Семья на льду

Семья на льду

Началась семейная жизнь. В свое время Мила Пахомова меня предупреждала, что самое трудное — разделить: вот здесь семья и дом, а здесь лед. А как такое разделить? Прежний тихий, послушный Зайцев вдруг превратился в мужа, который посуду мыть не желает, ничего в доме делать не желает, а на льду начал мне свой характер показывать! Если мы поругались на льду исключительно по поводу работы, значит, мы, естественно, не разговариваем и дальше, дома. Мы не сразу научились правильно строить отношения в семье, сидим дуемся. Зайцев из меня все время хотел сделать послушную жену. Я и без его указаний все могу помыть и постирать. Но только нельзя из меня лепить покорность. Если к нам приходили друзья, то начиналось укрощение строптивой, третья серия! Теперь дома начинали возникать конфликты, которые переходили на лед. Однажды, когда мы полностью были заняты такой борьбой, Татьяна как закричит: оставьте свои проблемы дома, хватит с меня ваших семейных разборок на льду.

Мы вновь оказались на сборах в Челябинске. Жили в профилактории трубопрокатного завода. Ира Моисеева с Андрюшей Миненковым, Слава Жигалин и Люда Караваева и мы с Зайцевым. Дали нам в профилактории три номера. А остальных разместили в гостинице. Зайцев часто стал задерживаться в гостинице: с ребятами в карты поиграть. Таня утром опаздывала на наши тренировки или вообще не приходила, потому что до полуночи занималась с Моисеевой и Миненковым, делала им программу. Когда мы приехали, она в первый день включила музыку. Я слышу «Кармен». Я была уверена, что эта музыка для меня. Но когда увидела, что «Кармен» ставят Моисеевой с Миненковым, мне стало обидно. Мы оказались у нее на втором плане, к чему я не привыкла и из-за чего у меня с Жуком в свое время начались сложности. Но он сознательно ставил нас на второй план, чтобы заставить меня признать себя ученицей, а не равной с ним.

Татьянина повышенная эмоциональность и большой интерес к танцам делал наше общение тоже очень непростым. Не в том смысле, что она в чем-то виновата. Я понимаю, как ей с нами приходилось нелегко. Каждый шаг приходилось вымерять. Мы, в отличие от всех ее остальных учеников, по наградам и званиям были недостижимы, а опыта уж точно я накопила не меньше, чем она. Она часто говорила, что мы наступаем на горло ее собственной песне. Только она начинала нам что-то предлагать, мы ей тут же говорили: нет, это не пойдет, потому что здесь полагается такой-то элемент делать, а здесь Зайцев на выпаде проехать не может. Получалось, что мы все время ее творчество ограничивали некими рамками, чего ее молодые ученики даже представить себе не могли. Уже одно это делало ее общение с нами тяжелым. На каждой тренировке ей приходилось с нами договариваться. По собственному опыту знаю, что для любого тренера подобный процесс невыносим. К тому же она работала на льду очень много. Тогда в ее группе семь пар занималось. Тут еще у нас с Зайцевым начались разборки. Зайцев то приходит в номер, то не приходит. Я то ли брошенная, то ли еще не брошенная жена, то нужная, то не нужная партнерша. Таня то не приходит на тренировки, то опаздывает. И в какой-то момент я взяла и собрала вещички. Но никто не дернулся, все думали, что никуда я не улечу, достать билеты в июле из Челябинска в Москву нереально. Но я улетела.

Приехала к коменданту аэровокзала. Брони нет никакой, но с собой телеграмма с грифом «правительственная», внизу подпись — маршал Гречко. Этой телеграммой он поздравлял нас с победой на Олимпийских играх и сообщал, что нам присвоены правительственные награды. Текста получилось много. Я показываю телеграмму коменданту и говорю: «Видите, меня Гречко вызывает». Понятно, что он читать ничего не будет, главное — подпись министра обороны. Козырнув мне, гражданскому человеку, он рапортовал: «На ближайший самолет не посажу, но на следующем вы точно улетите».

