Франко — победитель: апрель 1939 — декабрь 1940

По-моему, он просто обалдел от доставшейся ему личной власти. Из всех членов испанского правительства он говорит мне самые странные вещи, причем на языке, близком к тому, на котором говорят страны «оси».

Португальский посол Педру Теотониу Перейра

Говорят, что генерал Франко в одном из своих знаменитых выступлений... заявил: «Испанцы! В 1939 году наша страна находилась на краю пропасти. Однако сейчас, благодаря тому, что я мужественно взял на себя бремя лидерства, мы сделали гигантский шаг вперед!»

Уксио Валентин

Парадоксальным образом победа в гражданской войне отнюдь не укрепила внутреннюю уверенность Франко. Не сделала она каудильо и более человечным. Его убежденность в том, что «нет искупления без крови, и да будет тысячу раз благословенна кровь, что принесла нам наше искупление», позволила ему продолжать насилие и террор долгое время и после победы. Обнадеживающее послание Асаньи: «Подумайте о мертвых и прислушайтесь к их предупреждению... Не надо больше ненависти и затаенных обид... Вечная Родина-мать говорит всем своим детям: Мир, Милосердие и Прощение» не было услышано Франко. Каудильо и его сторонники рассматривали успех в гражданской войне как «триумф вечных и чистых принципов над выродками и антииспанцами». Их переполняло патологическое желание очистить родную землю (или себя самих) от всего «бесполезного», «чуждого» и «болезненного», понимая под этим любого человека или идею, связанных с Республикой. (Возможно, стоит упомянуть, что как раз в то время была опубликована огромным тиражом биография каудильо, автором которой являлся Хоакин Аррарас, под названием «Франко. Специальное издание, предназначенное исключительно для продажи в тюрьмах».)

Декларируя не слишком убедительную идею, будто победившие националисты являются не только патриотами, но и носителями самых благородных человеческих качеств и тем самым освобождаются от любой ответственности за содеянное, Франко приписывал побежденным темные, порочные, низменные черты собственной психики. Поэтому он был лично заинтересован в том, чтобы удерживать своих противников на позорно низком уровне жизни. Обращаясь с левыми так же, как в свое время с арабским населением Марокко, Франко повсеместно превратил рабочие районы испанских городов в грязные трущобы, подобные тем, какие он когда-то видел в Мелилье. Умирающие от голода испанцы рылись на свалках и в мусорных ящиках в поисках пропитания, а сам генералиссимус и его сторонники наслаждались жизнью в роскоши и изобилии. У Франко была своя политическая, а также психологическая цель. Сделав республиканцев козлами отпущения за все беды Испании, он предоставил своим сторонникам конкретного, вполне очевидного и в значительной степени беззащитного врага, на котором можно было вымещать собственные страхи и агрессивные импульсы. Возможно, как уже говорилось о других деспотах-параноиках, у Франко чувство вины проявлялось в том, что он постоянно искал для себя врагов, находя радость и удовольствие в их смерти. Как, возможно, и Гитлер «проявлял чувство вины, перекладывая ее на других людей, которых убивал затем миллионами, демонстрируя тем самым свои особые отношения со смертью и свою власть над ней» (Роберт Уэйт).

Политика Франко имела ужасающие последствия для рабочего класса Испании. Уже после войны десятки тысяч людей были казнены. Верность Республике официально приравняли к «военному мятежу», и подобными «преступлениями» занялись свирепые военные трибуналы. Даже Чиано пришел в ужас от условий, в которых заставляли работать заключенных. Как он язвительно заметил: «Это не военнопленные, это военные рабы» и с негодованием говорил о «каудильо, сидящем в своем дворце в Айете в окружении мавританских гвардейцев и заваленным делами заключенных, приговоренных к смертной казни... Он не может рассмотреть больше трех дел в день, поскольку после обеда устраивает себе сиесту». Резко возросло количество самоубийств. Между 1939 и 1942 годами от недоедания умерло на двести тысяч человек больше по сравнению с уровнем смертности в довоенные годы. Только в одном 1940 году сто тысяч детей младше девяти лет погибли от голода и инфекционных болезней, вызванных нищенскими условиями жизни, — туберкулеза, тифа и малярии. Огромное количество умерло от дизентерии и гастроэнтерита. В августе 1941 года даже чиновники собственного медицинского ведомства предсказывали, что в ближайшую зиму от голода и болезней умрут от миллиона семисот тысяч до двух миллионов человек.

Жестокие репрессии против республиканцев не уменьшили паранойю Франко. Его недоброжелательство по отношению к франкмасонам переросло в ярко выраженную ненависть, очень напоминавшую антисемитизм Гитлера. И так же, как ненависть фюрера к евреям ртчасти происходила от подозрения, что в жилах его отца была еврейская кровь, так иррациональная ненависть Франко к масонам, по-видимо-му, обострилась из-за симпатий, которые питал к ним его отец. Да и тот факт, что Рамон являлся когда-то членом этой тайной секты для избранных, обязанных помогать друг другу, а просьбы самого Франко о вступлении в нее трижды отвергались, усугублял ситуацию. Как у Гитлера по отношению к евреям, мелочная зависть к франкмасонам превратилась в патологическую ненависть, которую он оправдывал высокими политическими мотивами. Для Франко масоны стояли у истоков всего, что он презирал и ненавидел. Из-за них в Испании упала мораль и произошел закат империи. В сущности, их он винил вообще во всех бедах — от вторжения Наполеона в Испанию до военной катастрофы 1898 года, от международных усилий воспрепятствовать его победе в гражданской войне до международного остракизма, которому он подвергся после ее окончания. Каудильо был глубоко убежден, что либеральные демократы в Великобритании и Франции заражены масонскими идеями. А самое главное, как он считал, — масоны организуют коварные заговоры с целью разрушить католическую церковь. И хотя масоны выступали против реакционного политического влияния церкви, а не против самой религии как таковой, Франко не усматривал в этом различий. По его мнению, для сохранения господства католицизма в Испании любые антикатолические секты, будь то масонство или иудаизм, следовало уничтожить.

В своей ненависти к масонам, таййой секте, которая с момента прибытия в Гибралтар в 1726 году ассоциировалась с духом братства и идеализма, он был не одинок. С того времени принадлежность к масонству становилась проблемой, все более раскалывающей армию, в особенности в XIX веке. В 1936 году, в начале гражданской войны, большинство — но далеко не все — офицеров-масонов встали на сторону законной власти. В 1937 году Франко, убежденный, что его опала в период Республики была вызвана масонским заговором, выгнал из армии националистов всех имеющихся в ней масонов. Его невротические намерения с особой четкостью проявились в Бургосе 12 октября 1937 года, когда он громогласно объявил, что «франкмасоны и члены [левого] Интернационала не являются детьми Родины. А те, кто поддерживает их, не являются законнорожденными детьми Испании». А для бастардов в франкистской Испании не было места.

Безумные речи священника Хуана Тускетса, которому Франко приказал начать масштабную «охоту на ведьм», — против масонов, оживили его страхи. Еще до окончания войны были составлены списки испанцев, подозреваемых в масонстве. Несмотря на то что из десяти тысяч масонов, проживавших в Испании до войны, выжили не больше тысячи, в архивах каудильо фигурировало больше восьмидесяти тысяч имен. В сороковые годы под прикрытием недоброй памяти Закона о подавлении масонства и коммунизма было проведено немало соответствующих названию этого закона чисток, однако каудильо они так и не успокоили. 18 июля 1943 года он заявил: «С конца XIII века... в нашей стране не было ни одного бунта или попытки предательства Родины, которые не замышлялись бы в тени масонских лож». 11 сентября 1945 года он высказал убеждение, что «над государствами, над их правительствами существует супергосударство — это масонское супергосударство, которое диктует свои законы его членам, отправляя им приказы и лозунги». Собрав целый подвал масонских материалов и публикаций, в начале пятидесятых годов Франко издал свои параноидальные размышления на эту тему под псевдонимом Хаким Бур.

Похоже, верным является утверждение, что иррациональное поведение Франко по отношению к масонам находилось в определенной связи с его отцом и братьями, а жгучую ненависть к коммунизму каким-то образом вызвали его специфические отношения с матерью. Призывный клич Франко к объединению на борьбу с коммунизмом в значительной степени был связан с культом «Успения», согласно которому Дева Мария, обретшая святость и славу, вознеслась на небеса, где она восседает, как царица, над всеми святыми и ангелами. Возвышенное желание защитить Деву Марию, «совершенную» мать, от «красных орд», возможно, является проекцией искаженного видения Франко женского естества вкупе с его собственной мстительностью и неполноценностью.

Но, откуда бы ни возникла ненависть Франко к коммунизму, верно то, что после победы потребность делить женщин на хороших и плохих — так хорошо проиллюстрированная в сценарии фильма «Мы» — всегда ощущалась в политике его режима. В националистической Испании женщин рассматривали либо как проституток, которые предоставляли выход врожденной развращенности мужчин, либо как незапятнанных, чистых мадонн, напоминающих донью Пилар, хранительниц морали, рожденных для страданий и самопожертвования. Пуританское понятие женщины активно пропагандировалось «Католическим действием», светской организацией, зависевшей от церкви, а также «Женской секцией фаланги». Эта «секция» была создана в 1934 году, и возглавила ее Пилар, сестра Хосе Антонио Примо де Риверы. Как сама Пилар, так и «Женская секция» выражали, в духе матери Франко, морализаторское и сексуально подавленное отношение к жизни. К несчастью для испанских женщин, этой организации поставили задачу «воспитывать» их. Была принята целая серия законов против абортов, адюльтера и разводов, а также по «защите уровня рождаемости». Все это — для сохранения чистоты идеализированной матери.

Но и хорошая мать, согласно Франко, может быть подвергнута наказанию. «Без согласия мужа жена не должна заниматься никакой деятельностью вне дома. Она не может искать работу, заводить свое дело, даже открыть счет в банке или отправиться в относительно длительную поездку без разрешения супруга». Испанские женщины не имели реальных прав на своих детей. Кроме того, что у них активно отбивали охоту находить сексуальное удовлетворение с собственным мужем, им энергично запрещалось искать удовольствие на стороне. И хотя адюльтер карался тюремным заключением от шести месяцев до шести лет как для мужчин, так и для женщин, закон всегда был более суров к последним. Мужчины считались виновными только в случае, если адюльтер произошел в семейном доме, если мужчина жил с любовницей или же его непристойное поведение становилось достоянием общественности. Любопытно, что отец Франко, дон Николас, соответствовал всем этим условиям в целом и каждому в отдельности. Да и вся политика по отношению к испанским мужчинам, взятая на вооружение режимом Франко, активно подбивала их вести себя так, как это делал дон Николас, — предаваться пьянству и таскаться по шлюхам, в то время как покорные супруги, вроде доньи Пилар, терпеливо и безропотно дожидались их дома. (Звучит насмешкой, когда в пьесе Салома дон Николас говорит с горечью: «В семье я был блудным сыном, а сейчас я остался единственным, у кого еще хватает достоинства, чтобы не переспать с первой встречной. Может, я и не святой, но достаточно нравственен, чтобы понять, что такое хорошо и что такое плохо».)

Превратив брак в совершенно безнадежное и невыгодное дело, режим позаботился и о том, чтобы у несчастной семейной пары не имелось возможности разойтись. Республиканский закон, легализовавший развод, был отменен в 1938 году. Единственной возможностью освободиться от неудачного брака стала его аннуляция по законам католической церкви. Не стоит и говорить, что проблема обычно решалась посредством хорошей взятки Ватикану. Те, у кого не было денег или знакомств, оказывались в ловушке.

Чтобы поддержать жизнеспособность «хорошей матери», Франко должен был давать выход своей ненависти к «дурным» женщинам как к источнику заразы и зла вообще, что он и продемонстрировал во внутренней политике. Миф о традиционной франкистской семье не доходил до женщин из рабочего класса. Как отмечает историк Хелен Грэхем: «Какой бы силой убеждения ни обладали кадры «Женской секции», они не могли убедить их в радостях материнства с большим потомством». Отчаявшимся женщинам, мужья которых были убиты или сидели в тюрьмах националистов, пришлось идти на улицу, чтобы прокормить себя и детей. По иронии судьбы, одним из следствий «католической победы» Франко стал резкий рост проституции и числа абортов. Те, у кого не было денег, не могли ни выйти замуж, ни крестить детей. (В 1949 году за заключение брака необходимо было заплатить двести песет.) Женщины из разрушенных националистами рабочих семей не имели возможности искать прибежище в религии, как это делала мать Франко. Одетые в лохмотья, они не могли должным образом прикрыть свое тело, и соответственно им был закрыт вход в церковь. Вынужденные вести образ жизни, который полностью противоречил их религиозным убеждениям, многие женщины из семей республиканцев оказались деморализованными до такой степени, что начинали считать себя действительно распутными.

Раздавив врага в своем доме, Франко стал проявлять живой интерес к политическим и военным событиям, происходившим в Европе. Он был полон решимости войти в полноценный союз с фашистскими режимами в Европе и в то же время опасался спровоцировать французскую армию и британский флот на военную акцию против себя. Ему приходилось разыгрывать свою карту с великой осторожностью. Здесь сказались и особенности натуры Франко. Хотя он убежденно заявлял: «Я ни минуты не колебался. Я избрал свой путь и должен пройти его до конца», смесь эмоциональной уязвимости, прагматизма и растущего высокомерия в его характере вынуждала каудильо петлять и спотыкаться на дипломатической стезе. Не в силах скрыть презрения, которое у него вызывали западные демократии, он неоднократно терял с таким трудом добытые у этих стран политические выгоды из-за своих необдуманных, надменных и вызывающих поступков. Его переговоры с державами «оси» также проходили не лучшим образом. Громкие заявления о солидарности с «фашистскими героями» перемежались с жалкими просьбами о финансовой помощи взамен на вступление Испании в мировую войну, требованиями признания своих имперских амбиций Гитлером и Муссолини и приступами возмущения и обиды на требование Германии оплатить всю, до последней марки, помощь, предоставленную во время гражданской войны.

В первый момент, однако, забыв о необходимости обеспечить официальное признание своего режима Великобританией и Францией, Франко недолго колебался перед тем, как подписать антикоминтерновский пакт вместе с Гитлером и Муссолини 27 марта 1939 года. Обвинив в медлительности своего министра иностранных дел Хордану, он поспешил заверить союзников из держав «оси», что участвует в этом антисоветском и антикоммунистическом мероприятии «по зову сердца». На случай, если эта «прозрачная заявка на будущую политику» оставит какие-либо сомнения, Франко подписал 31 марта испано-германский договор о дружбе, 8 мая заявил о выходе Испании из Лиги Наций и, бросив вызов англичанам и французам, послал войска к Гибралтару и на испано-французскую границу, когда в конце мая 1939 года Гитлер и Муссолини заключили так называемый «Стальной пакт». Это, впрочем, не помешало ему произнести теплую приветственную речь по случаю прибытия нового британского посла, сэра Мориса Драммонда Петерсона. Франция, озабоченная профашистской активностью каудильо, несмотря на протесты социалиста Леона Блюма, говорившего, что «слишком уж много внимания уделяется этому “ученику диктатора”», послала в Мадрид достопочтенного маршала Филиппа Петена с целью направить в нужную сторону дипломатическую деятельность каудильо. Но французов генералиссимус в то время всерьез не воспринимал.

Хотя профашистская позиция Франко вызывала нешуточную озабоченность у западных демократий, она отнюдь не мешала его взаимоотношениям с церковью. 19 марта папа Пий XII послал свои благословения Франко, восхваляя его «католическую победу». 1 апреля, конечно же, позабыв две основные заповеди церкви — «Возлюби ближнего своего» и «Не убий», — он бурно приветствовал «благородные и христианские чувства» каудильо, а также передал по радио «с невыразимым ликованием» свое очередное благословение. С учетом того, что в результате восстания 1936 года полмиллиона людей погибли, многие из которых были баскскими католиками, трудно понять, какую «католическую победу» имел в виду папа. Именно этим вопросом начал задаваться в тот момент кардинал Гома. В августе он, придя в ужас от не-прекращающихся репрессий против побежденных, опубликовал пасторское послание, в котором взывал о милости к побежденным. Оно подверглось жестокой цензуре. Но все же в то время отношения между Франко и церковью не могли быть более сердечными.

Переговоры с Берлином были временно прерваны в начале мая, когда Франко приступил к проведению целой серии праздничных мероприятий, посвященных своей победе. При этом он постоянно подчеркивал фашистский характер режима, его неразрывную связь с имперским прошлым Испании и лишний раз старался унизить измученных республиканцев. Во всех столицах главных провинций состоялись эффектные празднества, кульминацией которых стала церемония торжественного вступления Франко в Мадрид 18 мая. Как с горечью отмечал один каталонский консервативный политик: «Словно не чувствуя и не понимая нищенское, отчаянное положение, в котором находилась Испания, и не думая ни о чем, кроме своей победы, он решил отправиться в праздничное турне по стране, подобно тому, как матадор после удачной корриды делает круг по арене, чтобы собрать аплодисменты». 19 мая прошел парад победы, растянувшийся на двадцать пять километров. Двести тысяч солдат, а также итальянские танки и кавалеристы, легион «Кондор» Гитлера, фалангисты, карлисты, легионеры, мавританские наемники, португальские добровольцы и конная милиция анда-лусийских латифундистов в триумфальном марше волнами прошли по разрушенным войной улицам и перед каудильо. В своей речи Франко поклялся уничтожить политические силы, которые потерпели поражение, добавив в качестве реверанса в сторону Гитлера, что всегда будет выступать против «иудейского духа, который способствовал созданию альянса крупного капитала с марксизмом».

