ФИНЛЯНДИЯ

Кто-то с палубы крикнул: «Финляндия!».

Все, кто только мог ходить, бросились к трапу. Наверху была яркая солнечная погода, мимо плыли острова с красными домиками. Мы стояли молча, прикрыв глаза козырьками ладоней, будто видели сказку, а островам не было конца. Иногда на зеленом островке был всего лишь один дом, это было непонятно и удивительно. Наконец какая-то женщина проговорила:

— Как это люди живут так далеко друг от друга, где они покупают еду и одежду? Неужели у всех есть моторки? А если буря? Интересно, где они находят друг друга и женятся?

Никто не ответил. Зеленовато-серая вода покрылась золотой рябью, больше никто ничего не спрашивал, все равно некому ответить, люди по одному тихо стали спускаться обратно в трюм. Там опять давали сладкий чай, галеты с маслом и еще дали сыру. Я даже забыла, что есть на свете сыр.

После ужина мы с Ройне и старшей тетей Айно снова поднялись на палубу. Теперь ничего не было видно, кроме страшной черной воды и звезд в темно-синем высоком небе. Было холодно, мы стояли, прижавшись друг к друг другу, накрывшись одеялом. Нам начало казаться, что пароход сильно замедлил ход, был слышен плеск воды, мужской голос с силой прокричал: «Приготовьтесь, подъезжаем к порту Раумаа!». Нас перевезли с корабля на лодках, потом мы шли по скользким шатким доскам, из-под которых выплескивалась вода. Вдруг мои ноги встали на землю, она показалась странно твердой, хотя меня еще шатало. Было темно, нигде ни огонька. Мы столпились возле кирпичной стены. Сильный женский голос велел идти за ней. В руке она держала фонарик. Мы, хватаясь друг за друга, шли по булыжной мостовой. Прошли небольшие ворота трехэтажного дома, открылась дверь, в освещенном ярким электрическим светом проеме двери стояла женщина. Улыбаясь, она пригласила нас в дом.

В комнатах были сколоченные из свежевыструганных досок нары. Было чисто, никто не бросился занимать места. Вошло еще несколько женщин, одетых в серые военные формы. Они велели нам занять места на нарах, хотелось успеть захватить верхнюю полку, но бежать было неудобно, и я подошла к лесенке, чтобы подняться, но Ройне указал пальцем на свои вещи, которые уже были там.

Утром дали геркулесовую кашу с холодным молоком, а потом всем сделали уколы и отправили в баню. Нам разрешили мыться, кто сколько хотел, и даже можно было постирать белье и высушить его в парилке, где дезинфицировали всю одежду. Потом детям выдали ботинки на толстой деревянной подошве. Сначала ноги в них были, как в колодках: подворачивались, бегать было неудобно. Женщины получили кастрюли и белые эмалированные ночные горшки. Кто-то пустил слух, что в порту дают соленую салаку. Они с кастрюльками и горшками понеслись по городу в порт. Но вечером нам влетело. Оказалось, что у нас карантин, нам нельзя выходить за ворота. Вошла высокая седая женщина, а с ней — две молодые в шинелях. Старшая долго говорила, у нее были ярко накрашенные губы и очень белое лицо, наверное, она пришла к нам из чистого красивого дома. Кухарка за ужином сказала, что она шведка и даст нам деньги. А дядя Антти подтолкнул деда локтем:

— Ну-ка, спец, прикинь, сколько ей Советы отвалили бы?

Дедушка махнул рукой и продолжал есть свою овсянку. Но вдруг отодвинул миску, обтер усы и бороду и чиркнул ладонью по шее.

— Ну, ты уж слишком. Хотя, кто ее знает, это ж ее дом, и денег на всех нас хватает… Расстрел, конечно, за такое.

Вошла женщина в форме и объявила: переезжаем в Киукайси, а сюда прибывает новый пароход с нашими.

Были рождественские каникулы, нас разместили в школе. Школа и все дома вокруг были красные с белыми наличниками окон. За школой был темный еловый лес. Снегу было мало, и мы обнаружили в лесу под елями прихваченную морозом сладкую бруснику, но лес был маленький, и брусника быстро кончилась. А Женя ничего не ел, кроме ягод. Приходилось выискивать каждую ягодку, как иголку в сене. Он чем-то был болен. Наши деревенские редко ходили к врачам, лечились у моих прабабушки и прадедушки, делали массажи, пускали кровь, а тут нам делали уколы и сделали рентген. Оказалось, что у Жени вторая стадия туберкулеза. Тетя отвезла его в Паймио, в детский туберкулезный санаторий. Туда отправили еще нескольких детей, но они были не из нашей деревни.