Мы никак не могли найти правильную позицию в наших семейно-рабочих взаимоотношениях. Не могу сказать, что Татьяна нам в этом вопросе помогала, поскольку на ней еще висели проблемы ее лучших пар: Моисеевой с Миненковым, Караваевой с Жигалиным, Леонидовой с Боголюбовым. Мы готовились к Инсбруку — первой Олимпиаде Зайцева. Сделали хорошую короткую программу — цыганский танец из балета «Дон Кихот». В балете это вставной номер. Я эту программу не то что любила, я ее обожала.

Один из первых предолимпийских сборов проходил на катке дворца «Динамо» в Риге. Жили мы в Юрмале, а тренировались в Риге. Рижское «Динамо» — местная хоккейная команда, которой руководил Виктор Тихонов. Когда мы приехали в Ригу, выяснилось, что у нас утренние тренировки стоят в расписании, но ни одной вечерней нет. Стали узнавать, в чем дело. Нам говорят: Тихонов после тренировки на льду обычно проводит занятие в зале, дает игрокам нагрузку и только после этого определяет, на какое время будет назначена вечерняя тренировка. Получалось так: мы тренировались, потом шли в зал, затем уезжали отдыхать, а Таня сидела и ждала, когда у Тихонова закончится тренировка. Прошло несколько дней, и мы понимаем, что так работать — ненормально. Тихонов ни на какое соглашение не шел. Ему объяснили, что из команды рижского «Динамо» в сборную страны входят два человека. А у Тарасовой четыре пары в сборной катались. Но меня поразило такое неуважительное отношение к коллеге по работе. Естественно, он в Риге был бог и царь. На него работала вся республика, весь город. Но такое неуважение! Сначала мы пытались с ним нормально говорить, он отрезал: когда надо, тогда я и определю, что будет вечером. Пришлось звонить в Москву зампреду Госкомспорта Сычу, которому поручили разруливать эту дурацкую, построенную на амбициях ситуацию.

Зайцев три раза менял ботинки, он никак не мог привыкнуть ни к одной паре. Нервно складывался начальный этап сезона. В декабре в Риге проходил матч сильнейших — отборочный турнир перед Олимпийскими играми. Жизнь шла на таких нервах, что я перестала спать. Двадцать с лишним суток спала урывками. Днем тренируюсь, ночью ворочаюсь. Я уже стала себе на ночь придумывать разнообразные дела, если опять не буду спать, чтобы было чем заняться. Откладывала что почитать, что постирать, что еще поделать. При этом я оставалась в хорошей форме. Зато Зайцев — в полном раздрае, он даже не мог прыгнуть свой коронный двойной аксель. Еще бы, три раза меняли ботинки! Короткую мы откатали нормально, а произвольную — тут разговор отдельный, — на самом деле получилось очень смешно даже в той нервной обстановке. Мы во второй части произвольной программы должны сделать двойной аксель. Я с этого акселя падаю физиономией прямо об лед. Упала, быстро встала — в первый раз упала на соревнованиях. Но в этот момент у меня что-то явно в голове свихнулось. Я стала рядом кататься с Зайцевым, но когда он заходил на прыжок, я показывала позу подхода к прыжку, он прыгал, а я ждала, когда он закончит, и дальше имитировала рядом с ним выезд из прыжка. У меня точно в голове что-то перещелкнуло. Так мы проехали еще минуты полторы, потом остановка и за ней новая часть — цыганские страсти. Я ручки закинула.

Мы остановились, а там, где мы стоим — выход со льда по короткому борту, проем, где заливочная машина стоит. Я стою и думаю: что я тут вообще делаю? И пошла на выход. С ума сойти! У меня два раза в жизни на соревнованиях такое случалось. В увиденный мною проем я и стала удаляться. Татьяна Анатольевна кричать: «Не пущу!» Зайцев отлавливает меня, чтобы дальше кататься. И все же я всю программу докатала, не выполнив ни одного прыжка.