28 мая Франко присутствовал на благодарственном богослужении в честь его победы. Это было эффектное театральное представление, напоминавшее о тесных узах, связывавших средневековую церковь с великими королями-во-инами прошлого. Каудильо мечтал о таком же тесном сотрудничестве со своими союзниками из «оси». 23 мая он очень эмоционально выразил «непреходящую благодарность Испании» легиону «Кондор» по случаю его отъезда из страны. Серрано Суньер отправился вместе с итальянскими подразделениями в Рим для участия в грандиозном праздновании победы, где оптимистически заявил, что через год-другой «Испания будет в составе “оси”».

Победа Франко тем не менее не сделала его более великодушным по отношению к собственному отцу. В пьесе Са-лома дон Николас отмечает, что Франсиско «постоянно находился в окружении епископов, позировал во всех соборах... но никогда даже не упоминал, что у него была семья». Наблюдая парад, посвященный победе своего сына, литературный дон Николас, вернувшийся в Мадрид в конце войны, говорит: «Сегодня твой день, который ты ждал с детских лет, день, который твои пустые темные глаза всегда видели в бу-

8 Ходжес г. Э.

дущем... Все подчиняются тебе и повинуются тебе... Все боятся тебя, все, кроме меня!»

В действительности же никакой внешний лоск и великолепие не могли скрыть тот факт, что Испания была не в состоянии участвовать в европейской войне, ни тем более проводить дорогостоящую экспансионистскую политику. Экономика лежала в руинах, а сильно сокращенная армия (но все равно непропорционально большая) не могла играть сколь-нибудь значительную роль в Европе. Отнюдь не смущенный подобными соображениями, Франко затеял игру, дипломатически опасную, но психологически полезную, объявив, что установил связь между «фальшивыми демократиями» и международным масонством и коммунизмом. Республиканцы окончательно раздавлены, теперь ему был необходим новый враг, и каудильо стал изливать свою ненависть на «коварный Альбион». Даже Гитлера, который считал, что было бы неразумным «и для Испании, и для нас, если испанское правительство заранее раскроет свои карты в отношении позиции, которую оно займет в возможной войне», поразила воинственность Франко. Фюрер, естественно, не желал, чтобы Испания создавала себе и ему трудности, в то время как сам он делал все возможное, чтобы удержать англичан и французов в стороне «от проблем, которые не были в его компетенции».

5 июля даже фанфарон Франко вынужденно признал, что, хотя «Испании трудно оставаться в стороне от конфликта», стране необходим «спокойный период для внутреннего восстановления». Тем не менее он поспешил заверить Берлин, что Испания будет сохранять большую армию, чтобы противостоять «притязаниям» англичан и французов. Немцы, успокоенные поведением Франко, с удовлетворением сделали вывод, что он будет занимать позицию «бдительного нейтралитета».

Но нейтралитет каудильо оказался не столь бдительным в самой Испании, где ситуация не находилась под полным контролем. Разрозненные остатки республиканской армии вели партизанскую войну против режима в горах Астурии, трения между фалангистами и карлистами переросли в открытое противостояние, а генерал Кейпо де Льяно, царствовавший в своей полунезависимой вотчине Андалусии, относился с открытым пренебрежением к «толстячку Пакито». Конечно, Франко не собирался терпеть подобное неподчинение, но он не хотел и ввязываться в личные конфликты с военными. Возможно, каудильо опасался, что выяснение отношений может вызвать вооруженный мятеж. Руководствуясь хорошо развитым инстинктом самосохранения, в конце июля он сумел решить эту проблему, вызвав Кейпо в Бургос для «консультаций». Затем Франко продержал генерала несколько дней в отеле, пока не сумел спровадить его в Италию во главе военной миссии. Чиано похвалил каудильо за «умный ход», который «позволял избавиться от Кейпо де Льяно и поставить его на место». Даже сам Франко был удивлен, с какой легкостью ему удалось разрешить ситуацию. Это укрепило его уверенность в том, что он сумеет справиться с проблемами и на других фронтах.

Между тем фаланга воспользовалась восторженным отношением каудильо к фашизму, взрывной ситуацией в Европе и растущими домашними трениями, чтобы укрепить свое влияние в стране в качестве единственной партии. Это вполне устраивало Франко при условии, что он сохранит в своих руках основные рычаги власти. 31 июля каудильо подтвердил, что фаланга является единственной партией Испании. Военнослужащих и членов военных организаций ббя-зали вступить в нее, было также решено использовать фашистское приветствие на всех политических мероприятиях. Франко еще более укрепил свое могущество с принятием 8 августа 1939 года декрета об управлении государством, который предоставлял ему «высшую власть и право издавать законы общего порядка», а также издавать «специальные» декреты и законы без предварительного обсуждения с кабинетом министров. К всеобщему неудовольствию политиков, Франко быстро установил армейские порядки, которые так любил в Марокко и Сарагосе: по возможности спихивая ответственность за каждодневные дела на других, подлинную власть он держал в своих руках.

Франко ввел элементарную военную философию — психологию единоначалия — в экономической и политической 8* сферах. Убежденный, что его личного авторитета достаточно, чтобы удержать экономику на плаву, он дал своим министрам карт-бланш на все, что им вздумается, лишь бы это не представляло опасности его глобальным политическим целям, а сами министры не имели собственных политических амбиций. Восседая, подобно восточному деспоту, на заседаниях правительства, сопровождавшихся злобными сварами, он оставлял у членов кабинета ошибочное впечатление, что они участвуют в создании политического курса, в то время как на деле только каудильо принимал все принципиально важные решения. Потенциальных противников он нейтрализовал, сместив их с постов, связанных с реальной властью, и назначив на должности, для которых они были абсолютно непригодны. Причем Франко следил, чтобы ни одна группа или отдельный индивидуум не имели слишком много полномочий. Ведя себя то подобно властному отцу, то подобно ребенку, забавляющемуся игрушками, он вызывал среди своих сторонников настоящее соперничество. Жестоко карая даже умеренных противников, каудильо мастерски играл по принципу «разделяй и властвуй», причем фигурами в этой игре были политики, общественные деятели, послы.

Однако, как и во всех авторитарных режимах, под тонким слоем внешнего благополучия и единодушия, за фасадом военных парадов и многолюдных фашистских сборищ скрывалась глубоко коррумпированная и неэффективная структура, которая, как Третий рейх, представляла собой, по словам Роберта Уэйта, полнейшую «мешанину спорящих и конкурирующих группировок, тщательно охраняемых лидерами, не доверяющими своим коллегам». Как указывает тот же автор, «политический лидер, который создает конфликтующие между собой организации, проводит взаимоисключающие политические акции, полагая, что «властвует, разделяя», тем самым обнаруживает глубокий раскол в своем психологическом панцире». Как всегда, невротические проблемы Франко обернулись для него политическими дивидендами. Непостижимое умение каудильо уйти от публичной поддержки какой-либо группировки и его якобы неспособность предпочесть какой-либо из противостоящих кланов создавали соперничество и путаницу, что препятствовало возникновению организованной оппозиции.

Что касается цензуры в средствах массовой информации, то она, в частности, служит для защиты скрытого внутреннего мира вождя. Франко, как человеку с массой психических неполадок, нужны были пресса, кинематограф и радио с выпусками новостей, чтобы проецировать свои героические фантазии и извращенные грезы на внешний, окружающий мир. Эти мечтания служили ему опорой, он прятался за них, как за щитом, от самого себя, реальной действительности и всего, что напоминало каудильо его собственную неполноценность. Жесткие цензурные ограничения, вводимые режимом, ясно показывают, что психических дефектов у Франко было более чем достаточно. Средствам массовой информации разрешалось, по сути, только одно — постоянно вещать о подвигах и деяниях «вождя нации».

Цензура, пропаганда и образование шли рука об руку. Фаланга, военные и католическая церковь играли главные роли в этих областях, но в министерстве образования в основном заправляли фанатики-клерикалы. В результате в стране стало распространяться частное образование, осуществляемое религиозными организациями, которое было малодоступно для потерпевших поражение в гражданской войне. Таким образом, образование использовалось для упрочения жесткого классового разделения общества. Неграмотность стала обычным делом.

Побежденных выбросили не только из образования, но также из политической, культурной, интеллектуальной и общественной жизни в Испании. В 1939 году, с принятием декрета о политической ответственности, началась чистка среди «работников культуры», в особенности среди журналистов, лишая их средств к существованию. Все директора газет и журналов назначались государством, причем они обязательно должны были быть фалангистами. Информационное агентство ЭФЕ имело абсолютную монополию на освещение новостей. Как писала фалангистская газета «Арри-ба», его задачей было искоренять «гнилые либеральные темы, сентиментализм, богохульственный глас либералов». Статья 12

Закона о прессе 1938 года (действовал до 1966 года), гласившая, что «все испанцы могут свободно выражать свои мысли и идеи, если они не противоречат основным принципам государства», оставалась всеобъемлющим руководством. Когда все остальное не срабатывало, гражданские права могли быть отменены военным декретом. Ничего не оставлялось на волю случая. Для издательств существовал список запретных тем, который постоянно расширялся. В список были включены, в частности, такие темы: об «индивидуумах, связанных с Республикой; аресты, судебные процессы и расстрелы; партизанское движение; королевское семейство; преступления и самоубийства», а также «нехватка продуктов питания и жилья; рост цен; несчастные случаи на производстве и в дорожно-транспортных происшествиях; эпидемии». Не полагалось даже сообщать о неблагоприятных атмосферных условиях, возможно, потому, что это указывало на недостаточно близкие отношения каудильо с Господом. Но самой запретной для упоминания темой было существование самой цензуры.

Решив очистить Испанию от неподходящего и даже вредного иностранного влияния и подчеркнуть фашистский имидж режима, Франко издал декрет — в его основу лег введенный Муссолини Закон о защите языка, — по которому запрещались «диалекты национальных меньшинств» (баскский, галисийский и каталанский) и «иностранные заимствования». Имена людей, названия поселков, районов, отелей и прочее должны были быть «испанизированы». Даже умерших не оставили в покое. Надгробные плиты на могилах с надписями на баскском языке должны были заменяться безутешными членами семьи. Запретили комиксы на региональных диалектах, чрезвычайно строгому надзору подверглась детская литература. «Красная Шапочка» стала «Голубой Шапочкой», салат «Русский» стал «Имперским» или «Национальным». И хотя была придумана масса ухищрений, чтобы обманывать цензуру, удушение творческого самовыражения оказывало серьезное отрицательное воздействие на изолированных от внешнего мира испанцев, которое продолжалось долгие годы, на что наверняка и рассчитывал режим.

Безжалостный к собственному народу, Франко был бесконечно гибким и услужливым по отношению к фашистским союзникам в Европе, даже если их поведение нарушало его самые святые традиции и принципы. В августе 1939 года Сталин, являвшийся ярым сторонником западного альянса против Гитлера, но слишком озабоченный абсолютной индифферентностью западных держав к антикоминтерновскому пакту, решил отвести угрозу германской агрессии от Советского Союза, заключив пакт о ненападении с Гитлером. И хотя в какой-то момент Франко был ошеломлен нацистско-советским договором, заметив, «как это ни странно, но теперь мы с русскими союзники», он сумел совместить восхищение Гитлером с ярой антибольшевистской позицией, заявив, что коммунизм в Советском Союзе умер. Сторонники каудильо в Испании оказались менее понятливыми, безбожный альянс немцев с одиозными большевиками вызвал у них возмущение. В качестве компромисса Серрано Суньер предложил фалангистской прессе подавать немецкую пропаганду под видом новостей.

В некотором смысле парадоксально, как в сороковых годах писал британский посол сэр Сэмюэл Хоур, что генералиссимус — так пекущийся о спасении и сохранении абсолютной независимости Испании и испытывающий ненависть к иностранцам — позволил, чтобы его страна полностью попала под контроль других государств. Хоур имел в виду, что слепая ориентация Франко на нацистов привела к положению, когда «народ Испании, наименее поддающийся иностранным диктаторам из всех европейских народов, еще раз оказался под иностранным влиянием. Нацисты, которые помогли организовать партию, прессу и полицию, оказались прямыми наследниками иностранцев, развративших Испанию в XVIII веке, укрепивших режим Фердинанда VII в XIX веке и экспортировавших тоталитарные методы в XX веке. Франко, национальный вождь, в силу какого-то странного политического извращения денационализировал страну».

Хотя в переговорах с союзниками по «оси» Франко особых успехов не достиг, но когда речь зашла о спасении его власти внутри Испании, он показал себя настоящим виртуозом. Состав кабинета, сформированный 9 августа 1939 года, отразил инстинктивное умение каудильо сбалансировать соперничавшие внутри режима силы. В правительство были включены два ветерана-фалангиста, сторонники «оси»: полковник Хуан Бейгбедер заменил монархиста-англофила, графа Хордану, в министерстве иностранных дел, а конфликтный Ягуэ стал министром военно-воздушных сил. Недовольный монархист Кинделан получил унизительный для него пост военного коменданта Балеарских островов. Серрано Суньер остался самым могущественным министром, но Франко сохранил за собой общий контроль над внешней и внутренней политикой.

Обращение каудильо с министрами — даже с самыми близкими друзьями — приобрело сугубо официальный характер. Он ухватился за вежливый совет Хорданы и предложил «ввести в обязательном порядке строжайший этикет в отношениях с начальством, поддерживать должную дистанцию, исключив обращение на ты и любую фамильярность». Эта тенденция начала проявляться уже в начале 1933 года. Но все же, когда друг детства Франко, адмирал Ньето Анту-нес, всегда говоривший ему «ты», стал его помощником и решил обратиться на вы, Франко ответил: «Не будь смешным!» А когда в шестидесятых годах Хосе Санчес, его постоянный товарищ по охоте, как-то сказал, не пора ли им перейти на ты, Франко отрезал: «Ко мне положено обращаться "Ваше Превосходительство”». И даже своего старого приятеля, Макса Боррелла, он попросил пользоваться этим же обращением. Серрано Суньер писал позднее: «Относясь к людям как к инструментам, вполне логично, что Франко вскоре без обиняков избрал стратегию статуи на пьедестале, последовав советам своего окружения».

Высокое положение Франко в Испании мало помогало ему на переговорах с фашистскими союзниками. Дипломатические способности каудильо подверглись особо суровому испытанию 3 сентября 1939 года, после вторжения немецких войск в Польшу. Между Франко и Гитлером начался сложный и затяжной торг насчет возможного вступления Испании в войну в Европе. Едва энтузиазм Франко по этому поводу возрастал, у Гитлера он тут же уменьшался. Как у возбужденного ребенка, который хочет все больше и больше — но боится потерять все, если не удовлетворится минимумом, — условия каудильо росли по мере того, как у Германии возрастала нужда в нем. Колебания, ослепление и разногласия, которыми характеризовались переговоры между этими государственными мужами, проистекали как из их изменчивого психического состояния, так и из периодической коррекции политических и военных приоритетов. Тот факт, что оба они представляли собой личности пограничного типа, когда в человеке сосуществуют два различных Я, одинаково сильных и полностью разделенных, безусловно, осложняло их путь к взаимовыгодной договоренности.

Пообещав западным демократиям, что Испания будет соблюдать «строжайший нейтралитет», Франко просто не мог скрыть восхищения немецкой армией. Он немедленно сообщил немецкому послу о своем глубоком «удовлетворении блестящими военными успехами Германии» и хвастливо заявлял, что «он предвидел быстрое уничтожение польской армии», однако выражал некоторую озабоченность «распространением на Запад русского влияния».

Франко надеялся, что неминуемая мировая война позволит ему приобрести большее значение на международной сцене, но на тот момент ни в военном, ни в политическом отношении Испания не представляла собой серьезной силы. Тогда каудильо обратил свой взор на внутренние проблемы страны, решив для начала добиться ее полного экономического самообеспечения. Быстро ориентируясь в калейдоскопе различных идеологий, Франко взвалил вину за унизительную потерю империи на свободный рынок и 8 октября 1939 года предложил свой десятилетний план «для реорганизации нашей экономики в гармонии с нашей национальной реконструкцией». Согласно этому плану, Испания должна зависеть исключительно от своего сырья и не привлекать иностранные инвестиции. Цену — причем очень высокую — за эту неразумную, но идеологически выдержанную политику фашистского толка пришлось платить испанскому народу. Разрываясь между мстительным желанием покарать своих противников и всепоглощающей убежденностью, что только он один спосрбен разрешить проблемы Испании, Франко проводил политику, вызвавшую в сороковых годах голод в стране, это было время, когда бюрократическое вмешательство в бизнес наихудшим образом смешивалось с экономикой черного рынка.

Карточная система стала составной частью политики репрессий. Большинство основных продуктов можно было купить только на черном рынке по спекулятивным ценам. Снабжение продуктами питания в Испании зависело уже не только от социального положения, но и от политических взглядов. Фавориты режима Франко имели возможность купить все, что вздумается, на черном рынке, а для менее удачливых граждан даже хлеб и картошка становились предметами роскоши. И хотя правительство хвастливо заявляло, что в стране царит закон и порядок, коррупция расцвела пышным цветом. Франкистские чиновники стыдливо держались в стороне, пока черный рынок душил поступление продуктов питания и других товаров первой необходимости для простых испанцев. Все знали, что военные обогащались, занимаясь спекуляцией, но если на том же самом попадался «красный», он подвергался суровому наказанию. Жене рабочего, схваченной с незаконным товаром, устраивали «очищение» с помощью касторки и обривали голову. Эта процедура предвосхитила ужасающую программу «гигиениза-ции», которую Гитлер затем практиковал в Дахау. Конечно же, Франко и его сторонники радовались возвращению, как писал Гонсало де Агилера, «полезных для здоровья времен, когда можно было рассчитывать на то, что язвы и мор будут косить население, поддерживая должную пропорцию... Цель нашей программы — очистить страну, и мы избавимся от пролетариата».

