Лев Левин На самом деле этого не было

21 октября 1956 года Евгению Львовичу Шварцу исполнилось шестьдесят. Некоторые его московские друзья поехали на юбилейные торжества. Мне тоже очень хотелось поехать, но не удалось. Я стал сочинять поздравительную телеграмму. Это оказалось крайне трудным делом. Ведь юбиляром-то был не кто-нибудь, а Шварц.

Перебрав десятки вариантов с претензиями на остроумие, я в конце концов написал нечто в высшей степени плоское и невыразительное:

«Поздравляю тебя, старый друг… желаю здоровья и счастья… сердечный привет Екатерине Ивановне…»

Моя бездарная телеграмма утонула в потоке сверкавших остроумием приветствий и поздравлений. Никакого ответа от Шварца я, естественно, не ждал. Но когда я зашел однажды к Александру Петровичу Штейну, он показал мне письмо от Евгения Львовича с благодарностью за поздравление. Не скрою, меня это задело. «Ах, вот как, — подумал я, — Штейну ты небось ответил, а мне…»

Ревнивое чувство усилилось, когда Штейн, со свойственной ему манерой наступать человеку на любимую мозоль, сказал:

— Ты, вероятно, тоже поздравил Женю. А ответ получил?

Но, видимо, я забыл, что имею дело не с кем-нибудь, а с Шварцем.

Придя домой, я нашел конверт, надписанный хорошо знакомым почерком.

«Дорогой Лева! — прочел я. — Спасибо тебе за телеграмму. Жаль, что ты не приехал. Я позвал бы тебя на банкет, а главное, сказал бы, что ты хорошо выглядишь.

Спешу тебе сообщить, что, судя по приветствиям и поздравлениям, я очень хороший человек. Я тебе дам почитать, когда приеду в Москву. А пока верь на слово и уважай меня.

Я втянулся в торжества, и мне жаль, что все кончилось. Почему бывает год геофизический, високосный и т. п., а юбилейный — всего только день?

Впрочем, уже без шуток, спасибо тебе, старый друг, за поздравление. Целую тебя. Е. Шварц. 23 октября».

В этой короткой записке каждое слово, если так можно выразиться, дышит Шварцем. Но одно место в ней требует пояснения: «Я… сказал бы, что ты хорошо выглядишь».

За много лет до того, как я получил эту записку, задолго до войны, ехали мы однажды втроем по Ленинграду — Евгений Львович, Юрий Павлович Герман и я. Направлялись мы на дачу к Герману. Предстоял длинный летний вечер в тесном дружеском кругу, и настроение у всех было отличное.

Сидя в маленьком «газе» — он именовался тогда «козлик», и за рулем с важностью восседал его хозяин Герман, — Евгений Львович, как всегда, рассказывал забавные истории, беззлобно подшучивал над водителем, сокрушался по поводу легкомыслия прохожих, не помышляющих о том, какую опасность представляет для них наша машина.

Неожиданно повернувшись в мою сторону и подозрительно на меня посмотрев, он сказал:

— Ты сегодня плохо выглядишь.

В молодости я отличался отвратительной мнительностью. Это всегда служило предметом издевательства со стороны близких друзей.

Разумеется, мне следовало понять, что и на этот раз Шварц просто издевается. Но я принял его слова всерьез, сразу почувствовал себя тяжелобольным и попросил Германа остановить машину.

Напрасно Евгений Львович, хохоча, уверял меня, что пошутил. Я твердил, что в самом деле нездоров и мне необходимо лечь в постель. В конце концов Герману и Шварцу надоело уговаривать меня. Они, что называется, плюнули и уехали. А я пришел домой, поднялся к себе на пятый этаж и действительно лег в постель. Встав наутро совершенно здоровым, я, конечно, не мог простить себе, что не поехал. Впоследствии выяснилось, что Шварц, с его необыкновенным чутьем на смешное в жизни и в людях, запомнил эту историю.