В последней части зазвучала ритмическая музыка, как раз перед финалом под нее мы какие-то шаги прямо перед судьями делали. Сидят все девять судей, и у всех, как у одного, ужас на лицах. Еще существовала старая система судейства, и перед нами они втаскивали в команду Леонидову с Боголюбовым, поскольку те сорвались на короткой программе. Чтобы их удержать в сборной, им уже поставили «пять, восемь», значит, нам меньше чем «пять, девять» поставить нельзя. Они сидят и понимают, что ниже, чем эти, они оценки поставить не могут! Я проезжаю, вижу у всех судей такие опрокинутые физиономии, что мне стало смешно! Чем больше я на них смотрю, тем мне смешнее делается.

Откатали программу, поклонились. Я подъезжаю к Тарасовой, и меня у начинается истерика, дикий хохот. По большому счету, смешная же ситуация. Таня меня берет за голову и засовывает ее в свои меха, на грудь. Говорит: пускай думают, что ты плачешь. А я хохочу, остановиться не могу. К пресс-конференции пришлось что-то придумывать. Тарасова рассказала, что Ира вышла на лед, не оправившись после гриппа. Но все видели, что на тренировках и на разминках я была в идеальной форме. Зайцев выглядел хуже. У Саши все наладилось, а я потеряла свой двойной аксель. Зато начала снова нормально спать. Двадцать с лишним суток не проходят просто так. Видимо, началось истощение организма.

На чемпионате Европы я тоже не сделала этот двойной аксель, точнее, выполнила его очень плохо, практически сорвала. Пошли разговоры, что мы уже не те, что вроде бы уже выросли немецкие пары. Второго номера, наших дублеров, в советской сборной не наблюдалось, а у немцев действительно выросли сильные пары. Прыжки, элементы — все у меня нормально, а двойного акселя нет. У меня такое случалось дважды — когда двойного акселя нет, хоть тресни!

Мы приехали с чемпионата Европы, тренировались на «Кристалле». А там, на «Кристалле», есть такой балкончик сбоку, на нем всегда старые стулья стояли, каким-то хламом он был забит. И вот на одной из тренировок, на вечерней, я вышла, смотрю, в самом дальнем углу балкончика сидит Анатолий Владимирович Тарасов. В самом темном углу. Разминаюсь, готовлюсь. Зайцев вышел на три минуты позже. Татьяна появилась еще позже. Прошло уже минут десять с начала тренировки, с лестницы спускается Анатолий Владимирович. Татьяна: «Ой, папа!» Он — дочери: «Не умеешь работать!» Зайцеву: «А ты вообще халтурщик. Вот она одна профессионал!» Потом он успокоился, мы с ним разговорились, и он мне: «Тот прыжок у тебя не получается потому, что в нем у тебя руки раньше ног идут». Как это он, не будучи специалистом в нашем виде спорта, углядел? Я точно знаю, он с Татьяной на эту тему не говорил, я в этом больше чем уверена. Он говорит: «Я смотрел чемпионат Европы, обратил на это внимание». Я: «Анатолий Владимирович, как вы это сумели увидеть? Камера была так поставлена, что первым на нее шел Зайцев, а я уже за ним». — «Не знаю, как исправлять, но запомни: руки не должны идти раньше ног». Как выяснилось, чистая правда. Он был, конечно, совершенно удивительный человек. Никогда много не говорил. Он давал направление, в какую сторону двигаться в работе.

Мы тяжело катались на Олимпийских играх. Но в Инсбруке я все же двойной аксель сделала, а Зайцев этот прыжок выполнил очень плохо.