Как повелось, мстительность каудильо принесла ему практическую выгоду. Ведя себя подобно родителю, который оставляет без обеда непослушных детей, Франко лишил энергии и воли к сопротивлению политическую оппозицию. Как пишет Бруно Беттельхайм в своем впечатляющем труде о гитлеровских концентрационных лагерях, трудно посвятить себя размышлениям или радикальным действиям, когда еда — или отсутствие таковой — становится всепоглощающей, навязчивой идеей. А деньги, накопленные как во время, так и после гражданской войны, не только послужили вознаграждением для сторонников Франко, но и легли в основу их будущего процветания.

Чем больше людей оказывались запятнанными, тем выше становились в цене риторические пассажи, прославляющие каудильо. Погрязшие в коррупции приспешники Франко изливали потоки грубой лести, потребность в которой у него казалась ненасытной. 18 октября, когда он решил перевести свою штаб-квартиру в Мадрид, алькальд Бургоса заявил: «От всего сердца город говорит... слава Господу нашему на небесах и хвала тебе, спасителю Испании». Подобные проявления подобострастия еще больше распаляли самомнение Франко. К счастью для него, Серрано Суньер смотрел на вещи более трезво. Он отговорил генералиссимуса от мысли устроить свою штаб-квартиру в королевской резиденции в Мадриде, ибо это могло показаться несколько вызывающим для монархистов, которые вопреки всем прогнозам надеялись на реставрацию. Вместо этого Франко выбрал королевский охотничий дворец Эль-Пардо в пригороде Мадрида. А на время обширных ремонтных работ он и донья Кармен перебрались в замок Винъюэлас, где и пробыли до марта 1940 года.

20 ноября 1939 года, в третью годовщину казни Хосе Антонио Примо де Риверы, Франко, сознавая, какую большую выгоду он может извлечь, примазавшись к героическому наследию соперника, приказал эксгумировать тело вождя фалангистов в Аликанте и перевезти его в Мадрид. После факельного шествия, длившегося десять дней и ночей, на протяжении пятисот километров сопровождавшегося церковными богослужениями, артиллерийскими салютами и колокольным звоном, Хосе Антонио был погребен в Эскориале, рядом с королями и королевами Испании. В Мадриде кортеж встречали офицеры главного командования всех родов войск, представители нацистской Германии и фашистской Италии. Эта публичная церемония, сокрушительно раскалывающая общество, сыпала свежую соль на раны потерпевших поражение в гражданской войне и уничтожала у них последние остатки слабой надежды на примирение. У победителей же она распалила дикую ненависть. Пленных республиканцев в Аликанте избивали и убивали.

Перезахоронение останков Хосе Антонио и успехи Гитлера в Норвегии и Дании вызвали у Франко приступ ярко выраженной мании величия. Презрев всякую дипломатию, он радостно сообщил британскому министру колоний, лорду Ллойду, что, как ему стало достоверно известно, все лучшие английские корабли потоплены, Великобритания находится на грани голода, а в Индии назревает революция. Забыв об алчности собственного окружения, 31 декабря 1939 года каудильо разразился яростной антисемитской диатрибой, в которой клеймил «расы, отмеченные клеймом алчности и своекорыстия». В качестве реверанса в сторону нацистско-советского пакта он сделал ряд несколько неожиданных выпадов в адрес империалистов за то, что «они подвергают гонениям и уничтожают» коммунистическую партию. В тот же вечер, во время новогоднего ужина, Франко грубо обошелся с британским послом. Признательный фюрер немедленно послал ему несколько подарков, в том числе шестиколесный «мерседес», точную копию своего собственного. 23 апреля 1940 года Франко самонадеянно заверил португальского посла, что люфтваффе уже почти уничтожила британский военный флот.

Но отнюдь не все старшие офицеры разделяли пыл каудильо по отношению к державам «оси». Военные амбиции Франко, в отличие от Муссолини, серьезно умерялись закаленными в боях офицерами генерального штаба. Приходя в ужас при одной только мысли об участии в войне в Европе, они были полны решимости остужать пылкие грезы генералиссимуса. Да и сам Франко в моменты просветления, как опытный солдат, признавал, что Испания была не в состоянии вести сколь-нибудь масштабные военные действия.

Тогда он нашел другой способ, чтобы доказать свою непобедимость. Ничуть не встревоженный резким падением испанской экономики, он спокойно заверил народ, что гигантские залежи золотоносной руды в Эстремадуре послужат основой для скорого промышленного подъема в стране. Когда золото не материализовалось, какой-то австрийский проходимец убедил каудильо, что светлое будущее Испании кроется в секретном топливе — комбинации воды, растительных экстрактов и прочих тайных ингредиентов, — которое по своим качествам превосходит натуральный бензин. Убежденный, что одним махом разрешит энергетический кризис, Франко отдал распоряжение на проведение в высшей степени дорогостоящих экспериментов для получения «секретного топлива» и тут же радостно пообещал населению, что Испания скоро станет экспортером нефти. Его надежды оказались недолговечными. Когда выяснилось, что все это было монументальной аферой, каудильо пришлось отдать распоряжение арестовать мошенников. Он был не единственным из диктаторов, кто выдвигал фантастические проекты. У Гитлера тоже (по словам Алена Баллока) имелась «масса блестящих идей, чтобы стать богатым и знаменитым, — от поисков источников воды до конструирования аэропланов».

В начале 1940 года, пока еще энтузиазм по отношению к державам «оси» шел по восходящей, Франко в радиовыступлении обрушился с грубыми нападками на Англию и евреев. (Признательный Геббельс записал в дневнике: «Наконец-то, хоть что-то за наши деньги, нашу авиацию и нашу кровь».) Затем он отдал распоряжение, чтобы немецким подводным лодкам оказывались все жизненно необходимые услуги в территориальных водах Испании, одновременно информируя немецкого посла обо всем происходившем в странах, с которыми у Германии не было дипломатических отношений. Однако некоторые религиозные деятели ощущали все большую неловкость от столь очевидной пронацистской позиции Франко. Скрытые трения между фалангой и церковью вырвались наружу в марте 1940 года, когда кардинал-архиепископ Севильи, Педро Сегура, отказался участвовать в широко разрекламированном религиозном шествии вместе с каудильо и повторил призыв кардинала Гомы к национальному примирению. И хотя Франко разрешил своим фалангист-ским подручным развязать кампанию угроз, чтобы заставить его замолчать, кардинал смело заклеймил всех каудильо как «главарей воровских банд» и ипостасей дьявола. Серрано Суньеру пришлось употребить все свое умение, чтобы отговоритЬ Франко от высылки Сегуры из Испании и не ставить тем самым под удар отношения с Ватиканом. Но попытки убедить Рим отозвать Сегуру оказались безуспешными.

К явному огорчению Франко, ему приходилось наблюдать со стороны, как Гитлер, словно вырвавшийся на волю психопат, кружит по Европе, все круша и ломая на своем пути. 10 мая 1940 года, когда испанская пресса объявила о немецком вторжении в Голландию как об «оборонительном мероприятии», Франко уважительно похвалил «зоркий глаз» Гитлера и его умение «выбирать верное место и время». Вполне понятно, что западные демократии волновались по поводу дальнейших намерений каудильо. Перед тем как вернуться в Париж, чтобы стать вице-президентом, Петен попытался обеспечить нейтралитет Франко, заверив его, что с испанскими республиканцами в изгнании во Франции не церемонятся. Англичане тем временем заменили своего придирчивого посла Петерсона на Сэмюэла Хоура, главной задачей которого было убедить каудильо не вступать в войну. Нового посла совершенно не впечатлила «тучная фигура маленького буржуа», хотя он умело и тонко вел переговоры с генералиссимусом. Хоур очень удивлялся тому, что Франко «когда-то мог быть молодым, блестящим офицером в Марокко и главнокомандующим в жестокой гражданской войне», однако конкретно не понравился ему голос каудильо, который, в отличие от «неконтролируемых воплей Гитлера или театрально поставленного баса Муссолини», скорее, подходил «солидному семейному доктору с обширной практикой и гарантированными доходами». Еще меньше ему нравились публичные выступления генералиссимуса. По его словам: «Франко зачитывал свое ежегодное обращение тихим, монотонным голосом, без признаков волнения и лишних движений, разве что иногда механически поднимал руку. Он походил на новичка, которому впервые поручили зачитать длиннющий доклад».

Несмотря на все свои ораторские дефекты, Франко благополучно обходил прощупывания посла насчет возможной английской помощи, радостно заявляя, что Испании ничего не нужно от Британской империи, поскольку все необходимое страна получает из Северной Африки. Это был первый, но отнюдь не последний раз, когда британский посол изумлялся «изворотливости и поразительному самодовольству Франко... и его нескрываемой убежденности, что он избран Провидением для спасения страны и на ведущую роль в построении нового мира».

К огорчению Хоура, крушение французской армии и бегство англичан из Дюнкерка еще больше подстегнули фашистский пыл Франко и разожгли его алчность. Он хотел Гибралтар. Лелея мечты о мощной испанской империи, которая вытеснит из Африки другие колониальные державы, Франко немедленно отправил своего начальника генерального штаба, генерала Хуана Вигона, к фюреру с письмом, в котором говорилось: «Я хотел бы выразить восхищение и восторг мои и моего народа, с глубоким волнением следящего за славной борьбой, которую считает своей собственной». Выражая сожаление, что он вынужден скрывать свою поддержку за занавесом нейтралитета, генералиссимус выражал надежду, что Германия предоставит ему необходимое вооружение и снаряжение, дабы Испания могла вступить в войну. Хотя Гитлер, убежденный, что Великобритания стоит на грани поражения, не собирался платить цену, которую требовал каудильо, вскоре его охватили те же сомнения, что терзали Франко во время гражданской войны. Необъяснимая ошибка фюрера, когда он не использовал до конца свое военное преимущество и не вторгся в Великобританию после успеха в Дюнкерке, напоминала многочисленные отклонения Франко во время марша на Мадрид.

Решение Муссолини вступить в войну в июне 1940 года — которое министр иностранных дел Испании Бейгбедер в присутствии посла Соединенных Штатов назвал «безумием» — и его неосторожное обещание Франко, что «в новой организации Средиземноморья, которая возникнет в результате войны, Гибралтар будет возвращен Испании», еще больше укрепили агрессивные намерения каудильо. Два дня спустя, по словам взволнованного Хоура, он решил изменить статус испанского нейтралитета на «ошибочную и ничего хорошего не предвещавшую» позицию «невоюющей страны». Тем не менее опасение, что это означало неминуемое вступление Испании в войну на стороне держав «оси», не имело под собой основания. Франко не собирался и пальцем пошевелить без массивной помощи от немцев.

В начале 1940 года, пока испанцы тысячами умирали от голода, генералиссимус преспокойно проводил время, обучаясь живописи. Подобно Гитлеру, который частично изливал свою энергию, как до прихода к власти, так и потом, проектируя невероятные гигантские фрейдистские монументы собственному величию, Франко занялся конструированием и сооружением огромного мавзолея в честь националистов, павших в гражданской войне. «Долина павших», которая должна была сравниться с «величием памятников древности, бросившим вызов времени и забвению», по сути, поддерживала в стране пламя ненависти, оставшейся в наследство от гражданской войны. Этот мемориальный комплекс, с одной стороны, не давал угаснуть слабым надеждам Франко на личное бессмертие, с другой — отражал глубоко укоренившееся у него опасение, что народу необходимо солидное, постоянное напоминание о нем, каудильо, после смерти. По затратам на его сооружение мемориал не уступал дворцу-монастырю Эскориалу Филиппа II, а на его строительстве (растянувшемся на два десятилетия) были заняты более двадцати тысяч республиканцев, которые, как полагал Франко, тяжким трудом должны «искупить свои преступления». Многие из них получили увечья, болезни и просто умерли во время этой гигантской и разорительно дорогой акции.

Не имея возможности напрямую участвовать в боевых действиях, Франко решил устроить дипломатическую войну в Испании, выдерживая ледяную дистанцию с британским и американским послами и с чрезвычайной теплотой встречая в Эль-Пардо германского посла Эберхарда фон Шторе-ра. Он сделал еще большие уступки Гитлеру, предоставив возможность германским подводным лодкам производить ремонт и пополнять запасы воды и продовольствия в испанских портах, немецким разведывательным самолетам летать с испанскими опознавательными знаками и немецкой авиации вести боевые действия с испанских военно-воздушных баз. 14 июня, в день, когда немцы вошли в Париж, Испания заняла Танжер, что каудильо посчитал первым шагом в масштабном возвращении африканских колоний.

Относясь со вполне понятным недоверием к Франко, французское правительство, возглавляемое Петеном, попыталось предотвратить объявление Испанией войны Франции, попросив каудильо выступить в качестве посредника и призвать немцев к прекращению военных действий. Хотя Франко и согласился на это, он тут же отправил Вигона к Гитлеру с официальным предложением: Испания вступает в войну в обмен на «поставки военного снаряжения... авиацию для нападения на Гибралтар... содействие немецких подводных лодок для защиты Канарских островов». Во время сорокапятиминутной встречи фюрер выразил удовлетворение, что Франко действовал «без лишних слов», и «свою благодарность за поведение испанской прессы». Он также выразил надежду, что «тесные отношения Испании с Южной Америкой могут помочь в правильном освещении в латиноамериканских странах истинного положения дел в качестве противовеса дурному влиянию, оказываемому Северной Америкой». Однако Гитлер никак не отреагировал на предложение каудильо вступить в войну.

В день подписания франко-германского перемирия генералиссимус приказал своему послу в Париже, Хосе Феликсу де Лекерике, потребовать французские территории в южном и восточном Марокко. Игнорируя сомнительные утверждения Франко, что это необходимо для подавления волнений среди местных племен, а также чтобы избежать захвата этих территорий немцами, французский военный комендант незамедлительно уведомил испанского верховного комиссара Марокко, что любые испанские набеги на французскую территорию будут сурово караться.

Ничуть не огорченный этим афронтом, 22 июня Франко лаконично сказал английскому послу, что Великобритании пора кончать с войной, заявив буквально: «Вы все равно никогда не сможете выиграть ее», добавив затем, что в противном случае это может закончиться «разрушением европейской цивилизации». Отвергнув американскую помощь в обмен на испанский нейтралитет, Франко вновь предложил Германии вступить в войну на ее стороне. Однако и в этот раз ему отказали. Уже отягощенный своими, как он их называл, «нахлебниками* (итальянцами), Гитлер был противником притязаний Испании во французском Марокко, опасаясь, что это может вызвать высадку там британского десанта. Желая иметь собственные базы в Марокко и на Канарских островах, фюрер строго уведомил Франко, что вряд ли ему понадобится помощь Испании в войне, которую он рассчитывал выиграть своими силами. Потеря Ягуэ, ярого германофила, которого каудильо вынужден был снять с поста министра военно-воздушных сил за его политику реабилитации офицеров-республиканцев, а также за то, что он оказался замешан в заговоре против Франко, нанесла еще один удар по прогерманской позиции генералиссимуса. Это, впрочем, не помешало Франко, Бейгбедеру и Серрано Суньеру принять участие в безумном плане: оказать помощь немцам в «задержании» герцога Виндзорского в Португалии и использовать его против «клики Черчилля» в мирных переговорах.

Сэр Сэмюэл Хоур продолжал прилагать все усилия, чтобы обеспечить испанский нейтралитет. Энергично пополняя карманы высокопоставленных армейских чинов и предлагая британскую помощь для облегчения продовольственного кризиса в Испании, Хоур даже намекнул Бейгбедеру: если Франко будет вести себя правильно, Гибралтар и другие «пожелания» Испании несколько позднее могут быть обсуждены. Кроме того, из опасения, что свержение каудильо спровоцирует германское вторжение в Испанию, англичане не оказывали даже моральной помощи республиканцам. А ведь те надеялись, что в качестве составной части войны против фашизма западные демократии выступят против каудильо.

Прибытие из Берлина адмирала Канариса, поклонника Франко, еще больше подстегнуло милитаристский энтузиазм генералиссимуса. Но 6 июля Канарис не оставил никаких сомнений насчет того, что, по крайней мере на текущий момент, Германия не заинтересована в участии Испании в войне. Он, однако, запросил разрешения на пересечение территории Испании германскими войсками, если англичане вторгнутся в Португалию или Португалия вступит в войну на стороне англичан и их союзников. Каудильо — сам жаждавший захватить Португалию — заверил, что испанских войск будет вполне достаточно для решения этой задачи, если немцы снабдят их артиллерией и авиацией.

Стремясь упрочить собственные позиции на Пиренейском полуострове, Франко в тот же день встретился с португальским послом. С жаром говоря о Гитлере как о «необычайно умеренном, восприимчивом человеке, полном великих идей в духе гуманизма», каудильо порекомендовал португальцам как можно скорее разорвать дружеские отношения с Великобританией. Португальский диктатор Салазар был всерьез обеспокоен намерениями Франко. Через своего посла он предложил, чтобы Испания и Португалия заключили договор о дружбе, по которому каждая из сторон обязалась защищать нейтралитет друг друга в случае нападения, от кого бы оно ни исходило. Но если Салазар имел в виду немцев, то Франко хотел отразить «любые требования или нападки со стороны англичан».