Финские финны приносили нам подарки: вязаные рукавицы, носки, а Лиде Вирки подарили пальто. Они приглашали нас к себе в дома на кофе и звали мыться в свои бани, но нас было невозможно отмыть, наша одежда была грязная и рваная.

К нам начали приезжать фермеры и увозить людей к себе на фермы на работу. Но мои тети были учителя и не хотели попасть на ферму. Хозяйка нашего лагеря Элла успокаивала их, она обещала помочь устроить нас на фабрику.

Скоро действительно за нами приехал человек с бумажной фабрики. Нас привезли на станцию Кауттуа. Кружась, падали снежинки. На вокзале стояла елка. Было бело, тихо и красиво, как на дореволюционной рождественской открытке, которые я видела у старшей тети. Мы начали выгружаться из вагонов, от наших следов получались черные ямки на снегу. Наши грязные мешки, чемоданы и тюки оказались возле украшенной елки. Пришел священник с двумя женщинами. Мы молча ждали. Священник встал перед нами и произнес:

— Herra siunatkoo teita [28]!

Одна из женщин спросила:

— Ymmaratteko suomea [29]?

Все заулыбались.

Нас завели в приготовленные бараки, которые стояли в сосновом лесу на берегу большого озера Пюхяярви. В бараке было тепло, пахло смолой, стало радостно, хотелось куда-нибудь побежать, но было уже темно. Нам дали две комнаты. Одну заняли дядя Антти с семьей и бабушка с дедушкой, а я с Ройне и с тетями поселилась в другой комнате.

Утром я познакомилась с девочкой Бертой Хули, она тоже жила в нашем бараке, и мы побежали посмотреть на озеро. С озера дул холодный ветер, берег был в обледеневшей ледяной пене. В серой воде далеко от берега виднелся темно-зеленый остров. Стало холодно, мы отправились посмотреть на Кауттуа. Мы пошли по тропинке к железной дороге, а оттуда шла широкая дорога вдоль парка. В парке мы увидели большой светло-желтый дом с белыми углами и наличниками. К железным воротам была прикреплена металлическая доска с надписью «Антти Алстрем». Мы знали, что так зовут владельца бумажной фабрики, на которую наши пойдут работать. Дальше за парком было много больших и маленьких домов с живыми изгородями, а потом мы увидели небольшой белый дом, в котором во всю стену было громадное окно, как в Ленинграде в больших магазинах. Мы подошли поближе к окну, внутри магазина никого не было, захотелось войти. Мы открыли дверь, где-то прозвенело, вошла женщина в клетчатом переднике, поздоровалась с нами и спросила:

— Что вы желаете?

Мы ничего не могли сказать. Мы вообще забыли, как надо говорить в магазине, у нас не было денег, мы даже не знали, что хотим. Я не была в магазине три года. Мы попятились, чтобы выйти, а она повторяла: «No, mitas tytoille?» [30]. Стало нехорошо. Мы задом открыли дверь и вышли на улицу. Больше нам нечего было делать, и мы побежали домой. Еще издали мы увидели, что наши столпились на улице. Мы подошли поближе: у большого ящика стояла актриса, которую я видела в фильме «Маленькая мама» в Ярославле. На ней была коричневая шуба, ее полные губы были ярко накрашены, а круглые веселые глаза были совершенно такого же цвета, что и ее шуба. Она раздавала пакетики с мукой, крупой, сахаром и даже кофе. Оказалось, что это Антти Алстрем прислал нам продукты и подарки на Новый 1943 год. Женщина раздала сначала продукты, а потом кастрюли, миски, чайные чашечки — все было новое и очень красивое, редко кто из наших видел такие вещи. Все стояли молча и, наверное, оттого что было тяжело молчать и хотелось получить побольше этих вещей, у наших были серьезные, напряженные и будто даже злые лица, а она все улыбалась и спрашивала, сколько человек в семье, стараясь дать всем поровну.