Мы знали: из-за того, что у меня неприятности с кровью случились, последнюю большую нагрузку перед стартом я могла использовать только за десять дней. Не позже. Иначе я не успевала восстанавливаться. Что означает большая нагрузка? Это полные прокаты, которые полагается прекратить за десять дней до старта. Естественно, после большой нагрузки наступает спад. Следующие три-четыре дня я катаюсь ни шатко ни валко. У Зайцева начинается истерика, он понимает: если я не сделаю на тренировке прыжок, ничего и никто уже не поможет. Плюс ему нужно было как-то снять нервное напряжение. Это тоже одна из причин, почему Зайцев все время нам устраивал разносы. Я понимала, чем они вызваны, но каждый раз они носили разный характер.

У меня есть такая особенность: мне нужно как можно больше работать. Если я работаю мало, то чувствую себя неуверенно. А увеличивать нагрузки нельзя ни в коем случае. У Зайцева другая ситуация: ему страшно потерять последние силы перед стартом. Сколько раз он срывал наши последние прокаты совершенно сознательно и вместе с тем подсознательно. В нем срабатывал какой-то защитный инстинкт. Причем, как срывал? Он понимал: программу мы все равно докатаем. В ней у нас только одна проблема — это первый прыжок, двойной аксель. А сделав его, нужно физически выдержать первую часть. Если мы ее выдерживали, то к финишу уже неслись на одном дыхании. У нас первая темповая часть — минута десять секунд. Такого никто не может выдержать: ни тогда, ни сейчас. Отметим, что плотность исполнения элементов была очень высокая. Плюс программа была скоростная, не то что сейчас. Что он, поганец, делал? Мы начинали, делали двойной аксель, делали тройной луч-шпагат, очень сложный элемент. После этого он останавливался. Он понимал: дальше нет элементов, которые мы бы провалили. Оставался только вопрос, насколько мы их хорошо сделаем, другими словами, насколько у нас хватит сил. В том, что я программу прокатаю до конца, он не сомневался. С ногами, без ног, но выдержу. А если я удержусь, то и его вытащу.

Инсбрук оказался в среднегорье, но мы же к такой высоте не готовились. Шестьсот-восемьсот метров над уровнем моря — опасная высота. Многим тяжело было выступать. Саша не только навалял в двойном акселе, но к концу программы начал здорово сдавать. А нам еще предстояла дорожка шагов, в конце которой мы делали подкрутку в два с половиной оборота. Тут я понимаю, что если он сейчас меня в полную силу не выкинет, то во время оборотов я могу локтями ударить его по лицу. Дальше, он меня ловить не будет. Поэтому я на него так заорала, что Зайцев меня подкинул правильно.

Мы еще перед прокатом на Олимпиаде пережили небольшое приключение. Зайцев поехал за записью музыки. Композиция начиналась с молдавского крика: «Хеп!». В самом конце программы тот же крик: «Хеп!». Чисто голосовой звук. Стали прослушивать музыку. Сперва все нормально: «Хеп!», музыка играет, играет, играет. Музыка закончилась — «пум, пум, пум!». Потом проходит две секунды паузы… и — «Хеп!». Таня говорит: «Саша, пойди вырежи паузу». Слушали музыку мы уже в Инсбруке. Не знаю, почему, но Зайцев паузу не вырезал. Как я говорила, он устал очень сильно, и мы здорово опаздывали к концовке, но вот эти две пустые секунды до последнего «Хеп!» нас сильно спасли. Благодаря им получилось, что мы закончили программу вовремя. Когда все закончилось, я его подталкиваю, мы выезжаем со льда. Он сел прямо на выходе, у калитки, согнув колени. Он не мог перешагнуть порожка этой калитки. Порожек был достаточно высокий, и он просто сел на него. Мы с Таней вовсю радовались, я уже понимала, что всё, выиграли, а он сидел, не мог встать.

