в годы войны с Польшей продолжались многие месяцы. «Перед своим отъездом, — свидетельствовал архидиакон, — Царь поставил на место себя полномочного наместника и нескольких министров. Из них на каждого возложено одно дело; высшее же решение принадлежит наместнику. Наблюдателем над всеми он поставил Патриарха; ни одно дело, важное или незначительное, не делается иначе, как с его совета и по докладу ему министров».

«Как нам случалось видеть, — продолжал Павел, — государственные вельможи вообще не чувствуют особенного страха перед Царем и не боятся его, а, наверно, Патриарха бояться больше. Предшественники Патриарха Никона никогда не занимались государственными делами, но это Патриарх, благодаря своему проницательному, острому уму и знаниям, искусен во всех отраслях дел духовных, государственных и мировых, так как он был женат и на опыте ознакомился с мирскими делами».

Павел Алеппский не раз писал с удивлением и даже с отчаянием об аскетической жизни в Московии, аскетической, не в силу бедности или нехватки, а по причине строгой христианской аскезы. Ему порой казалось, что вся Русь — сплошной монастырь, а все жители — ее послушники, не знающие усталости в следовании обряду. Многочасовые службы в неотапливаемых церквах восхищали, но утомляли и доводили порой до отчаяния. Не менее испытаний приходилось испытывать гостям из далекой Сирии и в дни Великого Поста, когда все московиты, от самого знатного до самого бедного, довольствовались скудной, невзыскательной пищей.

После одного из Великопостных служений Павел записал: «Мы вышли их церкви после восьмого часа, умирая от усталости и стояния на холоде. В этот Пост мы переносили вместе с ними большое мучение, подражая им против воли. Особливо в еде: мы не находили иной пищи, кроме мазари (размазни), похожего на вареный горох и бобы, ибо в этот Пост совсем не едят масла. По этой причине мы испытывали великую, неописуемую муку… Как часто мы вздыхали и горевали по кушаньям нашей родины и заклинали великой клятвой, чтобы никто более не жаловался на Пост!»

На Руси все было иным, все было несравненно строже. Даже после окончания Поста, ассортимент блюд не блистал разнообразием, хотя на царских трапезах, на которых доводилось бывать Павлу, стол ломился от изысканных блюд и причудливых яств. Но то — Царская трапеза, а в обычной жизни «кроме рыбы, мяса, кваса — эти люди не знают ничего». Здесь эмоции переполнили архидиакона. «Без сомнения, — в сердцах восклицал он, — они истинно святые!»[132]

Посланцы одного из Восточных Патриархатов во главе с Макарием, находя некоторые неточности и даже искажения в обрядах и священнодействии, были порой немало удивлены и даже потрясены степенью русского благочестия, невиданного во всем остальном православном мире. Вот один из эпизодов, имевший место в конце Великого Поста — в Лазареву субботу.

Дело происходило в патриарших покоях в Кремле. «В столовую привели нищих, слепых, увечных, безногих и поставили для них стол близь Патриарха; он подзывал каждого из них, кормил и поил их с полным уважением». Зрелище было совершенно неэстетичным, и Павел даже не сдержал эмоции и заметил, что «при виде всего этого мы почувствовали тошноту».

Однако дальнейшее не только умилило, но и восхитило до слез. «Наконец, Патриарх поднялся, ему поднесли таз и кувшин, и он обошел нищих, умывая, вытирая и лобзая их ноги, всем по порядку, причем раздавал им милостыню до последнего. Мы дивились чрезвычайно, глядя на это, и были тронуты до слез. Говорили нам, что таков постоянно обычай их царей во время обедов»[133].

После величественных и продолжительных богослужений Страстной недели, Правел Алеппский записал: «Каких удивительных обычаев и поразительных подвигов мы были свидетелями среди этого народа! Что за крепость в их телах и какие у них железные ноги! Они не устают и не утомляются. Всевышний Бог да продлит их существование!»[134]

В сочинении находится немало сведений о городах России, о климате, путях сообщения, организации армии, ее содержании, о налогах, об устроении монастырей, о монастырском хозяйстве и т. д. Многие из этих сведений считались в Московии сугубо секретными, и они стали достоянием Павла Алеппского, благодаря дружескому расположению к нему и его отцу Патриарху Макарию влиятельных государственных лиц. Иногда Павел передает в прямом изложении слова и высказывания Царя и Патриарха, которые другие источники не сохранили. Приведем два подобных эпизода.

Первый относится к февралю 1656 года после возвращения Царя в Москву во время войны с «подлыми ляхами», чтобы получить благословение «отца нашего» Патриарха Макария. После торжественных молебствий и славословий, Царь, обращаясь к Патриарху, сказал: «Воистину Бог даровал нам победу над врагами не нашей булавой и мечом, не нашим оружием и решимостью, а вашими великими, святыми молитвами за нас, совершившими то, что произошло, выше наших ожиданий». Приведя эти слова, Павел воскликнул: «Услыхав это, мы изумились силе такой веры и смирения»[135].

А вот фрагмент беседы Царя и Патриарха Макария, состоявшейся в Саввино-Сторожевском монастыре под Москвой. Выразив сочувствие Патриарху Макарию, ведущему пастырское служение в тяжелейших условиях, о которых Царь был прекрасно осведомлен, Алексей Михайлович высказал и свою печаль по поводу несчастия, постигшего его Царство. В 1654 и 1655 годах на Руси отмечались вспышки «моровой язвы», которой издревле назвали эпидемию чумы[136]. Во время того многомесячного бедствия Москва и другие районы сильно пострадали; число смертей по некоторым оценкам, в тот период достигало почти 500 тысяч человек.