Старшая тетя Айно велела все полученное разделить на три, она одна была тоже семьей, ее мама потерялась, когда нас перевозили в Финляндию. Дядя Антти хотел ей что-то сказать, но бабушка и младшая тетя подошли к нему близко и прошептали одновременно: пусть себе берет, из-за вещей не стоит ссориться. Младшая тетя Айно пошла нас устраивать в школу. Арво она определила во второй, меня в третий, а Ройне в шестой класс. В первый день мы отправились в школу все вместе. Школа стояла в стороне от дороги на горке, к ней вела березовая аллея. Классы были чистые и большие, а парты — светлые, все было непохоже на нашу ковшовскую школу. Перед началом урока учительница заиграла на фисгармонии, а ребята запели по маленьким черным книжечкам. Песня была мне знакома, мы ее пели в воскресной школе. Потом все сели. Мне показалось, что наша учительница очень строгая. Ребята стали оборачиваться и смотреть на меня и Берту, а мальчишка, который сидел перед нами, забылся — все смотрел и смотрел… Учительница подошла и дернула его за волосы. Я испугалась, меня никогда еще чужие не дергали. У Берты все стало не получаться, в ее деревне не было финской школы, она начала спрашивать у меня, но учительница заметила и однажды, когда Берта смотрела в мою тетрадь, она тихо подошла к нам и дернула Берту за волосы, я отвернулась к окну, на следующий день она пересадила ее за другую парту.

Ройне походил в школу несколько недель и сказал, что не хочет учиться — пойдет работать на завод. Тети уговаривали и ругали его, но он наотрез отказался ходить в школу. Другие большие ребята уже работали на заводе, он хотел, как все.

Он пошел в ученики слесаря и скоро стал работать. Тети говорили, что надо было тогда там, в Киукайси, отдать его в ученики к ювелиру, которого привела хозяйка лагеря Элла. Он подошел к Ройне, что-то сказал и протянул ему крутившиеся на цепочке карманные часы. Ройне взял часы, пошел к столику, который стоял у двери, вынул свой ножичек и начал работать. Он разобрал часы на колесики и винтики. Ювелир подошел, посмотрел на стол и пошел обратно говорить с тетями. Все следили за Ройне, свесившись с нар, думали, не соберет.

Я знала, что соберет. Он и раньше разбирал отцовские карманные часы и вообще я никогда не видела, чтобы Ройне чего-нибудь не мог.

А тети стояли с ювелиром в проходе между нарами и разговаривали. Подошел Ройне, протянул крутившиеся на цепочке часы ювелиру. Он приложил их к уху, заулыбался. Тетя Айно проговорила:

— На обучение мы бы отдали, а навсегда…

Ювелир сказал:

— Я подумаю, — и ушел.

На завод не попал никто из нашей деревни — все, кто поселился рядом с нами в бараках, были из каких-то далеких деревень, некоторые даже говорили иначе, чем мы, но никто не говорил так, как наша учительница в школе.

Нас в Финляндии стали называть ингерманландцами, а в России мы были просто финнами, но младшая тетя Айно объяснила, что все финны называются по месту их жительства, а место, где мы жили, вокруг Ленинграда было когда-то Ингерманландией.

До школы было больше двух километров ходьбы. Когда удавалось, мы с Арво пристраивались на запятки саней. За спинкой не дуло, под нами весело визжали полозья. К тому же можно было намного быстрей попасть в теплую школу.

Однажды нас на запятках увидела дочь управляющего завода Инга. Ее каждое утро везли в школу в санях. Она позвала нас к себе в сани, Инга сказала, что нам за это влетит. Никкиля не любит, чтобы ученики нашей школы мешали людям спокойно ездить. Я начала спорить и доказывать, что я им никак не мешаю, но ее слуга или кучер сказал:

— Барышня права, вы мешаете людям спокойно ездить, и лошадь больше устает.

Инга спокойно объяснила, что квартира учительницы на втором этаже и что она оттуда все видит. Но мы с Арво все равно продолжали пристраиваться на запятки, пока однажды утром после пения Никкиля строго спросила:

— Кто сегодня приехал на запятках саней?

Я подняла руку и встала.

— Я надеюсь, это не повторится. Садись.

Потом она обратилась к классу:

— Вы не имеете права навязывать свое присутствие людям, которые вас не знают и, скорей всего, не хотят знать…

Начался урок, Никкиля что-то говорила о датчанах, которые заполняют все рынки маслом и сыром, о каких-то патентах. Мне было противно и стыдно. Я рассматривала мелкие голубые узоры на матовых окнах, сквозь которые не видна была улица. Вспомнила наших женщин, которые каждое утро группами, с мешками шли в Сусанине на вокзал, чтобы успеть ленинградцам на утро принести молоко, сметану и творог. Домой им надо было успеть вернуться до обеда, чтобы не опоздать на колхозную работу.