17 июня 1940 года каудильо, вдохновленный перемирием Германии с Францией (которое на деле поставило крест на его претензиях на французское Марокко), по случаю четвертой годовщины восстания произнес пламенную речь, выдержанную в профашистских, агрессивных тонах. Провозгласив, что «Наш долг и цель — это Гибралтар и экспансия в Африке», он в очередной раз заявил, что ключом для реализации испанских имперских устремлений — и секретом «фантастических побед» Гитлера «на полях сражений в Европе» — являются дисциплина и единство.

Однако холодный ветер действительности задул с новой силой. Политика западных демократий, направленная на ограничения поставок горючего в Испанию, привела почти к полному крушению торговли внутри страны. 24 июля Франко был вынужден подписать соглашение с Великобританией и Португалией о товарообмене в стерлинговой зоне, а пять дней спустя — договор о дружбе и ненападении с Португа-

В то же время немцы неожиданно понесли серьезный урон в воздушной битве за Англию. Это резко повысило стратегическое значение Испании для Германии. 2 августа 1940 года Риббентроп сообщил немецкому послу фон Штореру, что «теперь мы желаем скорейшего вступления Испании в войну». Пока немцы размышляли, каким образом этого добиться лучше всего, Франко, словно раззадоренный ребенок, направил и Гитлеру, и Муссолини личное послание с картой своей «африканской империи». В нее были включены «Гибралтар, Французское Марокко... Оран и колонии Гвинейского залива». Заверив немцев, что благодаря договору о дружбе Португалия «отчасти находится вне британской орбиты и стала гораздо ближе к нашей», он дал понять, что ждет от немцев поставок горючего, зерна и «прочей помощи, требуемой для ведения войны». Не обращая внимания на уклончивую позицию Муссолини (итальянского диктатора раздражали притязания Франко на ту часть северного Марокко, которую он присмотрел для себя), каудильо выразил свое «глубокое и горячее восхищение дуче».

Однако энтузиазм немцев по поводу участия режима Франко в войне быстро испарился после их детальной оценки реального состояния испанской армии. Отмечалось, что «чрезмерный индивидуализм зачастую ведет к отсутствию дисциплины» у солдат, а «доктринерское командование обычно медлительно и лениво». Соответственно был сделан вывод, что «без иностранной помощи Испания сможет очень недолго вести военные действия». В любом случае Гитлер предпочитал сохранять хорошие отношения с вишистской Францией, нежели удовлетворять амбиции Франко во Французском Марокко. И фюрер решил, что взамен экономической и военной помощи каудильо достаточно оказать моральную. 6 сентября фон Шторер нацепил на грудь пребывавшего в эйфории генералиссимуса весьма престижный большой золотой крест ордена «Германского Орла».

Однако, несмотря на пылкую веру Франко в «триумф наших общих идеалов», быстро ухудшающееся экономическое положение Испании начало накладывать свой отпечаток на его экспансионистские устремления. Скрепя сердце, он был вынужден обратиться за экономической помощью к Соединенным Штатам. Весьма подозрительный госдепартамент указал, что Штаты готовы направить помощь только через политически нейтральный Красный Крест, надеясь, что таким образом американцы завоюют доброе к себе отношение испанцев, но не будут способствовать военным планам Франко.

Как Великобритания, так и Франция были чрезвычайно озабочены тем, что неоднократные попытки Испании добиться от немцев приглашения Серрано Суньера посетить Берлин в конце концов, 16 сентября 1940 года, принесли свои плоды. В действительности испанский министр и его фалангист-ская свита были не слишком гостеприимно встречены грубоватым и заносчивым Риббентропом. Хотя буквально на следующий день немцы отказались от операции «Морской лев», то есть вторжения в Великобританию, и перенесли свое внимание на нервные центры Британской империи, Гибралтар и Суэц, Риббентроп радостно заверял испанцев, что ситуация в Лондоне быстро ухудшается и скоро от него «ничего не останется, кроме пепла и обломков». На пространный «список покупок» каудильо, где фигурировало пожелание «заполучить все Французское Марокко», Гитлер ответил своим, еще более длинным, списком. К неудовольствию испанской стороны, в него входили требования базы на Канарских островах и передачи Германии имущества английских и французских фирм, действовавших в Испании, в качестве компенсации за немецкую помощь во время гражданской войны. Хотя встреча Серрано Суньера с фюрером была более теплой, она от этого не стала более продуктивной.

Пока Франко пытался убедить себя, что неприемлемые немецкие требования исходили от «самовлюбленных прихвостней» Гитлера, и продолжал что-то лепетать насчет «возвышенного образа мыслей и прекрасного чутья фюрера», он был оскорблен в лучших чувствах. 24 сентября Серрано Сунь-ер и Риббентроп снова встретились в Берлине, чтобы обсудить предложение Муссолини о заключении секретного трехстороннего пакта между Испанией, Германией и Италией. Франко приказал Серрано Суньеру уведомить Риббентропа, что «он был дружески огорчен» требованиями Германии, которые «абсолютно несовместимы с величием и независимостью страны». После горячей дискуссии министры иностранных дел обоих государств договорились, что детали секретного пакта должны быть определены во время личной встречи Франко и Гитлера.

Обиженный фюрер, заметив, что без немецкой и итальянской помощи «сегодня не было бы Франко», начал задаваться вопросом: «Была ли Испания столь же расположена отдавать, как прежде была готова брать?» Гитлер сообщил сначала министру иностранных дел Италии Чиано, а затем и самому Муссолини, что против испанского вступления в войну, ибо «оно обойдется дороже, чем того стоит». Хотя фюрер и сам не был лишен духа стяжательства, он с горечью жаловался: «Общаясь с испанцами, чувствуешь себя так, словно имеешь дело с евреем, который хочет заработать на самом святом, что есть у человека». А немецкий посол в ответ на заверения каудильо, что «его отношение к Германии — не сиюминутная прихоть, а непреходящая реальность», раздраженно заметил: «Испания не может ожидать, что ценой наших побед мы ей на блюдечке преподнесем новую колониальную империю и ничего не получим взамен». Тем не менее акции Франко как руководителя Испании в глазах немецких политиков стали расти, поскольку оппозиция вступлению в войну в испанской армии усиливалась, а между монархиста-ми-англофилами и фалангистами, сторонниками «оси», вспыхнули столкновения. Каудильо же, в полной мере осознав, что немцы не хотят платить вперед и его экспансионистские устремления не находят у них должного понимания, англичанам, однако, намекнул, что ему были обещаны «экономическая стабильность, Гибралтар и Французское Марокко» в обмен на испанское участие в войне.

На протяжении всего этого времени происходили безжалостные казни республиканцев, которых вытаскивали из переполненных тюрем. Легкость и беспечность, с которой Франко подписывал смертные приговоры, обнаружились, когда в октябре — ноябре 1940 года был казнен ряд высокопоставленных республиканцев, в том числе и каталонский президент Луис Компанис, арестованный гестапо во Франции и выданный каудильо. Это вызвало всплеск возмущения за рубежом и создало определенные трудности для режима. Однако не в политических интересах западных демократий было обращать внимание на эти преступления. Но ни замечание Черчилля в адрес испанских политиков — «мы не являемся препятствием для их марокканских амбиций, пока они сохраняют нейтралитет в войне», — ни американское предложение массивных поставок зерна в обмен на испанский нейтралитет не смогли повлиять на профашистскую позицию Франко. 16 октября 1940 года он уволил двух министров, не поддерживавших внешнеполитическую линию каудильо, в том числе и Бейгбедера, любовница которого, красавица англичанка Розалинда Пауэлл Фокс, убедила его отказаться от своего германофильства. С тех пор он с ехидством называл Франко не иначе как «карлик из Эль-Пардо». Министром торговли и промышленности был назначен фалангист Деметрио Карсельер Сегура, а Серрано Су-ньер стал министром иностранных дел, сохранив за собой портфель министра внутренних дел. Хотя номинально возглавлял кабинет Франко, решением повседневных вопросов все больше занимался именно Серрано Суньер. Довольный Муссолини написал Гитлеру, что в Испании «враждебные странам «оси» тенденции были устранены или, по меньшей мере, нейтрализованы», а широко освещавшийся в прессе визит Генриха Гиммлера еще раз укрепил впечатление, что Испания находилась на грани вступления в войну.

Гитлер, вопреки желанию своих советников, захотел сам выяснить, нельзя ли все-таки втянуть Испанию во всемирную бойню, не принося в жертву собственные амбиции. Была подготовлена встреча двух деятелей. Франко, наконец, лично противостоял Гитлеру на знаменитой встрече в Андае 23 октября 1940 года. Поезд каудильо прибыл на станцию с опозданием на восемь минут, выгрузив, по выражению адмирала Канариса, «не героя, а какого-то недомерка». Не сумев найти подходящий тон в беседе с фюрером, разнервничавшийся Франко то рассыпался в подобострастных комплиментах, то вдруг проявлял непреодолимое упрямство. Поскольку оба они являлись личностями исключительно самовлюбленными, им не стоило встречаться лицом к лицу. Уже тот факт, что каждый из них был уверен, что он — избранник Божий, осуществляющий Его промысел на Земле, а то и является воплощением самого Мессии, делал маловероятным достижение между ними взаимоприемлемого компромисса. А поскольку собственное Я тесно идентифицировалось у Гитлера с Третьим рейхом, а у Франко — с Родиной, то они сталкивались практически по каждому пункту переговоров.

Да и в принципе трудно было представить, чтобы Гитлер сделал какие-либо имперские уступки испанцам сразу после немецких военных успехов. Не слишком приветствовал он и самонадеянные претензии Франко на равный статус, в то время как Испания терпела полный экономический крах. Убежденность каудильо, что в отношении Марокко «Франция должна сделать определенные уступки», натолкнулась на решимость фюрера не подвергать опасности свои отношения с правительством Виши. Опрометчивое решение Франко прочитать Гитлеру лекцию об исторических и моральных правах Испании на Марокко «монотонным голосом, напоминающим муэдзина, призывающего верующих к намазу», пришлось не по вкусу Гитлеру, который вообще не имел ни привычки, ни склонности выслушивать чьи-либо нудные рассуждения. Под отупляющим напором Франко фюрер не сумел хотя бы просто-напросто соврать, на словах согласившись с правами каудильо на Французское Марокко. Но, возможно, даже конфиденциально он не хотел выдавать такого рода авансы «латинским» болтунам, поскольку, как считал Гитлер, «рано или поздно французы все равно узнают об этом». По-видимому, не вполне отдавая себе отчет о смысле собственных слов, Франко бестактно заверил Гитлера, что Испания может захватить Гибралтар в любой момент, а вот Великобритания, если она будет завоевана, все равно станет продолжать войну из Канады с помощью Соединенных Штатов. Вскочив на ноги, взбешенный Гитлер заорал, что он больше не желает продолжать дискуссию. (Позднее фюрер пожалуется Муссолини, что «лучше согласится, чтобы ему вырвали три-четыре зуба, чем снова пережить что-либо подобное».)

Несмотря на безнадежную уверенность Гитлера, что «с этим типом каши не сваришь», в конце концов его удалось убедить продолжать переговоры. После ужина, прошедшего в напряженной обстановке, было решено, что Серрано Сунь-ер и Риббентроп подготовят секретный договор, а Гитлер и Франко поведут дискуссию с глазу на глаз. Перед уходом каудильо выдал последний залп: «Несмотря на все, что я высказал, если наступит день, когда я действительно понадоблюсь Германии, то немедленно приду к ней на помощь без каких-либо требований с моей стороны». Эти слова не были переведены на немецкий, поскольку переводчик счел их просто формулой вежливости. Впечатление, произведенное генералиссимусом на верховное германское командование, стало еще более ярким в момент расставания: когда он прощально помахивал рукой с площадки последнего вагона, поезд сильно тряхнуло, и только энергичное вмешательство генерала Москардо спасло каудильо от падения вниз головой на платформу. Ко всем несчастьям, старый поезд протекал так, что из-за мощного ливня на обратном пути Франко и Серрано Суньер приехали в Сан-Себастьян промокшие до нитки.

Единственное твердое обещание Гитлера касалось Гибралтара. Поминая немцев недобрым словом, Франко и Серрано Суньер почти ночь напролет работали над секретным протоколом, а затем отправили его в Берлин с кучей поправок, которые немцы немедленно вычеркнули. Разобиженный Франко жаловался Серрано Суньеру, что «эти люди просто невыносимы. Они хотят, чтобы мы вступили в войну, не получив ничего взамен», а Гитлер тем временем поносил «иезуитскую свинью», «трусливого Франко» и «неуместный испанский гонор». Серрано Суньер объяснил позднее итальянскому послу, что все проблемы были вызваны тем, что «Франко, обладавший скорее военным, чем политическим менталитетом, оказался недостаточно подготовлен к сложной диалектической игре, которую вели немцы». Несмотря на минорный тон переговоров, последовавшие затем взаимные препирательства и туманность формулировок заключенного все же секретного протокола, в нем содержалось-таки официальное обязательство Испании вступить в войну на стороне «оси» в сроки, «совместно согласованные тремя державами». Однако в ноябре 1940 года немцы, проанализировав ситуацию в Испании, сделали вывод, что положение «стало значительно более критическим» и эта страна «может стать для нас тяжелой ношей». Как заключил Геббельс: «Фюрер не слишком высокого мнения ни об Испании, ни о самом Франко. Много шума, мало дела».

Возможно, под впечатлением от встречи с фюрером Франко опять увлекся новой, совершенно абсурдной «экономической» идеей. Ярый фалангист, гражданский губернатор Малаги, Хосе Луис Арресе утверждал, что проблема голода может быть решена одним махом, если кормить народ бутербродами с мясом дельфина, причем хлеб делать из рыбной муки. Эти невероятные, чтобы не сказать несъедобные, рекомендации так потрясли Франко, что подобострастный, но амбициозный Арресе быстро взлетел в политической иерархии. На деле Испания, как и предполагали немцы, еще длительное время останется «в жутком, почти анархичном беспорядке». Говоря о голоде в Испании, Дэвид Экклс — британский экономист, присланный на помощь Хоуру, чтобы обеспечить нейтралитет Франко — описывает мужчин, женщин и «детей, которые рылись на улицах в ящиках с мусором и отбросами». Экклс был убежден, что «испанцы выставлены на продажу, а наша задача состоит в том, чтобы аукционист присудил этот лот нам». И он решил, что для Великобритании настал подходящий момент предложить Испании экономическую помощь под гарантию ее нейтралитета. Страдая от немецкой непреклонности и сознавая, что его режим может пострадать, если Испания не получит дополнительно зерна от американцев, даже Франко понял, что настало время договариваться с союзными демократическими державами. Заверив американского посла, что он не подписывал никакого трехстороннего соглашения с державами «оси», Франко сумрачно намекнул: единственное, что мешает ему публично заявить о нейтралитете, это страх перед Германией, «стоящей на границе и готовой к прыжку». Может,

Франко просто вел свою политическую игру. Может, сразу после встречи в Андае его отношение к великому герою несколько изменилось. Обладая схожим с фюрером типом мышления, он понимал, сколь мало можно доверять Гитлеру — кто знает, какие у него планы? И действительно, Геринг много позже будет утверждать: было большой ошибкой Гитлера то, что он так и не решился оккупировать Испанию. Но, какими бы соображениями ни руководствовался Франко, он поспешил успокоить немцев — мол, все его переговоры с союзными державами были «туманными и ни к чему не обязывающими», а слухи о том, что Испания обещала нейтралитет в обмен на американские поставки продуктов питания, — просто выдумки.

Не самое умное решение Муссолини развязать 28 октября военную кампанию в Греции (что привело к восстанию в Югославии и британской экспедиции) вынудило Гитлера, стиснув зубы, изменить свои планы и выручить дуче, а также убедило фюрера, что Испания как военный союзник ему еще может понадобиться. Однако постоянно преследовавший каудильо страх перед неудачей, наряду с присущим ему патологическим нежеланием вступать в какой бы то ни было клуб, вызвали у него приступ особо упрямого и непредсказуемого поведения. 7 декабря адмирал Канарис официально предложил Испании вступить в войну и разрешить германскому армейскому корпусу с артиллерией пересечь ее территорию, чтобы напасть на Гибралтар. Но каудильо, видимо сам того не желая, раскрыл свои карты, заявив, что его страна «вступит в войну только тогда, когда Великобритания будет готова капитулировать». Потом он отрицал, будто говорил что-либо подобное, и нервно ссылался на ухудшение дел в продовольственной сфере как на основную причину отказа немцам. Так или иначе, предложение Гитлера передать Гибралтар по окончании войны (до этого Гибралтар был ему нужен в качестве немецкой базы) оказалось недостаточным, чтобы соблазнить Франко. В 1945 году, находясь в своем бункере, Гитлер все еще утверждал, что «с нашими десантниками [и] с согласия Франко» он мог бы легко захватить

Гибралтар. Но в тот момент испанское верховное командование решило, что Испания не предпримет никаких шагов против Гибралтара, пока Великобритания держит под своим контролем Суэц. И пока немцы разбирались в «уклончивых и неопределенных» ответах Франко и его «многочисленных рассуждениях по поводу деталей и второстепенных аспектов» проблемы, пыл с обеих сторон угас.

Глава 7

ФРАНКО НА ПРОДАЖУ

Каудильо и Вторая мировая война: январь 1941 — декабрь 1945

Это правительство в отношениях с руководством наиболее отсталых стран мира никогда не испытывало столь явной нехватки самой банальной вежливости и уважения к партнеру.