Бедствие настигло и многие обители, в том числе и Саввино-Сторожевский монастырь. Братия монастыря, который чтил и опекал Самодержец, заметно уменьшилась. «Диавол позавидовал мне, — горился Царь, — по моим великим грехам умерли монахи моего монастыря, ибо раньше их было более трехсот, а теперь осталось только сто семьдесят». При этом на глазах Царя блестели слезы. После этого монолога Самодержца Павел Алеппский не удержался от восклицания: «Посмотри, брат, на этого Царя и на эти слова: он горевал о смерти монахов и об их малочисленности! Царь, столь высоко стоящий, оплакивает смерть монахов! Поистине его ум и помыслы погружены в созерцание и пребывание в небесных, а не земных делах. Какое счастье и какая радость нам, что мы видели и слышали эти чудесные, удивительные вещи, о коих потом будем рассказывать!»[137]

Сочинение Павла Алеппского наполнено описанием эпизодов поведения Царя Алексея Михайловича, его речей, его поступков и трапез, на которых сочинитель лично присутствовал. Подобных достоверных свидетельств невозможно отыскать в иных описаниях иностранцев. Вот фрагмент подробного и пространного рассказа о царской трапезе, данной в честь прибытия Патриарха Макария в Москву и продолжавшийся от полудня по полуночи.

«Первое, что подавали нам пить виночерпии, было критское вино, чудесного красного цвета и отличного вкуса, затем вишневую воду и мед разных сортов. Что касается видов кушанья, то подавали приготовленные из рыбы блюда наподобие начиненных барашков, ибо, по изобилию рыбы в этой стране, делают из нее разные сорта и виды кушаний, как мы об этом слышали давно. Выбирают из нее все кости и бьют ее в ступках, пока она не сделается как тесто, потом начиняют луком и шафраном в изобилии, кладут в деревянные формы и виде бараков и гусей и жарят в постном масле на очень глубоких, вроде колодцев, противнях, чтобы она прожарилась насквозь, подают и разрезают наподобие кусков курдюка[138]. Вкус ее превосходный; кто не знает, примет за настоящее ягнячье мясо. Также у них много кушаний из теста, начиненного сыром и жареного в масле, разных форм: продолговатые, круглые, как клецки, лепешки и пр. Еще есть у них обыкновенные короны из хлеба, начиненные маленькими, как червяки, рыбами и жареные»[139].

Больше всего потрясло Павла, что после многочасовой царской трапезы, уже заполночь, Алексей Михайлович вместе с боярами отправился в собор, где «слушали вечерню и утреню. И вышли только на заре… Какая твердость и какая выносливость. Наши умы были поражены изумлением при виде таких порядков, от которых поседели бы и младенцы».

Проанализировав свои разнообразные впечатления, архидиакон сделал вывод, построенный на историческом сравнении. «Какой смысл имеют в нашей стране ходячие речи, что христиане не умеют править государством? Да, мы и греки не умеем управлять: это нам не по силам, как сказал один из знающих людей у нас». «Какое сравнение между плохим управлением греков и ослеплением их очей и сердец… и здешним умением управлять. Чужестранцу, хотя он был и патриарх, они не сообщают своих сокровенных тайн, и так делают не только вельможи, но и простолюдины, и малые дети. Все это происходит оттого, что они знают о случившемся с греками и о потере ими царства. Да расширит Бог их разум и умение управлять, еще более того умения и разума, который мы видели! Пусть никто не говорит, что христианам господство не подобает…»[140]

Существует и еще один уникальный комплекс свидетельств о Руси и о Русских Самодержцах: свидетельства православных архипастырей. Не все из них, как Антиохийский Патриарх Макарий, лично бывали в далеком северном Царстве, но о его существовании, и главное — значении, они прекрасно были осведомлены, понимая, что единственная для них защита и поддержка в земном мире — Царство Русское.

«Московский Царь» стал бесспорной и высшей земной властной ценностью на Руси еще в XVI веке. Это — не просто повелитель, но и «обладатель всей вселенной», и подобная мессианская историческая роль безропотно была принята во всем православном мире. Московский Царь занял место Царя Греческого, исчезнувшего с земного горизонта в середине XV века. В 1561 году Царь всея Руси был утвержден в сане соборной грамотой Вселенского Патриарха Иоасафа и епископата всей Восточной Церкви. В грамоте говорилось, что сия «благочестивая грамота неколебимо и твердо дана, благочестивому, боговенчанному и христолюбивому Царю нашему Иоанну»[141]. Здесь примечательно и то, что Иоанн Грозный величается так же, как ранее величались константинопольские василевсы, и то, что Патриарх называл его «нашим Царем».

После Иоанна Грозного бесспорное мировое лидерство Москвы и Московского Царя в православной ойкумене не только не оспаривалось, но даже не ставилось под сомнение. Это положение вытекало из общей геополитической ситуации, когда Православие во всех частях света принижалось, умалялось, преследовалось и уничтожалось. Единственное исключение — Россия. Как писал Патриарх Константинопольский Иеремия II[142] Царю Федору Иоанновичу, «во всей подсолнечной один Благочестивый Царь».

В свою очередь, Патриарх Антиохийский Иоаким VI в 1586 году, обращаясь к тому же адресату, признавал: «Солнце наше, правоверных христиан, в нынешние дни — ваша Царская милость и кто видит Царское лице возрадуется и прославит Живодавца Бога, Который дал тебя во утверждение просвещения Восточной Церкви Христовой, как солнце, светящее над всеми звездами»[143]. Новопоставленному Московскому Патриарху Иову Иоаким сообщал: «Во всей подсолнечной один благочестивый Царь; вперед его Бог изволит; здесь подобает быть Вселенскому Патриарху; а в старом Цареграде за наше согрешение вера христианская изгоняется от неверных турок»[144].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.