Вдруг у моего уха Никкиля тихо спросила:

— Ну, Мирья, как, с датчанами будем конкурировать?

Я посмотрела ей в глаза и сказала:

— Не знаю.

— О чем ты думаешь?

Я ответила:

— А наши женщины без всяких патентов продавали молоко, сметану и творог в Ленинграде.

Она засмеялась и ушла обратно к своему столу.

* * *

Мы разыскали своих деревенских и начали ездить по воскресеньям в гости друг к другу. Сначала мы поехали к тете Мари, они жили километрах в десяти от нас, у помещика: он им выделил маленький уютный домик, а они все работали у него: обе дочери тети Мари, Хельми и Айно — в поле, а дядя Юхо — на конюшне, ухаживал за лошадьми, чинил телеги и всякий инвентарь. Тетя Мари сидела дома с маленьким Володей, варила обеды и вообще делала все, как и раньше дома. Она сказала, что у них все теперь есть, что их хозяин очень хороший, дал им все, что только им надо было. Но потом она грустно добавила:

— Только очень скучно, нет никого из своих, не с кем поговорить.

Тетя пригласила их к нам, но тетя Мари сказала, что это не то. Не забежишь…

— Ведь я прибегала к вам иногда по несколько раз в день. Очень тяжело не видеть своих, — и она уголком головного платка вытирала слезы.

В одно из воскресений приехала к нам племянница старшей тети Ольга, ей было восемнадцать лет. Она жила одна на хуторе у хозяина. Ольга рассказала, что хозяин дал ей деньги и она купила себе все новое. Она казалась какой-то чужой в шляпе, в перчатках. У нее была маленькая сумочка, которую она держала как-то отдельно, на вытянутой руке, как будто боялась запачкать. Перед отъездом она просила тетю разузнать, не найдется ли ей места на заводе, и вдруг ужасно расплакалась. Сквозь рыдания она говорила:

— Он раздевается на кухне догола, когда идет в баню.

Тетя спросила:

— Кто?

— Да хозяин. Я ему как собачка или табурет…

Тетя вытирала ей слезы и обещала поговорить с управляющим завода. А месяца через два пришло приглашение на похороны — Ольга умерла от разрыва сердца.

* * *

Нас всех из наших бараков пригласили на праздник в зал, где показывают кино. Теперь здесь вместо рядов стульев стояли столы, накрытые белыми бумажными скатертями. На столах стояли чашечки и тарелки с маленькими булочками, а в середине зала было пусто. Нас посадили за столы. Какой-то дяденька без руки что-то говорил про нас, ингерманландцев, и про войну. Со мной рядом сидела Лемпи Пейппонен. Мы с ней стали ходить всегда вместе, только в школу я ходила одна. Мне надоела эта Берта Хули, она была какая-то совсем глупая и плакала из-за всякой ерунды. Лемпи вообще не училась, а нянчила своих сестер и брата. У нее было шесть сестер и один брат, а она была старшая из тех, кто сидел дома. Две сестры постарше ее ходили на завод.

Ужасно хотелось протянуть руку и взять булочку. Наконец все захлопали и начали шумно двигать стулья, а потом затянули песню. Сначала пели все вместе, а потом две сестры Кирппу из соседнего барака спели песню на какой-то очень знакомый мотив про нас, как мы ехали в Финляндию и как оставили свои дома. Против нас за столом сидела моя младшая тетя Айно, я заметила, что она покраснела и заморгала, а другие наши женщины вытащили платочки и начали вытирать слезы и сморкаться, как на религиозных собраниях. Потом спели две женщины из тех, которые нас рассаживали, они пели незнакомую песню про войну. Пели они совсем иначе: спокойно и чисто, но очень грустно.

На следующий день мы с Лемпи решили устроить концерт на Пасху и начали думать, что делать и кто захочет выступать. Матильда Кирппгу играла на аккордеоне, и она согласилась сыграть нам «Яблочко». Я с Лемпи начала репетировать, но на нашу репетицию пробрались мальчишки: они, как дураки, смеялись, толкались и дразнили нас.

Мы хотели, чтобы Берта и ее сестра Кайсу тоже танцевали, но они боялись и все время путались. Но нам помогли взрослые девушки, они обещали спеть несколько русских песен, а нам хотелось чего-нибудь смешного. И вдруг из тех бараков, которые были около нового завода, зашел по какому-то делу к дяде Антти Симо Элви. Мы сказали ему, чтобы они тоже пришли на концерт, а Симо спросил:

— Что вы там будете показывать?