Госсекретарь Корделл Халл — испанскому послу Хуану Франсиско де Карденасу, 13 сентября 1941 года

Хотя решимость Франко вступить в войну то уменьшалась, то возрастала в зависимости от успехов Германии, его запросы только увеличивались. Отнюдь не уверенный, что немцы одержат окончательную победу, он тем не менее просил у них материальную помощь и претендовал на значительные территориальные приобретения. Участие Испании в войне каудильо ставил в зависимость от того, смогут ли державы «оси» запереть Гибралтарский пролив и Суэцкий канал. После успехов немцев в Югославии, Греции и северной Африке милитаристский дух Франко взыграл, но известие об уничтожении англичанами в Бенгази в январе 1941 года итальянских сил, имевших шестикратный перевес над противником, заставило его в очередной раз заколебаться. Гитлеру, считавшему «своим долгом прийти на помощь итальянскому другу и союзнику», пришлось пересмотреть все военные планы на Балканах. Похоже, именно тогда у него зародилась мысль, что в конечном счете помощь Франко будет ему необходима. Берлин указал Мадриду «по-товарищески откровенно», что теперь, когда война уже почти выиграна, «наступил исторический момент для Испании», но генералиссимус дал задний ход. Когда же выведенные из себя немцы резко заявили, что «без фюрера и дуче не было бы ни националистической Испании, ни каудильо», возмущенный Франко гордо ответил: «Испания намеревается вступить в войну и не нуждается в подарках». И тем не менее на все более жесткие требования Берлина — дать «ясные «да» или «нет» о готовности немедленно вступить в войну» — от каудильо приходили абсолютно «неудовлетворительные» сообщения.

Немцы, несмотря на глубокое убеждение Муссолини, что «это будет совершенно бесполезное мероприятие, без которого лучше обойтись», попросили его все же попытаться получить определенный ответ от Франко. Была организована их встреча в Бордигере, на севере Италии, в первых числах февраля 1941 года. Как и предсказывал дуче, встреча оказалась безрезультатной. Франко превозносил его до небес как «истинно латинского гения», итальянцы же отзывались о каудильо как о «болтуне, не умеющим выражать свои мысли, теряющемся в мелких, незначительных деталях и путающемся в пространных рассуждениях о военных материях». Муссолини знал об отчаянном экономическом положении Испании и потому сообщил немцам: самое большее, на что можно было надеяться, это удержать Франко на стороне «оси». Понимая, что его значимость быстро падает, каудильо на обратном пути в Испанию задержался в Монпелье, где попытался запугать французов и потребовал от них территориальных уступок в Марокко.

Учитывая характер дипломатических переговоров между тремя фашистскими лидерами, нет ничего удивительного, что отношения между ними были далекими от гармонии. По словам биографа Чиано, дискуссии направлял «небольшой круг жуликов, психопатов и шутов», а губили их «мелочная ревность, личное тщеславие и чванство и желание набрать побольше очков в этой игре». Не было недостатка и в злобных сплетнях и слухах, подрывавших взаимоотношения сторон. Привыкшему к неумеренной лести Франко вряд ли могли понравиться презрительные отзывы немцев о нем в конце 1940 и начале 1941 годов. Обозленный Гитлер презирал его за «нрав не суверена, а вассала», и вообще считал каудильо «чванливым и напыщенным паяцем», а Геббельс называл его «тупым сержантом», «хвастливым болтуном», «тщеславным ослом, пускающим пыль в глаза», и «надутым индюком... занявшим чужой трон». (Тот факт, что Гитлер и в своем бункере повторил сказанное им слово в слово, подтверждает, что поносить каудильо было для немецкого верховного командования обычным делом.)

Один немецкий дипломат вспоминал, что взрывы ярости Гитлера по поводу Франко «эхом разносились по всем службам и кабинетам партии». Слухи об этих высказываниях, несомненно, доходили до Мадрида. Франко, который, похоже, идеализировал фюрера, видя в нем некую патерналистскую фигуру — подобно тому, как сам Гитлер относился к Муссолини, — в своих оценках коллег-вождей оказался более осмотрительным. В отличие от вспыльчивого фюрера он был слишком сдержан и высокомерен, чтобы опускаться до низменных сплетен со своим окружением. Трудно также представить, чтобы Франко, избегавший открытого противостояния даже с самым незначительным из своих подчиненных, отважился вызвать гнев Гитлера публичной критикой его действий. Однако недовольство каудильо проявлялось в неуступчивости во время переговоров и в настойчивом утверждении собственной значимости.

Это все больше раздражало фюрера. В конце концов он отправил письмо Муссолини, в котором с философским смирением пришел к выводу, что «суть многословных речей и письменных объяснений [Франко] состоит в том, что Испания не хочет вступать в войну и, скорее всего, так и не сделает этого». И хотя Гитлер называл сие «достойным сожаления фактом», его желание втянуть Испанию в войну уступало полнейшему нежеланию хоть в чем-то зависеть от Франко в военном отношении. И даже в последние дни в бункере Гитлер недвусмысленно заявил, что, несмотря на стремление каудильо попасть «в клуб победителей», вступление Испании в войну ни на какой стадии не считалось необходимым или желательным, а «обеспечив нейтралитет Иберийского полуострова», Франко оказал единственную услугу, которую только и мог оказать. В любом случае в 1941 году Гитлер был больше озабочен тем, как помочь Италии выкарабкаться из завершившейся полным провалом авантюры на Балканах, а также приготовлениями к весеннему наступлению на восток и к войне с Советским Союзом, чем переговорами с Франко. Немецкий посол получил указания «проявлять холодную сдержанность в вопросе об участии Испании в войне».

В результате возлюбленная Родина Франко погрязла в голоде и нищете, сам он был вынужден принимать продовольственную помощь от союзных демократических держав и к тому же оказался ненужным на войне в Европе. Теперь каудильо замкнулся в своей эмоциональной крепости. Даже немецкий посол фон Шторер отметил, что «одинокий, не уверенный в себе Франко с большим трудом отваживается принимать какие-либо решения... С каждым днем он видит все меньше людей, не позволяет даже старым друзьям давать ему советы». Смерть Альфонса XIII, наступившая 6 марта 1941 года, не принесла успокоения каудильо. Несмотря на энергичные попытки режима подавить спонтанные проявления народной скорби, кончина короля вызвала вспышку монархистских симпатий. По всему Мадриду дома были увешаны черными полотнищами в знак траура. Когда Франко переставал доводить себя до неистовства по поводу «масонских заговоров», его маниакальные подозрения переключались на элегантного, пользовавшегося успехом у женщин и популярностью в народе свояка. Многословные разглагольствования каудильо раздражали не только немцев. Жена постоянно прерывала его бесконечные политические рассуждения и с восторженной почтительностью спрашивала мнение Рамона Серрано Суньера. А за ужином частенько звучали ее команды, вроде такой: «Да замолчи же ты и послушай, что скажет Рамон». Все это было не по душе мнительному каудильо. А вопрос, заданный как-то его пятнадцатилетней дочерью: «Кто здесь командует, папа или дядя Рамон?» — еще больше усугубил ситуацию.

Хотя Франко, по-видимому, еще нужен был Серрано Сунь-ер для достижения желанного признания отца и брата, а также требовались его познания в политике, он с большой подозрительностью относился к растущим амбициям свояка, со жгучей ревностью относясь к его подвигам на дипломатической стезе. Особенно бередил душу Франко тот факт, что итальянцы, относившиеся к нему с пренебрежением, были просто очарованы интеллектом и остроумием Серрано Суньера. И даже британский посол, сэр Сэмюэл Хоур, отметил бросающуюся в глаза разницу между каудильо, «с заторможенной реакцией и медлительными движениями», и его свояком, «скорым в словах и делах». Манеру говорить Серрано Суньера хорошо иллюстрирует его фраза, обращенная к итальянскому послу: «Генералиссимус — человек простой. Хорошо еще, что он не слишком много общается с Гитлером». С другой стороны, в ноябре 1941 года Чиано, итальянский министр иностранных дел, говорил Муссолини, что «Серрано Суньер еще не нашел соответствующего языка, на котором следует говорить с немцами... Иногда он выражается так грубо, что собеседник просто едва не падает со стула». А Геббельс вообще считал его «пятым колесом в телеге».

Публикация книги одним из приспешников Серрано Суньера, в которой прямо говорилось, что только он мог вдохнуть жизнь в наследие Хосе Антонио Примо де Риверы, оказалась последней каплей, переполнившей чашу терпения генералиссимуса. Игнорируя рекомендацию свояка, который предложил ему сформировать более сильный кабинет из одних фалангистов, 5 мая 1941 года Франко назначил министром внутренних дел ярого антифалангиста, полковника Валентина Галарсу (того самого, что сыграл важную роль в восстании 1936 года). На посту заместителя секретаря президента его заменил невзрачный и услужливый тридцатишестилетний морской офицер, капитан Луис Карреро Бланко. Резко отличавшийся во всем от Серрано Суньера, Карреро Бланко со временем станет правой рукой Франко. В качестве подачки монархистам Кинделан был назначен генерал-

9 Ходжес Г. Э.

губернатором Каталонии, а его предшественник, Оргас, стал верховным комиссаром Марокко.

Галарса немедленно предпринял шаги по ограничению властных возможностей фаланги вообще и Серрано Суньера в частности. Сняв двух его ставленников с ответственных постов, Валентин Галарса начал постепенно выводить прессу из-под контроля фаланги, что вызвало отставку нескольких высокопоставленных фалангистов, включая самого Суньера, которые, впрочем, полагали, что их скоро попросят вернуться. Отлично сознавая, что подавшие в отставку функционеры руководствовались в первую очередь личными амбициями, а не преданностью партии или самому Серрано Суньеру, Франко с легкостью купил их, предложив важные посты. Среди этих деятелей были Хосе Луис де Арресе (известный своей двуличностью) и вновь назначенный министр труда Хосе Антонио Хирон де Веласко. Когда Серрано Суньер сообразил, что все его «друзья» потихоньку обзавелись высокими должностями, он забрал заявление об отставке с поста министра иностранных дел. И хотя на тот момент он еще был нужен Франко в качестве противовеса генералам-монархистам, его политическая карьера стала клониться к закату.

Трения между каудильо и его свояком отражали конфликт на более широком уровне между военными и фалангой, который в конечном счете вырвался наружу. И, когда в результате столкновений между членами партии и полицией в Леоне несколько человек погибли, фалангистская пресса обвинила в происшедшем британские происки. Франко, похоже, был больше озабочен тем, что новый министр внутренних дел использовал свое влияние на прессу для публикации пламенного панегирика генералу Оргасу по случаю его отъезда в Марокко, а не для освещения взрыва политического насилия в стране. В результате немцам очень скоро удалось убедить Франко, чтобы тот вернул фаланге контроль над средствами массовой информации и пропагандой. Орган такого контроля теперь стали называть «вице-секретариатом народной культуры», чтобы придать ему как бы общегражданский (а не партийный) статус, но тут же последовавшая в прессе вспышка прогерманской лихорадки показала — на

самом деле мало что изменилось. Лозунг фалангистов «Единая, великая, свободная Испания!» звучал особенно фальшиво в раздробленной, расколотой на победителей и побежденных стране, подвергавшейся жесточайшим политическим ограничениям и свирепой цензуре, характерных для тоталитарных государств.

Учитывая, что вся жизнь Франко была перемешана с его собственной фантазией, где он исполнял самые разнообразные, постоянно меняющиеся роли, нет ничего странного, что каудильо буквально очаровал кинематограф, и в то же время он чувствовал некоторое опасение перед силой его воздействия. На протяжении сороковых годов испанская кино-компания «Сифеса» заботилась о том, чтобы ее фильмы были проникнуты догматическими идеями католической морали и борьбой за чистоту испанской нации. Отвечая требованиям режима, имевшего в основе военные корни, эта компания развернула настоящую войну с сексом. Кинематографической цензурой занимались люди, умы которых были, по-видимому, заполнены грязными помыслами. Появление на экране глубокого декольте, части бедра или бикини немедленно вырезалось. Объятия и поцелуи сводились до минимума.

Цензоры разных ведомств, жаждавшие получить похвалу вождя, старались превзойти друг друга, дабы продемонстрировать свою идеологическую или сексуальную чистоту. Так, представители церкви запрещали фильмы, уже получившие разрешение на выпуск в прокат, а военные конфисковали прошедшие контроль материалы. Стремящаяся превзойти фалангу и военных в борьбе за нравственность и мораль, церковь заняла особенно жесткую позицию. Если, несмотря на все ее запреты, какой-нибудь подозрительный фильм проскальзывал на экраны, активисты-клерикалы вывешивали плакат перед кинотеатром, предупреждая зрителей, что «тот, кто посмотрит сегодняшнюю программу, совершит смертный грех». Игнорировавшие данное предупреждение подвергались атаке благочестивых дам из «Католического действия», которые поджидали таких людей у входа в кинотеатр и вещали: «Прочтите «Отче наш» за душу этого грешника», пока остальные, преклонив колени, возносили молитвы Господу.

Несмотря на вводимые им ограничения, режиму все же был необходим кинематограф, чтобы отвлечь мысли испанцев от ужасающей действительности повседневного существования. А поскольку едва ли не каждый момент их жизни был зарегламентирован до тошноты, нет ничего странного в том, что испанцы — включая самого Франко — стали страстными поклонниками кинематографа. В результате возникла парадоксальная ситуация: возрос приток иностранных фильмов, в особенности из Голливуда, самым серьезным образом подрывавших ксенофобию, которую каудильо стремился навязать испанскому народу. Своего рода метафорой режима стало то, что в конце сороковых годов в Мадриде, где было относительно мало церквей, насчитывалось семьдесят пять кинотеатров.

Поскольку державы «оси» заставляли его чувствовать себя этаким упрямым мальчиком, к тому же страдавшим завистливой ревностью по отношению к Серрано Суньеру, Франко, дабы самоутвердиться, решил сделать свой фильм. Именно тогда он погрузился в написание автобиографического сценария художественного фильма, которому, в качестве реверанса в сторону Гитлера, дал название, по-испански звучащее и как «Раса». Возможно, было не простым совпадением, что каудильо написал эту «эдипову историю» незадолго до того, как набраться смелости для устранения свояка с политической сцены. «Мы», незамысловатая история человека с социальными амбициями, разбавленная благородной риторикой о славном прошлом Испании, позволяет составить полное представление о политических и психологических приоритетах Франко того времени. По-видимо-му, желая превзойти элегантного свояка, Франко помещает собственную семью в высшие слои общества. И хотя светски воспитанный Педро имеет коллективного прототипа — как уже говорилось в главе 1 — в лице братьев Франсиско Франко, в этом адвокате и женолюбе можно также увидеть и черты Серрано Суньера. Стремясь создать образ сильного человека, настоящего мужчины, на роль собственного прототипа (Хосе) Франко выбрал популярного актера романтического плана Альфредо Майо. Когда фильм был сделан, каудильо многократно смотрел его и всегда плакал при этом.

В то время Франко оказался не оригинален в стремлении перенести личную и политическую дилемму в мир политики и кино. По словам Марши Киндер, историка кино, во времена франкизма испанский кинематограф был особенно склонен использовать «эдиповы конфликты в семье... чтобы говорить о политических делах и исторических событиях». Фильм «Мы» принес Франко как психологические, так и политические дивиденды. Каудильо использовал его для того, чтобы сделать упор на официальной версии гражданской войны в Испании, преподнеся ее как святой крестовый поход и сместив акцент с «отцеубийственной на братоубийственную войну», и одновременно прикрыть свойственные режиму идеологические противоречия.

В фильмах того времени можно было найти не только отражение психопатологии самого Франко. Пропагандистская машина режима произвела целую серию фильмов о марокканской войне, в которых прославлялись деяния героев, на которых держалась националистическая идея. «Харка»(«Нагка»), фильм о юном офицере, прибывшим на службу в Африку сразу по окончании академии (явно основан на истории самого генералиссимуса), является особенно показательным в этом отношении. По мнению критика Питера Эванса, этот романтический образ «невольно выдает боязнь утраты мужского начала посредством пренебрежительного опошления женских образов» и подчеркивает «скрытую, подавляемую гомосексуальность... по-видимому, естественным образом возникающую из идеологии, которая маргинализирует женщину и одновременно празднует торжествующую независимость героического мужского начала».

Придуманное Франко решение проблем собственного детства и своей социальной неполноценности не слишком, впрочем, способствовало преодолению трудностей экономического положения Испании. Зато, когда 22 июня 1941 года немцы напали на Советский Союз, благополучно разрешилась другая неудобная для Франко ситуация — вынужденная поддержка германо-советского пакта моментально превратилась в бурный поток антикоммунистического энтузиазма. Взволнованный каудильо выразил «удовлетворение началом борьбы против большевистской России». К ужасу старых, заслуженных генералов, по наущению Серрано Суньера он предложил направить на советско-германский фронт части добровольцев-фалангистов, чтобы сражаться «против общего врага независимо от полного и окончательного вступления Испании в войну на стороне держав «оси», которое произойдет в соответствующий момент». Выступление же Серрано Суньера, в котором он заявил, что «история и будущее Испании требуют разрушения России», спровоцировало такой взрыв ненависти у фалангистов, что они забросали британское посольство камнями, которые предусмотрительные власти подвезли на грузовиках. (Когда Серрано Суньер связался с осажденным послом, сэром Сэмюэлом Хоуром, и спросил его, не надо ли прислать подкрепление полиции, чтобы навести порядок, тот парировал: «Нет, не надо, достаточно просто прогнать несколько студентов!») Каудильо очень повезло, что Сталин не ответил объявлением войны на прибытие в Россию «голубой дивизии» (нагруженной религиозными литографиями и медальками с изображением Успения Богородицы). Ведь, несмотря на все милитаристские жесты Франко и его провокационное решение превратить статус Испании из «невоюющей страны» в «состояние моральной войны», его режим был не способен вести серьезные боевые действия. И пока Серрано Суньер терпеливо объяснял немцам, что Испания не сможет выжить в блокаде, которую союзные державы немедленно организуют, если она вступит в войну, Франко весело отмел британские возражения по поводу отправки «голубой дивизии» с помощью хитроумного аргумента — мол, идут две войны: одна, абсолютно лишенная смысла, между немцами и англичанами, в которой он не участвует, и другая, решающая, против коммунизма, в которой у него был личный интерес.

