1

«И вот я протомился семью долгими и медленными годами желания» (Томас Отуэй в письме мисс Барри)[66]

Звезда Дориманта взошла ненадолго. Ко времени, когда в 1676 году был написан и поставлен «Сэр Шарм Шаркун», Рочестеру исполнилось всего-навсего двадцать девять лет, но самая яркая пора его жизни уже миновала. Существование Рочестера во второй половине семидесятых больше всего походило на температурную кривую в изголовье у смертельно больного человека; правда, этот пациент видел свою кривую и понимал ее смысл. Восемнадцатилетнего героя Бергена 1665 года через каких-то десять лет осмелился обвинить в трусости (пусть и без достаточных на то оснований) не отличавшийся благородством Малгрейв. Год спустя скандал в Эпсоме и смерть Даунса позволили (вероятно, Томасу Д'Орфи) сочинить о нем такую песенку:

Расступись!

Идет вояка!

Грозен рык ночного льва!

От вина и карт, однако,

Закружилась голова.

Исключением из правил

Не был нынешний урок:

Друга драться он заставил

И, как заяц, прочь утек[67].

Молодой человек, десять лет назад пытавшийся похитить мисс Малле из-под носа у назойливых опекунов, теперь стал завсегдатаем целительных «ванн» мисс Фокар и отчаянно разочаровавшимся любовником мисс Барри.

Драматург Натаниэл Ли, через несколько месяцев после смерти Рочестера, вывел его в 1680 году в одной из пьес под именем Розидора: «Сплю я или бодрствую, но подавай мне вина, но подавай мне девок!» Однако на исходе семидесятых, предчувствуя скорую смерть (а умер поэт каких-то тридцати трех лет от роду), Рочестер не только ожесточился, но и впал в глубокую задумчивость. Возможно, самым трогательным его стихотворением является заведомо иронический «Отставной вояка» со смутными аллюзиями на битвы при Бергене и в Ла-Манше и с шумной бравадой, оборачивающейся в заключительном четверостишии грустью и горечью:

Как отставной, но бравый адмирал

С огромною подзорною трубой

Спешит проинспектировать со скал

В морской дали наметившийся бой,

Не доблести, а должности лишен,

За схваткой с пониманием следя,

Не отрицая, проклинает он

Почетный статус бывшего вождя…

Так дни мои, вне страсти и вина,

В пожизненном бессилии текут

И вынесла коварная волна

На стылый берег старческих причуд.

А все же передышка настает

(Иначе б я в мученьях изошел!),

Когда бутылей боевитый флот

Плывет под канонаду рифм на стол.

Я знаю: раны, шрамы и рубцы

Не отпугнут от моря молодежь,

А новобранцам я гожусь в отцы,

Пусть для отцовства стал, увы, не гож.

Иной и не захочет с нами плыть,

Во мне дурной увидев образец,

Но, чтобы жалким трусом не прослыть,

Он выпьет — и сопьется под конец.

А если кто другой блюдет мораль

И брезгует огнем ночных атак,

Я укажу ленивцу на пищаль

И подскажу, куда палить — и как.

Я расскажу о том, как напролом,

За домом — дом, берутся города,

Как стекла бьем, как дверь с петлей дерем,

Каких трофеев ищем мы тогда.

И, распаленный винами и мной,

На приступ в первой шлюпке он пойдет —

Лачуги не пропустит ни одной,

Возьмет бордель и церковь в оборот.

А я — в шатре бессилья своего —

Благословлю безумные дела;

Ведь мудрость мне — и больше ничего —

Отставка по болезни принесла.

В абсолютно другом духе выдержано сравнительно раннее стихотворение «Несовершенное наслаждение», трактующее тему временной импотенции:

Предстала обнаженною она.

Я был влюблен, она была нежна.

Сражения мы ждали в равной мере,

Заранее готовы на потери.

Коринна, в предвкушении забав,

К упругим персям грудь мою прижав,

Язык из уст в уста ко мне заслала —

Гонцом, с которым пылко оглашала

Любви незамедлительный указ:

Не здесь идти на сечу, но сейчас!

Душа моя, с лобзаньем и объятьем,

Парила, припадая к пышным статям,

Но прежде чем Коринна, не спеша,

Туда ввела, где тоже есть душа,

В победный бой рванувшуюся рать,

Я кончил всё, что не успел начать!

Хватило мне простых прикосновений

Ее боков, и ляжек, и коленей,

И взгляда с высоты холма в обрыв…

Смешком за торопливость осудив,

Прильнула пуще прежнего Коринна,

Шепча меж ласк: «Мужчиной будь, мужчина! —

И плача: — Восхищенью отдал дань,

Ну а теперь — для наслажденья — встань!»

А я, в ответ на это изобилье,

Не чаял распахнуть былые крылья,

Лобзая лишь затем, чтоб скрыть бессилье.

Я всё еще желал ее — умом;

Я знал: загвоздка лишь во мне самом —

И стыл я, брюхом вверх, как снулый сом.

Персты Коринны дивно деловито

(Способные смутить и еремита,

И в скалах высечь звонкие ключи),

Но тщетно ворошили прах в печи.

Дрожа, стыдясь, тоскуя и горюя,

Я знал: холодным пламенем горю я!

Ведь то, что было раньше как алмаз,

Десятки стекол рассекавший враз,

Та кровью девства смазанная шпага,

Та сок из ран сосавшая бодяга,

Предмет, в любви не ведавший преград,

Не разбирая, перед или зад,

Паж или дама, девка иль прелат,

Всегда со всеми твердо одинаков —

Теперь свернулся, словно кот наплакав!

Растратчик, дезертир и мародер

Съел страсть мою, питая свой позор.

Чьи чары, чье бесовское заклятье

Развратника поймали на разврате?

Какая из последних потаскух

Повинна в том, что светоч мой потух?

Какая стародавняя погрешность

Вдруг выплеснулась в слабость и поспешность?

Как площадной буян и горлопан

Прохожих задирает, зол и пьян,

И всех храбрее выглядит как будто,

Но, чуть война случится или смута,

Он, трус, не кажет носа из закута —

Так мой предатель громче всех орал,

Был в уличной возне весьма не мал,

А здесь, заслышав зов, на бой не встал!

Бич горожан, любимчик горожанок,

Теперь пиявок требует он, банок.

Ну нет уж! Если вдруг не можешь ввысь —

Как боров, ляг в грязищу — и усрись!

Да чтоб тебя всего разворотило!

Да чтоб ты с кровью слил свои белила!

Да чтоб тебя на плаху, под топор!

Да чтоб твои заряды — на запор!

Коринне же, невинной до сих пор,

Соитий пожелаю полновесных

С десятком тысяч скотников окрестных.