Мы быстро рассказали ему все. И он сказал:

— А почему бы вам не разыграть несколько маленьких смешных историй о том, как наши ездили с молоком в Ленинград? Их очень много, подождите-ка, я вспомню.

И он хлопнул ладонями по коленям, подскочил и тут же рассказал несколько анекдотов, которые мы разыграли.

Начали мы с того, как две женщины ехали в поезде со своими мешками и бидонами. Лемпи уговорила свою сестру Мари сесть рядом с ней на скамейку и немного качаться, как бы от движения поезда, и время от времени «клевать носом». Я надела на себя дедушкину одежду, взяла его трубку, вошла в вагон, села рядом с ними и пустила дым. Они сказали мне по-фински, чтобы я перестал курить или вышел бы вон, но я их как бы не понял и пустил еще дыму. Тогда Лемпи закричала, показывая табличку на стене: «Эта вакона не курица, полесай на стенку, ситай равила!».

Таких историй мы разыграли несколько, надевали на себя то бабушкины, то дедушкины одежды. Все смеялись до слез.

Я обычно шла из школы мимо Дома пожарников, там на стене висела киноафиша, я бежала прямо к Лемпи, мы начинали придумывать, как бы попасть в кино. Тетя Айно пускала меня не на все фильмы, а Лемпи вообще не давали денег на кино, и мы начали проходить с черного хода вместе с мальчишками. Они как-то ухитрялись открывать дверь, и мы быстро просовывались в темный зал. Мальчишки садились на пол в проходе, а мы с Лемпи, немного постояв у стенки, чтобы глаза привыкли к темноте, отыскивали себе свободное место. Однажды полицейский с билетершами устроили на нас облаву и вывели из зала всех мальчишек, а мы так и остались сидеть на местах. Но мальчишки были сами виноваты, они толкались и разговаривали. Арво стало завидно, что нас не выгнали, и он сказал тете, что я без билета прохожу в кино. В тот раз, как всегда в воскресенье, я оделась и хотела пойти к Лемпи, чтобы потом вместе с ней бежать в кино в Дом пожарника. Младшая тетя спросила:

— Ты куда?

— К Лемпи.

Но тетя строго проговорила:

— А потом с ней в кино?

Я кивнула. Тетя очень решительно произнесла:

— В кино ты не пойдешь!

И еще она добавила, что знает, каким образом я хожу в кино.

Я стала просить тетю дать мне денег на билет, потому что сегодня очень хороший фильм, но она сердито сказала:

— Сегодня посидишь дома.

А я начала ей объяснять, что сегодня детский фильм. Но старшая тетя перебила:

— Вот видишь, какая она настойчивая, будто ты ей ничего и не говоришь, обязательно надо, как она хочет.

Тут младшая тетя сильно покраснела и крикнула мне:

— Сиди дома!

А я тихо сказала ей:

— Тебе жалко дать мне денег и обязательно надо, как хочет старшая тетя.

Тетя закричала на меня еще громче и толкнула меня на кровать. В этот момент в комнату вошел пьяный дядя Антти. Лицо у дяди было красное, глаза остекленевшие, на висках вздулись вены. Он слышал, что тети кричали на меня. Он расстегнул свой кожаный ремень и направился ко мне. Я успела спрятать голову в угол, дядя с силой стегал мне ноги и зад. Я старалась не кричать. Он вдруг резко повернулся и вышел из комнаты.

— Так тебе и надо, совсем распустилась, — сказала младшая тетя.

А дядя с улицы стеганул пряжкой по нашему стеклу, стекла посыпались на пол. Тети побежали за ним. Я слышала, как дядя выругался, а чей-то пьяный голос проговорил, что завтра приедет и вставит стекло. Дядя и раньше несколько раз был сильно пьян. Напивался он с рабочими завода, они доставали где-то древесный спирт. На следующий день, действительно, пришел дядин друг из местных финнов со стеклом, инструментами и вставил стекло. Тети позвали его на кофе. Вначале все молча сидели и пили, а потом он сказал, что русские, наверное, скоро перейдут финскую границу и вообще они могут захватить Финляндию, если не удастся заключить мир, а если будет мир, тогда скоро вернутся рабочие, которые сейчас на войне. Потом он говорил про то, что они вернутся на свои прежние места, на которых сейчас работаете вы, ингермаландцы, и еще он говорил, что будет безработица и что буржуи опять будут делать все так, как делали и до войны. Я спросила:

— А здесь есть буржуи?