Каудильо скоро утомился от этого деликатного политического балансирования. 17 июля 1941 года, во время празднования пятой годовщины начала гражданской войны в Испании, наряженный в летнюю белую форму, в регалиях национального главы фаланги, он разразился обращением в стиле фюрера к членам партии, изобиловавшим крикливыми лозунгами и агрессивными выпадами. Пока пораженный Серрано Суньер бормотал: «У нас что здесь, коррида?» — торжествующий, на грани истерики, Франко связывал судьбу Испании непосредственно с судьбой победоносной Германии. Подобострастно перечислив военные победы нацистов, он обрушился с яростными нападками на Советский Союз и с едким презрением отозвался о «плутократических демократиях». Это поразительное отсутствие политической осмотрительности привело в ужас Вигона и других высших генералов. Как заметил британский посол, «более провокационное выступление трудно себе представить». Даже Серрано Суньер посоветовал каудильо оставить подобные выпады для подчиненных, на которых можно было бы свалить вину в случае резко враждебной реакции из-за рубежа. Совершив серьезный политический промах, Франко уехал поохотиться на горных козлов, возложив на других, в том числе на брата Николаса, неблагодарную миссию: убедить представителей западных демократий, чтобы те не делали далеко идущих выводов из выступления, предназначенного для внутреннего потребления. Тем не менее Франко нажил себе врагов в лице британского министра иностранных дел Антони Идена и государственного секретаря Соединенных Штатов, который заявил, что «единственной альтернативой для них остается прекратить дальнейшие поставки Испании продуктов питания и медикаментов».

В результате помощь Великобритании и Соединенных Штатов сократилась до минимума, а жестокая нехватка топлива и металлов поставила испанскую промышленность на грань катастрофы. 1 августа генерал Оргас — который со всей серьезностью рассматривал возможность военного мятежа против Франко — резко потребовал, чтобы каудильо воздерживался от заявлений на международные темы без предварительной консультации с ним и другими высшими генералами, а также призвал к немедленной отставке Серрано Сунь-ера. И хотя Франко и сам был не прочь избавиться от свояка, он не мог позволить, чтобы военные указывали ему, что делать. Раздраженные генералы начали налаживать отношения с гражданскими монархистами и готовить политические тылы для эвакуации на случай немецкого вторжения в Испанию.

Франко, разрывавшийся между двумя противоборствующими сторонами, той, на победу которой он возлагал надежды, и той, победы которой боялся, сумел-таки обидеть и тех, и других: Запретив немцам дозаправку в Лас-Пальмасе, каудильо затем предупредил американцев, что введение «экономических санкций» может вынудить Испанию вступить в войну, и тут же категорически отказался от предложенных ими кредитов и сырья в обмен на нейтралитет. Возбудив тем самым сильнейшие подозрения в обоих лагерях насчет его истинных стратегических намерений, Франко принялся за неблагодарную задачу по укреплению собственной власти в стране. На голодный, задавленный народ обрушилась волна запугивающей пропаганды, утверждавшей, что, если режим Франко падет, вместе с ним рухнет Испания вне зависимости от того, кто победит в мировой войне. А затем генералиссимус использовал услужливого Арресе, чтобы тот очистил фалангу от любых оппозиционных элементов и привел ее в полное повиновение.

К моменту встречи держав Антикоминтерновского пакта в Берлине в ноябре 1941 года стало ясно, что Гитлер испытывал серьезные трудности на восточном фронте. Хотя нападение японцев на Перл-Харбор 7 декабря и подняло дух сторонников «оси», неожиданные победы англичан в северной Африке вновь поставили под сомнение их надежды. Франко продолжал оставаться сторонним наблюдателем, когда 11 декабря 1941 года Гитлер объявил войну Соединенным Штатам и тем самым «окончательно и бесповоротно разрушил всякую надежду выиграть войну с Советским Союзом». Похоже было, что Гитлер, признав невозможность победить в этой войне, решил устроить из поражения «грандиозную катастрофу, достойную его исторического величия» (Роберт Уэйт).

Генерал Кинделан, по-видимому, счел данный момент подходящим, чтобы огласить свои жалобы по поводу неэффективности продажной бюрократии фаланги и вредных последствий для армии постоянного ее участия в жестоких преследованиях республиканского населения. Затем он потребовал, чтобы Франко порвал все связи с фалангой и разделил посты главы государства и главы правительства. Во время публичного выступления в Барселоне он страстно заявил, что восстановление монархии — единственный способ для достижения «примирения и солидарности среди испанцев». Не знал он, что Франко ни в грош не ставил подобные устремления.

В начале 1942 года, сообразив, что сейчас самое время напомнить о сокрушительной победе Франко в гражданской войне, подобострастный Арресе организовал особенно раболепную встречу для каудильо во время его поездки по Каталонии. Праздновали третью годовщину падения Барселоны. Франко приветствовали артиллерийским салютом, многолюдными манифестациями, было выпущено три тысячи голубей и проведен воздушный парад (смеем надеяться, что не одновременно). Это в высшей степени показательное мероприятие в концентрированной форме демонстрирует крайнее лицемерие националистов и невольно отражает беспокойную двойственность их лидера. Голуби были не столько символом мира, сколько воплощали побежденных республиканцев, разгромленных атаками с воздуха военной машиной националистов. И все же в речах Франко, пятьдесят тысяч экземпляров которых распространили среди огромной массы фалангистов, приветствовавших его по возвращении в Мадрид, содержались намеки, что некоторое моральное оздоровление страны уже могло иметь место. Всегда готовый ассоциироваться с сильными, мужественными образами, каудильо заявил, что анархистское насилие в прошлом было «мужским проявлением испанизма: своеобразным бунтом против деградирующего отечества», однако дал ясно понять: под его твердым руководством ничего подобного больше не требуется. Он призвал армейских офицеров и фалангистов «оставить мелочные обиды» и консолидироваться вокруг него «с единым командованием, единой дисциплиной и единым повиновением». На самом деле Франко был доволен, что соперничающие группировки боролись друг с другом, но не собирался терпеть, чтобы они бросали вызов ему.

Крах англичан в Сингапуре 14 февраля 1942 года вызвал в окружении каудильо массу восторженных предсказаний неминуемой победы держав «оси». В то же время закрытие испанского нефтеперерабатывающего завода в Тенерифе из-за нехватки топлива вынудило Франко согласиться с тем, чтобы в дальнейшем все поставки нефти из США тщательно обеспечивались самими американцами. Штаты подозревали, что испанцы переправляют их топливо в Германию, несмотря на ее морскую блокаду. 13 февраля на встрече с Салазаром каудильо попытался помочь державам «оси» и приложил все силы, чтобы отравить отношения между португальским диктатором и Великобританией. Однако, несмотря на все его благородные усилия, немцы недоверчиво воспринимали заверения каудильо типа «если бы путь в Берлин был открыт, то не одна дивизия испанских добровольцев, а миллион отправились бы туда на помощь».

24 февраля 1942 года Франко узнал о смерти отца, которому было тогда восемьдесят четыре года. Напряженные отношения между ними так и не улучшились после смерти доньи Пилар. Застрявший в Эль-Ферроле на протяжении всей гражданской войны, дон Николас был в ужасе от жестокости, с которой националисты расправлялись с людьми, которых он знал. Племянница Франко Пилар (дочь его сестры), постоянно навещавшая деда в его мадридском доме, рассказывала, что после гражданской войны он стал ярым антифранкистом и питал сильнейшее отвращение к Гитлеру. По словам жены Пакона, Пилар де ла Роча, дон Николас «всячески поносил Франко в барах, которые регулярно посещал. Он говорил, что его сын и так-то не отличался большим умом, а после войны стал и того хуже. Он поносил Франко прямо на улицах, и его даже неоднократно задерживала полиция». Однажды дон Николас заявил своим друзьям: «Мой сын считает себя государственным деятелем и крупным политиком, поскольку так ему говорят лизоблюды, но ведь это же просто курам на смех». Как-то он сказал также: «Что мой сын знает о франкмасонах? Это общество известных и порядочных людей, гораздо умнее его и сильнее духом. Он мечет громы и молнии против них, обвиняя во всех смертных грехах. Может, тем самым он пытается скрыть собственные грехи?»

Такое поведение дона Николаса не слишком способствовало улучшению отношений между ним и его сыном Франсиско. В отличие от своего брата Николаса или семьи своей сестры Франсиско Франко отказался навещать отца даже во время его последней, мучительной болезни. Правда, он все же попросил брата Николаса послать к отцу священника для исповедания. Но дон Николас, который никогда не желал иметь ничего общего с церковью, прогнал его. Тогда к нему отправили падре Хосе Мариа Буларта, чтобы тот уговорил отца не заключать с Агустиной брака in articulo mortis¹³. Падре, которому был оказан прием, весьма далекий от сердечного, вспоминал, что «отец Франко оказался в высшей степени неприятным человеком с ужасным характером. Он попытался вышвырнуть меня из дома». После смерти отца мстительный Франко приказал Пакону забрать его тело. Когда по настоянию Агустины судья запретил это, были посланы гражданские гвардейцы, которые силой вырвали тело дона Николаса из рук бившейся в истерике Агустины. Франко, жаждавший спасти хоть что-нибудь из своих фантазий в духе фильма «Мы», устроил ему похороны с воинскими почестями, достойными героя, но сам он так и не смог заставить себя присутствовать на них. Однако Агустине и ее дочери каудильо из вредности не позволил участвовать в церемонии. По словам Салома, как только дон Николас умер, личные вещи Агустины были вынесены из дома в Эль-Ферроле.

Психиатр Энрике Гонсалес Дуро считает знаменательным тот факт, что после смерти отца Франко страстно желал заполучить его адмиральский жезл. Однако жезл был отдан Николасу благодаря настойчивости его сестры Пилар. Та напомнила, что «Пако — не морской офицер, и вообще Николас — старший в семье». Племянник Франко, Николас Франко де Побиль, вспоминал позднее: «У моего дяди была навязчивая идея — забрать у моего отца жезл. Такой жезл вручался морским офицерам при повышении в звании. Мой отец унаследовал также саблю, но, как ни странно, она дядю не интересовала». Дуро делает вывод, что «генералиссимус не смог унаследовать жезл-фаллос и тем самым символически навсегда остался лишенным мужского достоинства».

В надежде обрести потенцию иным путем Франко возобновил попытки ассоциироваться с другими, более «мужественными», фашистскими державами. Разразившись неописуемыми восторгами по поводу нападения японцев на Перл-Харбор, Франко подтвердил решимость Испании встать рядом с Германией в ее борьбе против коммунизма. Его свояк был более осмотрительным. Понимая, что вступление Соединенных Штатов в войну не сулило ничего хорошего для держав «оси», Серрано Суньер дал неожиданно энергичные заверения американцам, что его страна останется нейтральной, хотя и с небольшой оговоркой — мол, вряд ли будет разумным, «если Испания начнет портить отношения с Германией именно на этом этапе истории человечества». Через американское и британское посольства в Мадриде стала проводиться в жизнь политика, предоставлявшая Великобритании и США исключительное право на приобретение в Испании вольфрама и других металлов, которые до того составляли значительную часть военных поставок в Германию.

Франко обратил гнев и жажду мести, вызванные смертью отца, на внутреннего противника. Так, в середине апреля он неожиданно оперативно разобрался с назревавшим недовольством военных, отправив в отставку генерала-монархиста Эспиносу де лос Монтероса, которого он, наряду с Кинделаном и Оргасом, подозревал в подготовке антифранкистского переворота. Формальным предлогом послужило зажигательное выступление генерала, обличавшее «вероломство и непомерные амбиции» Серрано Суньера. Но чтобы Серрано не обольщался на свой счет, Франко тут же уволил его политического секретаря, вменив тому в вину гомосексуальные наклонности.

Скрытая напряженность между Франко и его свояком вырвалась наружу, когда на улицах Памплоны, Бургоса и Севильи произошли столкновения между армейскими офицерами и фалангистскими студентами. Военный министр генерал Варела в резкой форме обвинил в тупости и профессиональной непригодности фалангистских чиновников, наносящих ущерб стране, а певец фалангистов, поэт Дионисио Ридруэхо, вернувшийся в конце мая из «голубой дивизии» по причине ранения, выразил Франко свою глубокую удрученность уровнем коррупции режима. Генералиссимус же тем временем думал совсем о другом.

После смерти отца поведение Франко вызвало слухи, что он готов провозгласить себя королем. В конце мая 1942 года каудильо приехал в замок Изабеллы Католической, чьей «тоталитарной и фашистской политикой» он не уставал восхищаться, в Медина-дель-Кампо, чтобы открыть школу подготовки женской секции фаланги. Эта секция идеализировала образ матери каудильо в духе Мадонны, представляла донью Пилар как образец испанской женщины, в то время как ее сына, «спасителя Испании», отделял лишь незначительный шаг до королевского звания, причем с такими правами и полномочиями, которые намного превышают те, что «приобретаются в королевских спальнях».

Но тут генерал-фалангист, командир «голубой дивизии», Агустин Муньос Грандес открыто возложил вину за хаос и разруху в стране на некомпетентность каудильо. А немцы, озабоченные антагонизмом между Франко и военными, требующими отставки Серрано Суньера, подумывали об организации переворота в Испании. Тогда Франко, обеспокоенный тем, что в случае военного мятежа против него нацисты могут поддержать Муньоса Грандеса, немедленно заменил его на генерала Эмилио Эстебана Инфантеса. Муньос Грандес был возвращен в Испанию, где Франко осыпал его милостями и почестями. Подобные политические трюки в исполнении каудильо, по мнению известного каталонца Фран-цеска Камбо, доказали свою высокую эффективность на протяжении многих лет. «Он в совершенстве овладел искусством манипулирования людьми, особенно генералами. То задвинет в тень самого блестящего своего сподвижника, причем никто даже не пикнет. То неизвестно откуда извлекается престижная награда — и вот этот сподвижник- уже вновь, покинув тень, у всех на виду. И все эти партии он разыгрывал так, что общее внимание концентрировалось на одной конкретной персоне, и тем самым исключались какие-либо совместные действия против него самого». Сбитый с толку, Муньос Грандес станет со временем одним из самых верных, хотя и строптивым, сторонников каудильо.

Франко решил, что настало время укрепить режим и утихомирить его критиков. Во время своего ежегодного выступления на Национальном совете 17 июля 1942 года, после привычных жалоб на «напряженные бессонные ночи, порожденные огромной ответственностью, которую ему приходится нести одному», он вдруг с недовольством отозвался о единой франкистской коалиции. То, что каудильо действительно был серьезно озабочен конфликтами, назревавшими внутри режима, выяснилось, когда он озвучил намерение создать некие непредставительные кортесы, в которых могли бы найти выход «контрастность мнений», «публичное проявление различных устремлений», правда, лишь в жестких рамках главной политической линии. К тому же Франко тут же испортил эффект от своего предложения, заявив на высокой ноте: «Мало что останется от либеральной демократической системы», «тоталитарный режим полностью продемонстрировал свое превосходство», и он «единственный, который может спасти страну от разрухи».

Скоро стало ясно, что эта не слишком вразумительная проповедь оказалась не лучшим средством для примирения противостоящих внутри режима групп. В середине августа 1942 года какой-то фалангист бросил бомбу в толпу карлис-тов, собравшихся у храма Девы Марии Бегонийской неподалеку от Бильбао, для молитвы за членов карлистской милиции, погибших во время войны. Генерал Варела, ярый противник фаланги, сочувствовавший карлистам, возглавлял эту церемонию. При поддержке министра внутренних дел, полковника Валентина Галарсы, он гневно заклеймил инцидент как покушение на свою жизнь и вопиющий выпад фалангистов против армии. Генерал пригрозил отставкой, если Франко не обуздает фалангу. Однако каудильо, предположив с полным на то основанием, что остальные генералы вряд ли взбунтуются, поскольку им было что терять, отправил в отставку Варелу и сместил Галарсу.

Между тем ядовитые нашептывания в духе шекспировского Яго двух советников Франко, Арресе и Карреро Бланко, по-прежнему раздували ревнивую подозрительность генералиссимуса по отношению к Серрано Суньеру. А тот отнюдь не способствовал надежности своего положения, открыто отозвавшись о Франко во время очередного визита в Италию как «о недалеком чиновнике». Даже немцы ощущали беспокойство по поводу «чувств, испытываемых армией и другими кругами общества по отношению к Серрано Суньеру, которые вполне могли характеризоваться просто как ненависть».

Хотя обиженный Франко с горечью жаловался только на то, что свояк «поступает так, как ему вздумается», у него все же накопилось достаточно возмущения, чтобы в конце концов принять весьма ответственное решение. Новость о том, что Серрано Суньер завел роман с женой подполковника Диеса де Риверы, маркиза Льянсоля, с помощью зловредной невестки и большой подруги Франко, Пуры Уэтор, дошла до ушей доньи Кармен и соответственно до кйудильо. Взбешенный тем, что свояк стал вести себя подобно дону Николасу, Франко сместил его с поста министра иностранных дел якобы за допущенные промахи во время кризиса в Бегонье. Когда самоуверенный Серрано Суньер перед отставкой принес Франко на подпись несколько документов, тот по-детски выпалил: «Я бы предпочел, чтобы мне их принес новый министр». Серрано Суньера заменил престарелый генерал, граф Франсиско Гомес Хордана, монархистские взгляды которого смягчили генералов, а его военное образование и маленький рост вполне устраивали каудильо. Симпатизировавший державам «оси» генерал Карлос Асенсио Кабанильяс сменил Варелу на посту военного министра. Фаланга попала под непосредственный контроль Франко, а сам он возглавил политическую хунту.