Встречаясь со мной, он каждый раз по-новому старался довести до моего сведения, что я хорошо выгляжу. То он отводил меня в сторону, говоря, что должен сказать что-то по секрету и таинственно шептал мне на ухо: «Ты выглядишь отлично», то подговаривал кого-нибудь неумеренно восхищаться моим видом, то, скучая на каком-нибудь собрании, писал измененным почерком: «Вы сегодня великолепно выглядите!»

Впрочем, теперь мне кажется, что Евгений Львович, встречаясь со мной, всегда как бы держал про себя эту историю.

Очень сблизила нас совместная поездка в Грузию. Это было в 1935 году. Бригада ленинградских писателей провела в Грузии около месяца. В бригаду входили Евгений Львович, драматург Яков Азаревич Горев, Юрий Павлович Герман, Виссарион Михайлович Саянов, Александр Петрович Штейн и я. Все мы были молоды — Герману было двадцать пять, Саянову — тридцать два, Штейну — двадцать восемь, мне двадцать четыре. Евгений Львович считался среди нас едва ли не Мафусаилом — ему шел тридцать девятый год. <…>

…Мы выехали из Ленинграда в понедельник.

Я называю день недели отнюдь не из педантизма: еще на ленинградском вокзале Шварц сетовал на то, что мы выезжаем в понедельник.

— Помяните мое слово, — зловеще говорил он, — понедельник еще даст себя знать.

Действительно, за четыре часа до Ростова-на-Дону мягкий вагон, в котором мы рассчитывали доехать до Минеральных Вод, вдруг оказался неисправным. Его вынуждены были отцепить. Пассажиров рассовали куда попало.

Все мы, естественно, расстроились, а Шварц даже как будто обрадовался.

— Что я вам говорил! — с торжеством воскликнул он. — Вот и выезжайте после этого в понедельник.

Но главное еще было впереди.

Накануне нашего приезда в Орджоникидзе над Военно-Грузинской дорогой разразились небывалые ливни. Позже в одной из тбилисских газет мы прочли: «Сильными ливнями на 167-м километре Военно-Грузинской дороги, около Гейлетского моста, размыт путь. Полотно испорчено на протяжении 200 метров. Сейчас автомобильное движение по Военно-Грузинской дороге проводится в сторону Орджоникидзе только до станции Казбек».

Выехав из Орджоникидзе на машине, мы доехали до замка царицы Тамары и убедились, что дальше автомобильного пути нет.

Забираясь в подвесную люльку, в которой нам предстояло махнуть через пропасть, Шварц бормотал:

— Этого следовало ожидать. Понедельник дает себя знать во второй раз. Хорошо, если дело этим ограничится.

После того, как мы переправились над пропастью в люльке, нам пришлось балансировать по узкой тропинке, тянущейся над самым обрывом, и перебираться по канатам через взбесившуюся речку.

Уже в полной темноте мы вышли на шоссе и кое-как добрались до селения Казбеги (станция Казбек), где и решили заночевать (1).

Здесь нас ждала встреча, которая могла быть более чем приятной, если бы не сопутствующие ей печальные обстоятельства.

В маленькой гостиницу, куда привез нас шофер грузовика, оказались Павел Антокольский с женой Зоей Бажановой, Виктор Гольцев и приехавший с ними из Тбилиси Тициан Табидзе.

Нам не терпелось рассказать обо всех своих злоключениях, но они тотчас забылись, как только мы узнали, что здесь произошло.

В горах разбился почтовый самолет. Альпинисты в течение нескольких дней не могли найти разбитую машину и погибший экипаж. Каждое утро с рассветом они уходили в горы и каждый вечер возвращались ни с чем. Наконец, кажется, в день нашего приезда, высоко в горах, в глубоком ущелье, были обнаружены изуродованные тела летчиков и обломки самолета. Тела доставлены сюда, они находятся в гостинице. Похороны назначены на завтра.

Тут бы, казалось, Шварцу и вспомнить, что мы выехали в понедельник. Но на этот раз он не произнес ни слова.

Рассчитывать на ночлег в гостинице не приходилось — все места были заняты летчиками и альпинистами. Нас обещали приютить на одну ночь местные жители.

Вместе с нашими новыми друзьями мы поднялись на второй этаж гостиницы, вдоль которого тянулась застекленная галерея, служившая столовой.