Он засмеялся:

— Это у вас нет буржуев, а здесь от них зависит все.

Он ушел, а я забыла, что не разговариваю с тетями, и спросила:

— А Антти Алстрем буржуй? Тетя ответила:

— Конечно, а кто же он?

Потом я спросила у тети, видела ли она его. Тетя рассказала, как однажды Антти Алстрем посетил их цех, но вначале к ним пришел начальник цеха и шепнул на ухо одной из девушек, чтобы та пошла носить за ним стул, хозяин сильно хромал и не мог стоять. Тетя сказала, что она бы никак не могла носить стул за хозяином, если бы ее даже выгнали с завода. Я спросила:

— А Антти Алстрем толстый, как все буржуи?

Тетя ответила:

— Да, конечно!

Был канун Иванова дня, мой брат готовился к конфирмации, его отпустили на несколько дней с завода. Он приехал домой из церкви поздно и рассказал, что он сдал экзамен первым и очень быстро, а потом все поехали на велосипедах в лес. Они сплели длинную еловую гирлянду, привязали ее к своим велосипедам и привезли в церковь, а ворота церкви они украсили березовыми ветками. Девушки принесли много цветов к алтарю.

Тети давно отдали в переделку папин черный костюм, купили Ройне новую рубашку и галстук. Он встал очень рано, оделся и уехал на велосипеде в церковь. Мы тоже начали наряжаться, тети сшили мне из маминого черного шелкового комбине платье с темнозеленой атласной отделкой, мне оно очень нравилось. Я тогда решила, что на все праздники буду надевать только это черное платье до тех пор, пока моя мама в тюрьме. Но сегодня тети хотели, чтобы я пошла в церковь в том вышитом белом платье, купон которого купила еще мама на Украине, но я сказала:

— А как же девушки идут на конфирмацию во время войны в черном?

Тети согласились. На улице дул легкий ветерок, пахло вереском, который цвел вокруг наших бараков. Мы шли быстро, легкое шелковое платье приятно щекотало ноги. Темно-красная кирпичная церковь в Эура стояла среди зелени, мы прошли через украшенные березами ворота, дальше посыпанная желтым песком дорожка шла среди маленьких белых крестов братских могил.

На дорожках возле поля с крестами стояли люди в черном и ждали, вот все повернулись к воротам церкви, оттуда вышли молодые девушки с цветами. Все они были в черных платьях, они разошлись по зеленому полю кладбища, чтобы положить букет живых цветов возле каждого белого креста. Женщины, стоявшие на дорожках, плакали. Мы вошли в церковь, внутри было прохладно, тихо играл орган, у меня прошел мороз по коже, я тоже заплакала, орган стал играть громче, все взяли черненькие книжечки и запели, тети тоже пели со всеми вместе, а когда девушки и юноши медленно пошли к алтарю, тети заплакали.

Вечером, когда я стала читать молитву, я опять плакала. Я вспомнила все, что было утром и после того, как я прочла «Отче наш» и как всегда попросила у Бога помочь маме и папе, просила Бога дать Ройне счастье. Он в это время лежал на той же двухэтажной кровати надо мной и услышал, что я вздыхаю и всхлипываю. Он вдруг сказал:

— Ты совсем одурела?

А старшая тетя тут же присоединилась:

— Что же ты в кино-то ходишь, если ты такая набожная? Они все засмеялись, а я отвернулась к стенке.

Наконец тетя привезла из Паймио Женю, теперь у нас стало опять двое маленьких детей. У дяди Антти и тети Лизы весной родилась маленькая девочка, которую дядя назвал Тойни, но она была еще очень маленькая и, как и та Тойни, которая умерла два года назад, все время спала. А старых бабушек у нас осталось только одна — мама старшей тети, наша старшая бабушка умерла во время переезда.

Женя потолстел и говорил не как мы, и был какой-то другой. Хотя он еще не совсем поправился, но он перестал плакать и капризничать, как раньше. А когда Женя вечером ложился спать, он складывал свои маленькие ручки и читал молитву на ночь. Это его так научили в санатории. Отправляясь в магазин за продуктами, я сажала его на багажник велосипеда, и мы ехали вместе. Он заранее начинал прыгать и радоваться, когда я вытаскивала велосипед из сарая. Однажды тетя разрешила мне поехать с ним к нашим родственникам Юхолан Еве и Адаму. Они оба шили, и я заказала из старого костюма Ройне комбинезончик на молнии для Жени.