Уход с политической сцены «порочного и вероломного» Серрано Суньера не слишком успокоил каудильо, который с тех пор постоянно твердил, что его свояк являлся «единственным виновником всех бед Испании». Как всегда, личные эмоциональные импульсы у Франко были неразрывно связаны с его жесткой политической программой. Инстинкт самосохранения помог каудильо разрешить опасный кризис и выйти из него победителем. Он позволил армии взять верх над фалангой на политической арене, но только после того, как избавился от своих наиболее ярых противников среди военных, а партию твердо поставил под собственный контроль.

После отстранения от власти Серрано Суньера, неистового сторонника держав «оси», Франко направил Муссолини умасливающее письмо, в котором подтверждал неизменность внешней политики Испании. Ему не о чем было беспокоиться. Фюрер, пораженный ловкостью, с которой Франко уладил кризис, похвалил его за то, что он покончил с игрой Серрано Суньера, «выдававшего себя за друга стран «оси» и одновременно препятствовавшего Испании присоединиться к коалиции». Теперь, когда армия находилась под твердым контролем Франко, планы Муньоса Грандеса свергнуть его казались немцам «чистой фантазией».

Однако строжайший контроль, которому чиновники официальной студии кинохроники «НО-ДО», созданной в сентябре 1942 года под опекой фаланги, подвергали выпуски местных и зарубежных новостей, отражала продолжавшуюся, пустившую глубокие корни паранойю режима. Сообщения из других государств ограничивались описанием новых причесок из Парижа и забастовок во Франции и Великобритании, но главной темой был антикоммунизм. Женские формы считались особенно опасными и постоянно подвергались экзекуциям. Например, фотографии женщин с декольте или задранным краем юбки убирались или ретушировались. Освещение боксерских поединков было полностью запрещено, по-видимому, из опасения, что обнаженные торсы спортсменов могли вызвать «преждевременное проявление животной сексуальности» у задавленных испанских женщин.

Безудержное восхищение каудильо Гитлером, который, как он пытался уверить американцев, являлся «достойным кабальеро», едва не подверглось серьезному испытанию. В ноябре 1942 года в Гибралтаре, под носом у испанских пушек, союзные державы сконцентрировали многотысячную группировку войск с большим количеством военной техники и снаряжения, готовую к отправке через пролив в северную Африку для проведения операции «Факел», цели которой были окутаны тайной. Первоначально Франко приказал Хордане уведомить Великобританию и США, что вторжение во французскую северную Африку может вызвать вступление Испании в войну на стороне Германии. И вдруг ему пришло в голову, что эти военные приготовления ведутся для вторжения на испанскую территорию. Страхи каудильо не рассеялись и после того, как союзные державы объяснили свою позицию. Если он останется вне конфликта, интересы Испании будут полностью соблюдены и ей даже направят экономическую помощь, но, если Франко позволит немцам пройти через Испанию, они без колебаний предпримут военную акцию против него. Перед лицом возможной политической, а может, и физической кончины разнервничавшийся генералиссимус умчался в горы, где попытался развеять свои тревоги безудержным уничтожением диких животных, поручив взвинченному до предела министру иностранных дел следить за развитием событий. Хордана почувствовал невероятное облегчение, когда сообщения о массированной англо-американской высадке на марокканском и алжирском побережье засвидетельствовали, что союзные державы не собирались вторгаться в Испанию. Однако Франко вернулся в столицу только после того, как получил теплое письмо от Рузвельта с уверениями, что «Испании не стоит бояться Объединенных Наций». На грани истерики от облегчения, каудильо раболепно заверил США и Великобританию в своем искреннем «стремлении избегать всего, что могло бы каким-либо образом нарушить наши отношения».

В том же месяце генерал Кинделан, выражая беспокойство генералов-монархистов, потребовал от каудильо недвусмысленного обещания союзным державам восстановления монархии — с самим Франко в качестве регента — и категорического заявления о нейтралитете Испании в войне. Каудильо пришел в ярость. Прижатый к стенке, с обострившимся после недавнего флирта со смертельной опасностью инстинктом самосохранения, Франко разыграл свою партию хитро и цинично, что помогло ему упрочить личную власть и ввести в заблуждение в равной степени друзей и врагов. Он просидел некоторое время сложа .руки, а затем спокойно заменил Кинделана в должности генерал-губернатора Каталонии на генерала-фалангиста Москардо. Каудильо также вновь назначил Ягуэ командующим испанскими силами в Мелилье. Тем самым он убивал сразу двух зайцев: нейтрализовал авансы немцев Ягуэ, которые предпочитали видеть его на месте Франко, и создавал противовес агрессивному монархисту и стороннику союзных держав генералу Оргасу, верховному комиссару Марокко. Американцы, опасаясь, что данное назначение окажется первым шагом к наступлению на Французское Марокко, сохранили на границе значительные силы. Франко использовал это в качестве предлога, чтобы возобновить просьбы о новых немецких поставках оружия и военного снаряжения, дабы Испания могла отразить атаку союзных держав на Испанское Марокко. Однако немцы оставили его просьбы без внимания.

Немецкая оккупация Виши 11 ноября убедила сторонников союзных держав, что вторжение в Испанию стран «оси» неминуемо, а поклонников Гитлера, в частности генералов Асенсио, Хирона и Арресе, что настал момент вступить в войну на стороне Германии. На протяжении всех этих жарких дебатов Франко хранил загадочное молчание. Полный решимости не делать окончательного выбора, он сначала отклонил просьбу Германии использовать Балеарские острова в качестве базы для спасения летчиков, сбитых над морем, а затем попытался улучшить отношения с союзными державами, закрепив создание «иберийского блока» с Португалией 20 декабря 1942 года.

Однако вскоре его чувство равновесия испарилось. Получив поздравления Гитлера, короля Виктора Эммануила III и Муссолини по случаю своего пятидесятилетия, растроганный каудильо направил фюреру телеграмму с «наилучшими пожеланиями победы вашим армиям в славной борьбе за освобождение Европы от большевистского террора». 7 декабря 1942 года он произнес речь в Национальном совете, в которой вновь подтверждал свою веру в то, что «либеральный мир рухнет», а его правительство укрепит связи с «молодым режимом, восставшим против лицемерия и никчемности старых либеральных систем». Затем необычно любезный Франко попытался объяснить свое столь непостоянное поведение изумленному сэру Сэмюэлу Хоуру, используя терминологию все той же изобретенной им теории «двух войн». Было совершенно очевидно, что попытки Франко пустить британскому послу пыль в глаза не слишком его впечатлили, так же, впрочем, как и Муссолини. В январе 1943 года на пятидесятилетие Геббельса дуче послал ему в подарок «меч, выкованный в Мессине». Первоначально этот дар предназначался для Франко, но, как философски отметил Чиано в своем дневнике, «времена изменились».

Еще раз кратковременные помехи в испано-германских отношениях возникли, когда новый посол Германии, Ганс Адольф фон Мольтке, ошибочно сообщил в Берлин, что Франко летал в Лиссабон на встречу с Черчиллем для обсуждения условий вступления Испании в войну на стороне союзных держав. Невозмутимо пережив эти неприятности, каудильо возобновил просьбы к немцам о массовых поставках оружия из-за угрозы англо-американского вторжения на Пиренейский полуостров. В результате в начале февраля 1943 года был подписан секретный протокол с Германией (который так и не вступил в силу).

Вообще-то время для укрепления связей с Берлином было не самое подходящее. Победа Монтгомери над немцами и итальянцами под Эль-Аламейном в октябре 1942 года, последовавшая вскоре высадка союзных держав в северной Африке и разгром немцев под Сталинградом в феврале 1943 года стали поворотным пунктом в войне. И хотя Франко, без сомнения, осознавал положение вещей, ему было чрезвычайно трудно отказаться от своих симпатий к державам «оси». Заверив англичан и американцев, что «Испания не будет даже обсуждать какие-либо военные уступки “оси”», он отправил Арресе в Берлин, где его неприкрытое восхищение нацистами так взбесило англофила Хордану, что тот немедленно подал прошение об отставке. Франко не принял его отставку, но и не пожурил Арресе. Вместо этого он позволил обоим деятелям озвучивать его столь разные, противоречащие друг другу подходы к войне, используя Хордану для переговоров с англичанами и американцами, а Арресе — в дискуссиях с представителями «оси».

Но 17 марта 1943 года в выступлении на только что созванных и тщательно отобранных кортесах он вдруг заявил, что было бы благоразумнее прославлять славное прошлое Испании и ее неразрывную связь с католической церковью, а не восторгаться фашизмом. Введенные в заблуждение этим видимым смещением акцентов, двадцать семь депутатов подписали документ, в котором указывалось на необходимость восстановления традиционной испанской католической монархии до окончательного поражения стран «оси», чтобы избежать репрессий союзных держав против Испании за заигрывания Франко с Германией и Италией. Разъяренный каудильо немедленно арестовал зачинщиков данной акции и сместил всех остальных, подписавших этот документ, с их должностей. Полный мрачных тревог и волнений, он заявил, что служба безопасности раскрыла международный масонский заговор, целью которого было вбить клин между ним и армией и навязать либеральную монархию, чтобы дестабилизировать Испанию и способствовать захвату власти коммунистами.

Эти страхи вызвали у Франко приступ фашистского пыла. Своей речью по случаю годовщины начала гражданской войны 17 июля 1943 года он довел до экстаза толпы фалангистов. Выбросив руку в фашистском приветствии, каудильо заклеймил малодушных буржуа и консерваторов, которые не поняли «нашу революцию», и в очередной раз попугал собравшихся угрозой коммунизма, из-за которой необходимо отвергать хаос демократии и сохранять целостность фаланги.

Эти проявления симпатии к странам «оси» оказались крайне несвоевременными. 25. июля 1943 года Муссолини арестовали, его сменил маршал Пьетро Бадольо, что вызвало мощную антифашистскую реакцию в Италии. И хотя Франко, рыдая, сообщил эту новость правительству, втайне, по-видимому, он был чрезвычайно рад падению дуче, о котором Гитлер — в отличие от того, как отзывался о Франко — однажды сказал: «Он равен мне, а в некоторых отношениях, возможно, даже превосходит меня». Может, уж теперь-то каудильо окажется в милости у Гитлера.

Однако этим надеждам не суждено было сбыться. Вскоре нацисты вторглись в северную Италию и поставили Муссолини во главе марионеточного правительства, развязав тем самым кровопролитную гражданскую войну на Апеннинах. В тот период Франко, который явно радовался своему политическому выживанию и все еще верил в мощь Гитлера, мог себе позволить небрежно заявить в беседе с американским послом Карлтоном Хейесом, что Германия достаточно сильна, чтобы продолжать войну и без Италии. В то же время он посетовал на непослушных подчиненных, развернувших в прессе слишком явную пропаганду в пользу держав «оси», однако не смог удержаться, чтобы не добавить: «Демократическая пресса достойна порицания за критику политической системы в Испании». Затем Франко стал распространяться по поводу своей теории нескольких войн. Он пытался объяснить, каким образом Испания могла оставаться нейтральной в войне союзных держав со странами «оси», быть на стороне американцев в их войне против японцев и поддерживать Германию в войне с большевиками. Когда не веривший собственным ушам Хейес указал на дипломатические нестыковки подобной позиции, Франко замкнулся в угрюмом молчании. Не желая расставаться с избранной им ролью борца с большевизмом, но не исключая победы союзных держав, каудильо с большой неохотой дал указание, чтобы пресса, радио и выпуски киноновостей освещали события с большей беспристрастностью.

А тем временем американцы применили в Испании любопытный прием. Они разъезжали по стране в огромных лимузинах, привезенных из Соединенных Штатов. Заокеанские дипломаты рассчитывали произвести впечатление на испанское правительство, показав ему преимущества сотрудничества с богатой страной, способной поставить неограниченное количество нефти. Новенький ярко-красного цвета «бьюик», кабриолет Хейеса, привлекал всеобщее внимание в самых дальних уголках Испании. Американский дипломат Болак впоследствии доказывал, что поставка нескольких «паккардов» испанским министрам решающим образом повлияла на то, что их отношение к США изменилось. Он отмечал: «Даже закоренелому фалангисту трудно было, оставаться антиамериканцем, разъезжая по улицам Мадрида в роскошном лимузине “паккард”».

В декабре 1943 года у Франко появился новый повод для беспокойства — его служба безопасности обнаружила, что наследник трона подбивал своих сторонников организовать оппозицию режиму. Чувствуя себя уязвленным и преданным, генералиссимус направил обиженное и путаное послание дону Хуану. В нем он указывает, что его право как каудильо на управление Испанией превосходит право Бурбонов, поскольку опирается на «реальные завоевания», не говоря уж о том, что он, Франко, «спаситель общества». И дабы у дона Хуана не создалось впечатления, что он шутит, генералиссимус поспешил добавить, что власть он взял, повинуясь чувству долга, а восстание 1936 года было не столько монархическим, сколько «испанским и католическим». Франко также дал понять, что попытки короля вернуться в Испанию подрывали тщательную подготовку к реставрации монархии, которую проводил каудильо. Резкая отповедь дона Хуана, заклеймившего «зловещую опасность» того, что вся полнота власти «сконцентрирована в руках одного человека, не имеющего законного статуса, утвержденного законным образом государственными институтами», пришлась не по вкусу Франко. Как, впрочем, не легло ему на душу и наивное, хотя и очень вежливое обращение генерала Оргаса и других членов верховного военного командования. Они тактично напомнили каудильо, что он находится у власти «гораздо дольше предусмотренного срока», и спрашивали, «преисполненные лояльности, уважения и доброжелательности, не настало ли время восстановить монархический режим в Испании». «Преисполненный презрения», Франко быстро и без проблем разобрался с каждым «бунтовщиком» в индивидуальном порядке, большинство из которых затем сняли свои подписи.

Всегда готовый отказаться от самых, казалось бы, твердых убеждений, если они вступали в противоречие с его желанием удержать власть, Франко на заседании кабинета 26 сентября 1943 года согласился отозвать «голубую дивизию» из России, многие члены которой влились в состав эсэсовских частей, и впервые публично объявил о «бдительном нейтралитете» Испании. Однако, опасаясь, что настроенный в пользу союзных держав монархический блок сделает из этого далеко идущие выводы, он тут же наградил медалями и повысил в звании целый ряд офицеров, сторонников «оси», в том числе и Ягуэ. Этот ловкий политический дриблинг не мог, однако, обмануть британского посла, который жаловался, что «с каждым днем становится все труднее выносить явные проявления симпатии Франко к странам «оси» и бесстрастное снисхождение, которое он выказывает по отношению к союзникам». Требования американцев более энергично проявлять свой нейтралитет, в том числе прекратить военную и экономическую помощь Германии, натыкались на глухую стену. В этом не было ничего удивительного, поскольку Франко подозревал, что победа союзных держав «означала его собственное уничтожение». А положение в Европе отнюдь не настраивало каудильо на мажорный лад. Когда антигитлеровская коалиция начала наступление одновременно на западе и востоке, поражение Германии стало выглядеть неминуемым.

Эта тревожная перспектива привела к тому, что противоречивые аспекты личности Франко начали активно работать в противоположных направлениях. С одной стороны, он старался убедить фюрера, что «нейтральная Испания, снабжающая Германию вольфрамом и другими стратегическими материалами, представляла для нее большую ценность, чем Испания, ввергнутая в войну». С другой стороны, каудильо пытался уверить союзные державы, что «Испания оказала им серьезную услугу, не вступив в войну». Это мнение отнюдь не разделяли в Вашингтоне. Государственный секретарь США счел весьма необычным, когда «страна считает, что она оказывает большую услугу соседям уже тем, что не нападает на них». Под давлением Хоура и Хейеса Франко неохотно согласился предпринять шаги, полностью отвечающие нейтралитету Испании, объявив об эмбарго на экспорт вольфрама в Германию. А когда он не выполнил этого, с 29 января 1944 года был введен запрет на поставки нефти в Испанию.

Хотя неправильно информированный Франко хвастливо заверил испанцев, что такое решение на них мало отразится, поскольку в стране скоро будет налажено производство синтетического бензина, эмбарго обернулось экономическим крахом. В результате даже парад победы 1 апреля 1944 года прошел без танков и бронемашин, и обескураженный Франко вновь пошел на переговоры с союзными державами. 2 мая 1944 года между Испанией, с одной стороны, и США и Великобританией — с другой был заключен договор, по которому поставки нефти в Испанию возобновлялись при условии, что испанский экспорт вольфрама в Германию сократится, немецкое консульство в Танжере закроется, остатки испанских частей будут выведены из Советского Союза, а немецких шпионов Франко вышлет из страны. И хотя в первую очередь именно из-за его неуступчивости разразился экономический и социальный хаос, крикливый каудильо попытался убедить и испанцев и себя самого, что это соглашение было его дипломатической победой. Сочтя готовность союзных держав вести с ним переговоры признаком их слабости, он начал лелеять надежду, что они в конечном счете смирятся с его режимом после крушения фашизма. Эта надежда нашла некоторое подтверждение 24 мая 1944 года. Уинстон Черчилль, желая нейтрализовать Франко во время предстоящей высадки в Нормандии, а также, как он позднее объяснял Рузвельту, чтобы Пиренейский полуостров не оказался враждебным британцам после победы союзников, лицемерно похвалил Франко за его «решимость удержать Испанию вне войны».