Большой стол был тускло освещен висевшей над ним закопченной керосиновой лампой. За столом в клубах табачного дыма, видимо, уже не первый час сидели давно не бритые, усталые, мрачные люди. Потеснившись, они приняли нас в свой дружеский круг.

Рассказывать о случившемся у них не было ни сил, ни охоты. Да мы и не расспрашивали их ни о чем.

Само собой сделалось так, что тамадой стал Тициан. Он читал свои стихи. Хотя содержание их было непонятно, нас завораживала особая торжественно-распевная грузинская интонация, — казалось, это был реквием, посвященный погибшим летчикам. <…>

Утром уходил автобус на Тбилиси. С большим трудом мы втиснулись в него. С еще большим трудом шофер завел машину. Наконец мы поехали. Но километров через шесть мотор снова заглох. Отчаявшийся шофер решил вернуться и отправить нас в Тбилиси другой машиной.

Все утро Шварц мрачно молчал.

— Понедельник, чтоб его… — невесело усмехнувшись сказал он, когда мы снова подъехали к знакомому двухэтажному зданию с застекленной террасой. И махнул рукой.

В Тбилиси мы приехали ночью.

В гостинце «Палас» я оказался в одном номере с Германом и Шварцем. Заснуть мы не могли из-за невообразимой духоты. Кроме того, в саду-ресторане под нашими окнами оркестр почти всю ночь играл «Сердце, тебе не хочется покоя…»

Убедившись, что заснуть все равно не удастся, Шварц сбросил с себя мокрую простыню и, как был, совершенно голый, сел писать письмо жене в Ленинград.

Герман и Штейн почему-то прозвали его «Аббас-туман».

— Но почему Аббас-туман? — допытывался Шварц.

— Потому что в голом виде вы необыкновенно похожи на Аббас-туман, — отвечал Герман.

Никто из нас так и не понял, что это значило, но прозвище привилось…

…Председатель бригады Горев рассказал сотруднику местной газеты о наших планах. Он сказал и о том, что «детский писатель Е. Шварц использует свое пребывание в Грузии, чтобы перевести лучшие образцы грузинской детской литературы на русский язык» (2). Тогда Евгений Львович Шварц еще считался детским писателем…

Пробыв несколько дней в душном Тбилиси, мы поехали в Гори, Бакуриани, Абастумани (здесь в центре внимания был, конечно, наш «Аббас-туман»!), побывали в Поти, Кутаиси, Джугели, Батуми. Вместе с Табидзе, Яшвили и французскими писателями Дюртеном и Вильдраком, гостившим тогда в СССР, поехали в Кахетию. <…>

<…> Побывав во многих районах республики и полностью оценив несравненное гостеприимство друзей, мы вернулись в Тбилиси. Пришла пора отправляться к невским берегам. Но мы так привыкли друг к другу, что нам захотелось продолжить путешествие. Не помню уж кто — может быть, и Евгений Львович, — вдруг предложил:

— А что если нам махнуть в Батум, сесть на теплоход, доехать до Одессы, а оттуда добираться до Ленинграда?

Предложение было мгновенно принято. Только Саянов сказал, что его ждут в Ленинграде срочные дела, и в тот же вечер уехал на север. Что же касается нас, пятерых, то мы отправились в Батуми, пожили там несколько дней, купили билеты на теплоход и приготовились к приятному морскому путешествию до Одессы.

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное.

Оказалось, что все каюты и вообще все классные места забронированы за делегатами Международного конгресса физиологов. Конгресс, происходивший в Москве и Ленинграде, недавно закончился, и участники его совершали теперь поездку по Черноморскому побережью.

Мы предъявили билеты первого класса, а нам предложили либо ехать палубными пассажирами, либо ждать следующего теплохода, отправлявшегося из Батуми через двое суток… Узнав об этом, Евгений Львович с невозмутимым видом сказал:

— Это нас подвел Уолтер Кеннон, черт его побери. Личный друг Ивана Петровича Павлова.

Конгрессом физиологов вместе с Иваном Петровичем Павловым действительно руководил его друг, знаменитый американский ученый Уолтер Кеннан.