Вдруг заговорили о наступлении русских. У нас в Кауттуа у вокзала несколько дней жили в палатках беженцы из Сортавала, а дядя Антти откуда-то узнал, что за нами приедут и увезут домой.

В пятницу я поехала в гости к Лиде в Киукайси, она с мамой и с тремя братьями жила, как и тетя Мари, у помещика. Их помещик был, наверное, богатый, у него было много земли и всякого скота, и на него работало несколько семей, и еще у него работали русские военнопленные. В субботу я с Лидой и с ее мамой, тетей Мари, пошла в баню. Тропинка проходила мимо большого помещичьего дома по яблоневому саду. Был вечер. Громадный оранжевый шар солнца медленно опускался за горизонт. Яблони были усыпаны яркими шариками темно-красных яблок. Их было так много, что под некоторые ветки были подставлены подпорки, чтобы они от тяжести не сломались. У тропинки, по которой мы шли, под деревом стоял черный баран и изо всех сил упрямо ударял скрученными рогами о ствол яблони. После каждого удара красные спелые яблоки колотили его по спине и тяжело бухали на землю.

Вечером, когда мы уже собрались ложиться спать, пришли русские военнопленные. Они принесли мешок яблок. Они были веселые и говорили о том, что скоро все поедем домой.

В понедельник, возвращаясь от Лиды, я увидела, что наши столпились на улице. Подойдя ближе, я услышала русскую речь. Протиснувшись в середину толпы, я увидела военного в темно-синей форме. Он говорил о том, что теперь все могут поехать домой. Когда он ушел, мой дедушка проворчал:

— Вот увидите, никого они домой не пустят. В Сибирь — вот куда они нас всех загонят, давно не голодали, нашли, кого слушать.

Все засмеялись, а дядя Антти сказал:

— Ты что, папа, с ума сошел, ты что, не слышал, что он говорит — домой повезут!

Тут же начали составлять списки семей, кто поедет, но никто не хотел записаться первым. Потом еще несколько раз приезжали военные и каждый раз говорили про то, что они нас домой повезут. А дедушка отговаривал ехать, но бабушка все повторяла, а вдруг Ольга и Юхо живы, вернутся, не найдут своих детей, но дедушка кричал:

— Увидите, в живых никого нет — детей губить везете.

Когда тети и дядя Антти твердо решили ехать, он стал уговаривать бабушку остаться. Дедушка работал ночным сторожем на стройке, нам строили новые дома, он плакал, говорил, что у него постоянно невыносимо болят руки и ноги после тех торфяных работ, куда его заслали после раскулачивания. Дедушка еле ходил, суставы его рук и ног были скрючены ревматизмом. Он всем говорил:

— Вы что, совсем все забыли? Вспомните, как загоняли в колхоз, сколько человек посадили из наших деревень, за что сажали?

Когда он не сумел уговорить не ехать, он велел начать сушить сухари, но дядя Антти смеялся над ним и говорил, что Россия продавала всегда хлеб всей Европе, уже чего-чего, а хлеб там есть. Но дедушка не хотел его слушать и кричал:

— Когда это было! Это что, тебе эти твои местные собутыльники наговорили? Ты посмотри, как с границ-то бегут умные люди.

— Это ж финские финны.

Сухари мы начали сушить, купили много пакетов галет и стали ездить по хуторам, где покупали все, что только хозяева продавали: муку, зерно, крупу и даже кур. Финское правительство дало нам деньги за наших коров, которых мы оставили дома. Каждая семья купила по корове. Дедушка велел набрать в карьерах около нового завода бумаги, там ее, чуть бракованной, были целые горы. Все из наших бараков набирали и говорили, что понадобится оклеить стены, ведь не жили в домах два года, придется отремонтировать. Но набирали и тетради, и блокноты, и даже бумажные носовые платочки — такой бумаги никто там никогда и не видел.

На хуторах хозяева угощали нас кофе с булочками и расспрашивали, почему мы уезжаем. Я всегда отвечала, не знаю, почему другие, но у меня там мама и папа в тюрьме. Они качали головами и жалели меня.

Тети заказали большие деревянные ящики, в которые мы начали складывать вещи, а на вокзал в Кауттуа пригнали для нас товарные вагоны.