Уже заглядывая в послевоенный мир, 17 июля каудильо произнес речь в Национальном совете, в которой подчеркнул свою роль умиротворителя Европы и особо выделил достижения в здравоохранении и образовании в Испании. Он утверждал, что «стихийные» взрывы народного энтузиазма и тот факт, что его режим прочно опирается на евангелические ценности, придает стране высшую форму демократии. Объявив о сокращении сроков наказания некоторым политическим заключенным, Франко сделал упор на решающую роль фаланги, члены которой, подобно Хосе в фильме «Мы», являясь «полумонахами, полусолдатами», выковали уникальный третий путь, нечто среднее между фашизмом и демократией. Повторив свою теорию «двух войн», он предложил всем объединиться в борьбе против коммунизма, если, конечно, это не отразится на его режиме.

Но он тут же сам заложил мину под свою миротворческую тактику, заменив проанглийского министра иностранных дел Хордану, скончавшегося 3 августа, на Хосе Феликса Лекерику, которого Серрано Суньер считал «человеком гестапо». Сам Лекерика как-то обмолвился, что «после моей работы на немцев в Виши... я обречен на уход с международной сцены, как только Гитлер потерпит поражение». Британский посол «ожидал, что Франко каким-либо заметным образом отметит кончину своего министра иностранных дел. Но тот с привычным самодовольством счел это событие не имевшим особого значения». «Диктаторы, — завершил он свою мысль, — обладают иммунитетом от горестей и печалей, которые трогают простых смертных, а также от правил и обязательств, соблюдаемых в мире обыкновенных людей». Вряд ли это был самый подходящий момент, чтобы включать в состав кабинета министров, симпатизирующих странам «оси». 24 августа Париж освободила от немцев организация «Сражающаяся Франция», в которой республиканцы в изгнании играли важнейшую роль. Известия о том, что по улицам Парижа с ревом катили танки с развевающимися флагами Испанской Республики со знакомыми названиями «Гвадалахара» и «Теруэль», породили разговоры о вторжении в Испанию больших групп вооруженных республиканцев.

В то время как Красная Армия гнала к Берлину беспорядочно отступающие немецкие войска, Франко цеплялся за мысль, что это отступление было лишь трюком, призванным усыпить союзные державы, чтобы затем использовать мощное секретное оружие. Однако даже каудильо начал понимать, что дела шли вовсе не так, как он ожидал. И тогда Франко поведал американскому послу об огромном облегчении, которое он испытал, узнав об успехах союзных войск во Франции. Вместе с тем генералиссимус выразил озабоченность, что после поражения Германии ничто не сможет помешать установлению советского господства в Европе. Его попыткам возглавить антикоммунистический крестовый поход помог вполне объяснимый, но несвоевременный приток в страну испанских республиканцев-коммунистов. Как отмечал в то время британский посол, «появление нескольких сотен испанских авантюристов дало Франко возможность выступить защитником Испании от красного вторжения и послужило предлогом для ареста и казни большого числа его политических противников». Возвращение республиканцев не только стимулировало антикоммунистический пыл Франко, но и помогло занять бездействующую армию в партизанской войне на границе с Францией. Оно также вызвало страхи и ненависть времен гражданской войны, достаточные, чтобы привлечь на свою сторону промонархически настроенных военных. В результате — что хуже всего — изменилась и позиция Черчилля, все больше поддававшегося антикоммунистическим настроениям. Он всерьез отнесся к утверждениям Франко, что деятельность каудильо в пользу стран «оси» ограничивалась «несколькими незначительными эпизодами».

В интервью информационному агентству Юнайтед Пресс 7 ноября 1944 года генералиссимус заявил, что строгие католические принципы придают его режиму «органичную демократию» и «дух справедливости». В духе своей обычной риторики он дал понять, что демократические выборы состоятся, как только испанский народ перерастет «эгоизм и анархию». Намекнув на скорое восстановление монархии, он высказал мнение, что обладает «уравновешенным и беспристрастным пониманием того, что является справедливым, а что — нет», поэтому его участие в послевоенных мирных переговорах совершенно необходимо.

Близкая к истерике лесть, с которой это интервью было встречено в испанской прессе, не нашла отголоска в Европе. В Лондоне представитель правительства заявил в палате общин, что нет никаких оснований для того, чтобы «какая-либо страна, которая не внесла позитивного вклада в военные усилия Объединенных Наций, была представлена на мирной конференции». Тогда Франко через испанского посла в Лондоне направил Черчиллю послание, в котором предлагал создать англо-испанский антибольшевистский альянс, чтобы помочь Германии устоять перед Советским Союзом. И хотя британский премьер-министр опасался, что подбадривание оппозиции Франко было равносильно «разжиганию [коммунистической] революции в Испании», министр иностранных дел Антони Иден убедил его отправить жесткий ответ каудильо. В этом послании Черчилль — несколько неожиданно, принимая во внимание его дальнейшее поведение — категорически развеял все надежды Франко на то, что «правительство Его Величества будет готово рассматривать создание какого-либо бжжд держав, основанного на враждебности к нашему русскому союзнику или на предполагаемой необходимости обороны от него». Разобиженному Франко пришлось удовлетвориться попытками посеять раздор между союзными державами, осыпая знаками внимания недавно назначенного нового американского посла Нормана Армура и держась с надменной холодностью с Виктором Маллетом, заменившим сэра Сэмюэла Хоура на посту посла Великобритании.

В ночь на 23 декабря 1944 года, широким жестом бросая вызов всем и вся, Франко устроил праздник, достойный королевской семьи, по случаю совершеннолетия своей дочери Не-нуки. Цель этого дорогостоящего мероприятия выглядела достаточно ясной — Франко никому не уступит дороги. Старая аристократия бойкотировала это событие, не был приглашен и дипломатический корпус, за исключением американского посла. В тот вечер каудильо, подобно крестному отцу мафии, со свойственной ему жестокостью дал ответ на слухи, будто союзные государства собирались заменить его правительством во главе с консервативным республиканцем Мигелем Маурой. Пока гости танцевали на роскошном балу, тайная полиция врывалась в дома крупных деятелей режима, известных своими связями с Маурой или Хилем Роблесом.

Поэтому не так уж удивительно, с учетом всех обстоятельств, что Франко ни в малейшей степени не чувствовал себя обязанным выполнять решения Ялтинской конференции, прошедшей с 4 по И февраля 1945 года, о проведении демократических выборов в освобожденных странах. «Тучный, надутый и самодовольный, не отягощенный угрызениями за свое прошлое, не сомневающийся в собственном будущем, уверенный как в своей необходимости, так и в собственной мудрости» (Сэмюэл Хоур), он мог себе позволить наплевательское отношение ко всему. Его вновь обретенная самоуверенность еще больше усилилась, когда 19 марта 1945 года дон Хуан погубил последние шансы на скорую реставрацию монархии, опубликовав раньше времени «Лозаннский манифест», в котором он разоблачал тоталитарные аспекты режима и призывал каудильо уступить дорогу умеренной, демократической и конституционной монархии. Дон Хуан рассчитывал на поддержку Кинделана и других высокопоставленных монархистов, однако без англо-американской поддержки он полностью зависел от готовности Франко удовлетворить эти требования, что было весьма и весьма маловероятно. Каудильо написал Кинделану: «Пока я жив, я никогда не стану королевой-матерью», а к претенденту на трон отправили делегацию с заявлением, что церковь, армия и основная масса монархистов оставались лояльными Франко.

Тем не менее отношение каудильо к реставрации монархии было весьма противоречивым. Хотя он не желал делить власть с потенциально мстительным королем, ему все же следовало сохранять актуальными монархические надежды в качестве противовеса амбициям фаланги. Столь же двойственны были эмоции каудильо. Его отношение к дону Хуану являло собой мучительное и противоречивое отношение Франко к властным фигурам. Дон Хуан, как претендент на трон, был для него своего рода архетипом отца, восхищения и одобрения которого он добивался. Но, будучи сыном Альфонса XIII, дон Хуан являлся уже братом-соперником, желавшим вытеснить самого Франко. Именно по этой причине, хотя каудильо и не мог отказаться от идеи реставрации, лично дон Хуан был для него абсолютно неприемлемой фигурой в качестве короля Испании. Выступления Франко на тему реставрации перед генералами-монархистами, бессвязные, многословные, зачастую приводившие слушателей в оцепенение и всегда фарисейские, обычно сбивали с толку и аудиторию, и его самого в отношении основной, скрытой, мотивации. Неустойчивое, изменчивое эмоциональное состояние помогало каудильо убеждать монархистов в своей полной приверженности идее реставрации, а фалангистов — в том, что он сделает все возможное, дабы предотвратить ее.

1 апреля 1945 года празднование победы в гражданской войне разбередило старые раны Франко. Он вновь публично подтвердил свою противоречивую роль гаранта мира и борца против коммунистических «воров и убийц». Затем генералиссимус попытался растворить проблему, поставленную доном Хуаном и его сторонниками, приняв «монархическую форму правления» и учредив Королевский совет, который должен будет назначить преемника-монарха Франко. Однако себе он обеспечил право оставаться главой государства до своей смерти или собственного решения отказаться от власти.

Почувствовав себя более уверенно, каудильо сделал несколько примирительных жестов в сторону союзных держав, освободив от цензуры зарубежную прессу и объявив об отмене смертной казни за преступления, совершенные в период гражданской войны. Тем не менее ни эти его шаги, ни кончина в Соединенных Штатах президента Рузвельта 12 апреля 1945 года и вступление во власть Гарри Трумэна не принесли ожидаемого улучшения в отношениях союзных держав с Испанией.

В то же время, несмотря на ошеломляющие разоблачения ужасов нацистского господства в Европе, пресса фалангистов продолжала вдохновенно превозносить политику Гитлера. Энтузиазм самого Франко по отношению к Германии ничуть не уменьшился даже после того, как стало известно о жутком воплощении в жизнь «окончательного решения» еврейского вопроса, которое в начале 1944 года распространилось на всю оккупированную Европу и привело к уничтожению шести миллионов еврейских мужчин, женщин и детей. И хотя все якобы вершилось под завесой секретности, то, что творили нацисты с евреями, ни для кого не было тайной. В 1939 году Гитлер открыто предсказывал новую войну, результатом которой будет «уничтожение еврейской расы в Европе». Летом 1941 года Гиммлер сообщил коменданту Освенцима, что Гитлер «отдал приказ осуществить окончательное решение еврейского вопроса, а мы, войска СС, должны выполнить этот приказ». 6 октября 1943 года Гиммлер заявил партийным бонзам: «К концу года еврейский вопрос будет решен во всех оккупированных странах. Останется лишь небольшое количество евреев, которым удалось ускользнуть из сети». Был или нет Франко в курсе всех деталей этой преступной политики? Испанские дипломаты в Германии, конечно же, достаточно подробно информировали его обо всем, что там происходило. И хотя он пускал еврейских беженцев в Испанию во время Второй мировой войны, проведение политики антисемитизма с целью добиться расположения Гитлера убедительно доказывает, что каудильо не только имел полную картину происходящего, но и — несмотря на свое еврейское происхождение (а может, именно поэтому) — в какой-то степени одобрял действия фюрера. Вообще многие аспекты политики Гитлера очень напоминают отношение Франко к республиканцам. Еще в 1945 году расстрелы в Испании происходили ежедневно, а сам каудильо признавал, что в тюрьмах содержались по меньшей мере двадцать шесть тысяч политических заключенных.

Поэтому не столь уж удивительна позиция Франко, до последнего момента лелеявшего надежду, что Гитлеру удастся превратить поражение в победу. Муссолини питал меньше иллюзий. В то время как части союзных держав теснили немцев в северной Италии, а Красная Армия вынуждала вермахт отступать к Берлину, дуче винил фюрера, «этого самонадеянного деспота», во всем происходившем. А Гитлер винил в неминуемом поражении всех и вся, кроме себя самого. Но, хотя в феврале 1945 года он с горечью жаловался, что «наш итальянский союзник повсюду был для нас источником проблем», и полагал, что «лучше бы итальянцы оставались в стороне от войны», самого Муссолини он критиковал крайне неохотно. А немецкий народ, по Гитлеру, оказался сам «недостойным» его. «Германия, — говорил он, — предала меня и потому должна быть уничтожена». Фюрер укрылся в бункере, где Геббельоуспокаивал его чтением «Истории Фридриха Великого», обещая, что все в последний момент образуется. Гитлер был настолько одержим мыслью о чудесном спасении своего режима, что сумел убедить в этом и своих поклонников, в том числе Франко и фалангу. Даже умеренно рациональный Альберт Шпеер признавал позднее, что «курьезным образом эта уверенность [будто Германия выиграет войну] существовала отдельно, наряду с пониманием неизбежности поражения».

И потому ближайшие события оказались для Франко тяжелым ударом. 28 апреля его непогрешимый герой и союзник Муссолини был казнен коммунистическими повстанцами, когда пытался бежать из Италии. Тела дуче и его любовницы Кла-ретты Петтаччи повесили на площади в Милане на посмешище толпы. 30 апреля 1945 года Адольф Гитлер и Ева Браун приняли таблетки цианистого калия, а затем, для верности, он пустил себе пулю в голову. Дабы избежать судьбы Муссолини, фюрер приказал сжечь их тела после смерти.

Франко представил самоубийство Гитлера как благородное самопожертвование ради всей Европы — фюрер ушел из жизни, чтобы не применять секретное оружие. Смерть Гитлера и окончание войны в Европе были встречены в Испании панегириками в адрес собственного диктатора — «Каудильо мира» и «Победы Франко». Генералиссимус не разрывал отношений с нацистской Германией вплоть до 8 мая 1945 года, дня ее капитуляции.

Хотя взятие Берлина Красной Армией и смерть Муссолини и Гитлера прозвучали похоронным звоном по многим грезам Франко и до основания поколебали его веру в непобедимость тоталитаризма, он явил народу полную невозмутимость, словно и не тронула каудильо гибель двух его великих героев. Похоже, их смерть даже усилила всепобеждающую веру Франко в собственные неуязвимость и мессианство. В конечном счете он будет смеяться последним. В отличие от Гитлера и Муссолини его государственной машине было отпущено четыре десятилетия, чтобы переписать собственную историю и создать миф о каудильо как об отце современной Испании. Генералиссимус умрет естественной смертью в возрасте восьмидесяти трех лет.

Сотворение мифа началось с момента окончания Второй мировой войны. 17 сентября 1945 года каудильо заявил: «Не только мы возвышаем голос, призывая к духовности, голоса самых известных и влиятельных людей всего мира призывают к возврату к духовности, которая среди царящего вокруг хаоса и тьмы может быть обретена лишь в свете заветов Господа». И все же, хотя Франко отлично сознавал, что для спасения своей власти ему следовало дистанцироваться от фашистского прошлого и сделать акцент на приверженность к религии, его дипломатические шаги не отличались последовательностью. Как глубоко укоренившийся комплекс неполноценности постоянно проглядывал сквозь манию величия, так и эмоциональная приверженность фашизму генералиссимуса вступала в противоречие с прагматичными попытками сделать акцент на различия между его режимом и державами «оси». Резкие шараханья Франко вызывали всеобщую растерянность и уныние. Каудильо то пытался убедить союзные державы, что его режим — единственный в своем роде, не совсем демократический, но зато очень католический, и уверял, что он является основным бастионом в Европе против коммунизма, то взрывался злобой против проклятых иностранцев, считавших себя вправе указывать ему, генералиссимусу, как он должен себя вести.

За его декларациями чувствовалась полная сумятица. Когда союзные государства клеймили фалангу как фашистскую организацию, для Франко они «играли... роль европейской администрации в какой-нибудь африканской колонии». Каудильо никак не мог взять в голову, почему имперские державы, которые столь долго угнетали народы чужих стран, возражали, когда он поступал точно так же с врагами своей Родины. В любом случае убежденный в том, что «уступками ничего не добьешься, они будут лишь сочтены проявлением слабости», Франко упорно отказывался упразднить откровенно фашистскую фалангу. Кроме всего прочего, фалангисты были нужны ему для организации взрывов народного ликования и поддержки, а также для того, чтобы в нужный момент обвинять во всех бедах правительственных министров и обуздывать амбиции монархистов.

Его уверенность в том, что альянс между западными капиталистическими демократиями и Советским Союзом скоро развалится, зиждилась на вполне рациональной основе. Однако расхождение между враждебной риторикой союзных держав и их прагматичной решимостью не создавать политической нестабильности в Испании будет по-прежнему разжигать как паранойю Франко, так и его маниакальную веру в свою политическую неуязвимость. Находясь в полной изоляции в Европе, он ведет себя как деспотичный глава семьи, подвергая безжалостным репрессиям и угнетению испанский народ, а затем требуя, чтобы ему еще и выражали за это признательность. Франко проникся убежденностью, что власть была ему навязана взбалмошным, недисциплинированным и неблагодарным народом, благородной верой в то, что он принял ее из врожденного чувства долга, а также угнетающей тревогой, что враги постоянно строят козни, чтобы вырвать эту власть из его рук. Естественно, что поведение каудильо не отличалось последовательностью и предсказуемостью.

Тем не менее, хотя сам Франко и вверг Испанию в бедствия гражданской войны, а затем привел страну к экономическому и социальному краху из-за своей приверженности фашизму, именно с каудильо большая часть населения связывала надежды на выход государства из глубочайшего кризиса. Это происходило и из-за охватившего испанский народ отчаяния, и из-за успешного оболванивания его пропагандистской машиной, переписывавшей как прошлое, так и настоящее. Но в конечном счете из-за того, что каудильо просто не оставил им альтернативы.