— Подвел нас старик Уолтер, — повторил Евгений Львович и засмеялся своим похожим на покашливание смехом.

Ждать следующего теплохода было бессмысленно: мы сдали номера в гостинице и распрощались с батумскими товарищами. Оставалось только сесть на теплоход и ехать палубными пассажирами.

Поездка оказалась, конечно, довольно тяжелой. Весь день мы торчали на палубе, а спали в шезлонгах. За них тоже приходилось вести борьбу. Теплоход был переполнен. Укладываясь на ночь и кое-как пристраивая свои длинные ноги, Герман мечтательно говорил:

— А Виссарион все-таки молодец. Вернулся сейчас из вагона-ресторана в свой спальный вагон прямого сообщения. Пиджак повесил на плечики. Опустил жалюзи.

— Это что, — подхватывал Шварц. — А старик Уолтер? Как он блаженствует сейчас в каюте, в которой должен был…

Евгений Львович продолжал шутить и держался бодро, но я видел, что он изрядно устал и в глубине души тоже завидовал благоразумному Саянову.

Каждое утро мы вставали со своих шезлонгов совершенно разбитые. И каждое утро Евгений Львович вглядывался в мое позеленевшее от бессонницы лицо и деловито говорил:

— Посмотрите, пожалуйста, какой цветущий вид у нашего Левы. Никогда он так отлично не выглядел.

Однажды, во время качки, увидев, что я уцепился за перила и еле держусь на ногах, Евгений Львович потрепал меня по плечу и бравым голосом сказал:

— Ты только подумай, как хорошо, что мы едем на палубе. Старик Уолтер задыхается сейчас в своей каюте первого класса. А ты дышишь свежим морским воздухом. Уолтер никогда не будет выглядеть так дивно, как ты.

Стоявшие рядом Герман и Штейн оскорбительно захохотали. А я почувствовал себя как будто немного лучше.

Наше злополучное морское путешествие мы вспомнили много лет спустя, когда началась война. Шварц тушил зажигалки на крыше своего ленинградского блокадного дома, а остальные члены грузинской бригады — Саянов, Герман, Штейн и я, надев армейские гимнастерки и флотские кители, разъехались кто куда — кто на северные моря, кто на балтийские берега, кто в карельские леса, кто в синявинские болота… Мы добродушно посмеялись над трудностями нашего морского путешествия, и оно показалось нам необыкновенно уютным, почти комфортабельным.

Последний раз Евгений Львович сказал мне, что я хорошо выгляжу, также задолго до войны, но в обстановке, которую никак нельзя назвать мирной.

Шел 1937 год. Меня исключили из Союза писателей за связь с Леопольдом Авербахом (3), которого только что объявили «врагом народа». Не все старые друзья сохранили тогда свое расположение ко мне, но Герман и Шварц общались со мной постоянно. Более того, я долго жил на даче у Германа. А неподалеку снимали комнату Шварцы.

Мы встречались почти каждый вечер. Либо Шварцы приходили к нам, либо мы наведывались к Шварцам.

Теплым июньским вечером, прогуливаясь по поселку, мы пришли на станцию, где обычно вывешивались свежие ленинградские газеты. В одной из них была напечатана статья, где снова я встретил свое имя в связи с тем же «делом Авербаха».

Пробежав статью, Евгений Львович на мгновение помрачнел и внутренне весь напрягся, но тут же овладел собой.

— Обратите внимание на нашего Леву, — сказал он тем особым комически-серьезным тоном, каким умел говорить, кажется, он один. — Ему поразительно идет быть исключенным из Союза писателей. Пожалуйста, — обратился он ко мне, — когда тебя восстановят, постарайся выглядеть по крайней мере не хуже.

Все засмеялись, хотя не могли не понимать, что думать о моем восстановлении было, мягко говоря, преждевременно. Я тоже отлично понимал это, но — странное дело — только что прочитанная статья уже не казалась мне такой угрожающе-страшной.

Когда меня действительно восстановили в Союзе писателей — это случилось больше года спустя — и я встретился с Евгением Львовичем впервые по восстановлении, он подозрительно посмотрел на меня и с искренне соболезнующим видом сказал:

— Ты сегодня плохо выглядишь.