У нас не было соперников в Инсбруке. На пьедестале почета никого из советских, кроме нас, не стояло. Все наше судейство вместе с федерацией в лице Валентина Николаевича работало на Лену Водорезову. Хорошо выступили танцоры: Пахомова — первая, Моисеева — вторая, Линичук — третья, с жуткой температурой. В парах первые — мы, вторые — немцы Кернер — Остеррайх, третья пара тоже немецкая, Гросс — Кегельман. Четвертыми стали Воробьева с Власовым, а пятыми — американцы Бабилония и Гарднер. Через четыре года их сделают нашими главными соперниками в Лейк-Плэсиде. Леонидову с Боголюбовым сдали, никогда советская пара ниже шестого места не опускалась. А они оказались чуть ли не девятыми. Но раз все тогда работали на Водорезову, значит, продали третью нашу спортивную пару. Разменная монета, сильная пара или танцоры, претендующие на призовое место, всегда имелась у нас в кармане.

Прошла пресс-конференция, нас долго расспрашивали, о нас много говорили, наконец все закончилось, мы выходим на улицу: пустынный Инсбрук. Все давно уехали. Стоим посреди улицы: тетя Таня с цветами, и мы с Зайцевым — с коньками, с цветами и с медалями. Никому не нужные. Все про нас забыли. Какую-то машину вроде полицейской остановили, доехали до Олимпийской деревни. Родное наше отношение к своим спортсменам. Дело не в Павлове или Смирнове, но есть федерация, есть руководитель делегации фигурного катания.

Кстати, кто руководил командой фигуристов? Я этого человека не знаю и не помню. Я сорвалась в восьмидесятом году, когда узнала, что у нас руководитель команды фигуристов — председатель Спорткомитета города Москвы, которого я до этого никогда в жизни не видела.

Мы с Тарасовой прошли первый общий чемпионат Советского Союза в 1975-м. В декабре семьдесят четвертого состоялся международный турнир «Нувель де Моску». Потом, уже в начале нового года — чемпионат Советского Союза. Мы вошли в хорошее рабочее состояние. Потом чемпионат Европы, Копенгаген, куда мы тоже впервые с Татьяной приехали. Там нас подпирали немцы Кернер — Остеррайх, пара красивая, с другим стилем. Мы еще не набрали форму. Все же смена тренеров сказалась. Тут еще Зайцев отравился прямо перед произвольной программой. Не знаю, как он дожил до финала. Я, наверное, с третьей минуты его на себе возила. А Кернер — Остеррайх тогда очень хорошо откатались. Мы у них выиграли буквально двумя голосами.

Конечно, тут же начались разговоры, что русская машина начинает давать сбой. Это тоже вызвало наш конфликт на чемпионате мира в Колорадо, когда мы с Зайцевым стали драться. В той обстановке нас вполне могли сместить с чемпионства. На чемпионат мира мы тоже попали не в лучшем состоянии.

Сезон после Олимпиады — всегда тяжелый сезон для всех, кто был на ней в лидерах. У меня в семьдесят втором после Олимпиады пробита голова. Новый партнер — семьдесят третий год. Семьдесят четвертый — смена тренера. Объяснять людям, что партнер отравился?

Почему я все же сорвалась в Колорадо? Наверное, понимала: наступил переломный момент. Надеяться на Зайцева нельзя, не тот у него еще опыт, и Татьяна еще совсем не такой, как теперь, мощный тренер, а сравнительно молодой специалист. Так все это и сказалось. И это понимание перешло в жуткий инцидент, когда я Зайцева била, била, а потом убежала и заперлась в ванной. Просидела я там, по моим понятиям, долго — минут, наверное, двадцать. Потом мне показалось, что входная дверь стукнула. Я тихонечко приоткрыла дверь, уверенная, что они уже ушли. Я выхожу на цыпочках, а они сидят, как и сидели, на той же кровати. Совершенно побитый, причем в буквальном смысле этого слова, Зайцев и придавленная моей выходкой Анна Ильинична Синилкина.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.