Глаза его смеялись. На этот раз я, слава богу, понял, что он шутит. Я чувствовал себя совершенно здоровым…

Из очерка «Жестокий рассвет»

…Осенью 1946 года я вернулся в Ленинград. Единственное окно моей комнаты на Геслеровском было забито фанерой. Я вставил стекла, отремонтировал комнату, запасся дровами (когда я сюда переехал, комната вообще не отапливалась, пришлось ставить печку; как жили здесь до меня Прокофьев, а затем Гитович, оставалось загадкой). Начиналась гражданская жизнь, и в первые же дни ее я повидался с милыми старыми друзьями — Германом, Добиным, Берггольц, Шварцем. Не вернулись в Ленинград Гринберг, Штейн, Беляев, Малюгин. До войны я общался с ними каждодневно.

Приближался новый, 1947 год. Мне предстояло встретить его снова в Ленинграде, и наконец в штатском костюме. Было решено собраться у Ольги (4). <…> Ольга пригласила Германа с женой Татьяной Александровной, Шварца с женой Катериной Ивановной и меня.

Нужно ли говорить, с каким волнением ждал я этой встречи.

Нетерпение мое было столь велико, что я пришел на улицу Рубинштейна неприлично рано. Вероятно, не было еще и десяти часов. Ольга и Макогоненко хлопотали вокруг стола, и без того заставленного бутылками, вазами, блюдами с закусками. Понадобилась и моя помощь — я все время таскал что-то из кухни в столовую и обратно. На Ольгу никак нельзя было угодить — то ей казалось, что салат плохо заправлен, то поданы не те бокалы, то рано вынули из духовки некое изысканное блюдо, которым она собиралась поразить в самое сердце даже такого искусного кулинара и требовательного гастронома, как Юрий Павлович Герман. <…>

Наконец пришли Германы и Шварцы. Когда сели за стол, Ольга погасила электричество и зажгла свечи.

— Посмотри, Танюша, что наша Олечка устроила, — медовым голосом воскликнул Герман. — Как тебе это нравится? — Он указал на то блюдо, которым Ольга собиралась его поразить. — Фантастика!

Ольга сияла. Видно было, что она счастлива принять нас в своем доме, где так празднично горят свечи, накрыт такой новогодний стол, где так парадно, чисто, уютно, светло. То и дело она вскакивала и бежала на кухню, чтобы принести еще одно впопыхах забытое блюдо. Ее лицо светилось счастьем хозяйки, принимающей своих друзей, как ей хочется и как они, по ее мнению, того заслуживают.

Хозяйственная Ольга! Это было так непохоже на «девочку с вершины Мамиссона»…

Само собой получилось так, что руководил нашим немноголюдным застольем, конечно, Шварц. Каждому из нас он посвящал короткие юмористические спичи. <…> Для каждого он находил смешные и веселые слова. Только про Германа говорил весело, но осторожно: они любили друг друга, испытывали постоянную взаимную потребность в общении, но нередко ссорились — почти всегда из-за пустяков. То Шварцу казалось, что Герман что-то не так сказал, то наоборот. Причем Шварц относился к этим ссорам, в общем, юмористически, а Герман порой обижался не на шутку. Видеть же его обиженным было нестерпимо: он мрачнел, умолкал, замыкался в себя, и вид у него становился такой несчастный, что невольный обидчик уж и не знал, как загладить свою вину.

Когда, кажется, все тосты были произнесены и очередь дошла до меня, Шварц сказал:

— Помните ли вы, друзья мои, как я некогда говорил: слушай, Левка, не взять ли тебе ди винтовка?.. Это было задолго до войны. И что же вы думаете?..

В разгар застолья я заметил, что Ольга и Макогоненко о чем-то переговариваются. Оказывается, речь шла о том, чтобы пойти за Анной Андреевной Ахматовой. Это было условлено заранее и известно всем, кроме меня.

Ахматова жила неподалеку, в так называемом Фонтанном доме. Макогоненко скучно было идти одному, и он предложил мне прогуляться с ним до Фонтанного дома.

— Но удобно ли это? — возразил я. — Мы с Анной Андреевной незнакомы.

— Чудак! — ответил Макогоненко. — Вот тебе прекрасный случай познакомиться.

Короче говоря, мы отправились на Фонтанку.

Подойдя к дому, где жила Ахматова, Макогоненко оставил меня на улице, а сам вошел в дом. Через некоторое время он вернулся, ведя под руку Анну Андреевну.

Ахматова посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторой опаской. Но Макогоненко тут же представил меня как друга Берггольц, Германа, Шварца. Анна Андреевна сразу успокоилась. Хотя Ахматовой еще не было шестидесяти, шла она нелегко, не могла справиться с дыханием. Мы с Макогоненко то и дело замедляли шаг.

Ольга встретила Анну Андреевну, что называется, с королевскими почестями.

Когда Ахматова вошла в комнату, все стояли с бокалами в руках. Анна Андреевна опустилась на подготовленное для нее место (не села, а именно опустилась). Шварц сказал тост в ее честь — на этот раз серьезно, без тени юмора.

Новогодняя встреча продолжалась.

Но течение ее неуловимым образом изменилось.

Все мы были те же самые, что час назад, и в то же время как будто совсем другие. Все было по-прежнему и в то же время совсем иначе.

Я подумал, что это ощущение возникло, быть может, у меня одного: я впервые видел Ахматову вблизи и не мог не чувствовать себя при ней несколько скованно. Но и остальные вели себя сейчас не совсем так, как раньше. В чем состояла разница, я не взялся бы определить, но что она была — мог поручиться.

Только в поведении Ольги не ощущалось никакой перемены. Она вела себя с полной естественностью и свободой. Хлопотала вокруг Ахматовой, то накладывая ей салат, то наливая коньяк или водку. По всему видно было, что общение с Анной Андреевной давно стало для нее бытом и сегодняшняя встреча за новогодним столом — лишь одна из многих других.

Потом я понял, что поведение Ольги определялось не только тем, что он привыкла к встречам с Ахматовой. Она вела себя непринужденно главным образом потому, что чувствовала себя с ней на равной ноге.

За нашим столом сидели Шварц и Герман — писатели, чей талант Ольга, как мы знаем, ценила достаточно высоко. Но под стать Ахматовой все-таки была здесь она одна. Являлось это осознанным убеждением или подсознательным чувством — не все ли равно? Важно, что Ольге так казалось. Право на равенство с Ахматовой Ольга завоевала тем, что было пережито ею за последнее десятилетие, и тем, что было создано на почве пережитого. Ахматова всегда была одной из достопримечательностей Петербурга — Петрограда — Ленинграда. Теперь такой же достопримечательностью стала Берггольц.

Если бы кто-нибудь в эту минуту сказал Ольге, что она ощущает себя наравне с Ахматовой, Ольга — не сомневаюсь! — стала бы яростно возражать. Но независимо от сознания и воли это ощущение до самого конца неистребно гнездилось в душе, «в ее немых глубинах», как — по совсем другому поводу — удивительно точно сказала Берггольц.

Между тем тосты следовали один за другим. Все они так или иначе были теперь за Ахматову. Шварц продолжал шутить, мы по-прежнему отвечали ему улыбками и смехом, но и это выглядело сейчас не так, как совсем недавно.

Было уже очень поздно — или очень рано? Наставала пора расходиться. Казалось, все тосты за здоровье Ахматовой сказаны. Вдруг Герман потребовал, чтобы мы вновь наполнили бокалы.

— Дорогая Анна Андреевна, — сказал он, вставая и вслед за собой поднимая всех нас. — Мы вас очень любим и хотим, чтобы вы услышали это еще и еще раз. Вы для нас всегда были и навсегда останетесь великим русским поэтом. В русской поэзии были Пушкин, Лермонтов, а теперь есть вы. Вы — законная наследница их славы.

С повлажневшими глазами Герман подошел к Ахматовой и с нежной почтительностью поцеловал ей руку. Анна Андреевна поистине царским жестом полуобняла его и поцеловала в лоб.

Новогодняя ночь кончалась. За окном занималось первое утро 1947 года. (5)