Был канун Рождества, люди несли к себе в дома елки и красиво обернутые пакетики с подарками из магазинов, а мы везли свои ящики грузить в товарные вагоны. Еще раз приехал с синими погонами военный и дал нам красные плакаты и велел их приколотить к вагонам. Плакатов хватило на все вагоны, даже на те, в которых поедут наши коровы. На красных плакатах большими буквами по-русски было написано: «На нашу советскую Родину».

Было уже темно, на вокзал пришло много народу провожать нас. Пели русские песни, кто — по-русски, кто — по-фински, а когда поезд тронулся, в небо взвились ракеты. Это их пустили, наверное, финские солдаты, которые жили в утепленных вагонах на вокзале.

Утром мы приехали в город Тампере, нас поселили на несколько дней в огромном здании школы. Здесь мы ждали, пока соберется полный состав.

Целые дни мы с Лемпи ходили по городу, заходили в магазины, тратили последние финские марки, которые вытряхивали из всех карманов и кошельков, накупили всякой мелочи: зеркальца, брошечки, заколочки; у кого-то из наших нашлось несколько талончиков хлебных карточек, мы сходили в кафе, нам дали кофе с пирожным. Вечером мы ходили в большой, с множеством всяких приспособлений, физкультурный зал, туда собралось много ребят — все занимались физкультурой. Мы с Лемпи придумали такую игру: она запускала катиться по полу большой обруч, а я должна была проскочить в него.

У меня никак не получалось, обруч падал, я решила тренироваться.

Какой-то мальчишка занимался в центре зала на брусьях, я со всего разбега ударилась головой о железную штангу. Очнулась я оттого, что на меня мальчишка лил воду, потом я почувствовала, что у меня сильно болит голова, а на лбу была большая шишка. Лемпи помогла мне подняться на второй этаж в класс, где сидели все наши. Младшая тетя дала мне таблетку, а ко лбу приложила мокрую холодную тряпку и уложила спать.

Утром мы поехали на вокзал, там нам сказали, что поезд отправится в три часа ночи. Прикрыв шишку челкой, я с Лемпи опять пошла погулять в Тампере. Я просила разрешения пойти в город, но тетя сказала, что уже нет денег, тогда совсем чужой человек, который был в нашем вагоне, вынул кошелек, вытряхнул в ладонь все, что там было, и протянул мне монеты, не считая их. Мы увидели на одном здании киноафишу и решили пойти в кино. Купили билеты и вошли в фойе. Кинозал был еще закрыт, и мы сели ждать. Я сказала Лемпи:

— Интересно, в России мы поймем, про что будут говорить в фильме?

Лемпи ответила, что она совсем забыла русский и что она вообще-то его плохо знала. Рядом с нами сидела госпожа в красивой пушистой шубе и все смотрела на нас, вдруг она спросила:

— А почему вы хотите ехать в Россию?

Я ответила, как обычно на этот вопрос, а Лемпи проговорила, что она с родителями, тогда госпожа сказала:

— Вот видите, там арестовывают, а вы туда едете.

Она еще расспрашивала про моих папу и маму, потом она предложила нам остаться и говорила, что она устроит нас учиться и что мы, когда будем взрослее, поймем, что сегодня мы правильно решили. Но мы ответили, что нас ждут наши на вокзале, и они без нас не смогут поехать, и вообще наши там… Тогда она велела записать номер ее телефона и сказала, если мы надумаем, чтобы позвонили ей, она приедет разговаривать с нашими родственниками.

Фильм был смешной, там то проваливались в одежде в ванну, то откуда-то доска падала на голову, то человек поскользнулся, и к его штанам прилипло что-то совсем плохое. Мы очень смеялись и забыли про госпожу. Но когда мы шли к нашему поезду, Лемпи сказала, что она бы осталась, может быть, она действительно послала бы учиться, но она не знает, как жить без родителей и сестер. Я ей посоветовала остаться и не говорить родителям, ведь они все равно не разрешат, надо в суматохе отстать от поезда. Но она сказала: «Боюсь».

В Тампере на улицах стояли большие украшенные елки. Было Рождество. Поезд стоял, мы забрались в вагоны и улеглись спать. Я не слышала, как поезд тронулся.

Я проснулась, все стояли у маленьких окошечек за железными решетками, кто-то сказал:

— Да, такую границу не перейдешь.

Я тоже протолкнулась к окну, но уже ничего не было видно, кроме белого снежного поля и хмурого облачного неба.

Первая остановка в России была в Выборге. Здание вокзала было разрушено, было много военных, нас позвали за пайком хлеба. Мы всем составом встали в очередь. Хлеб выдавали прямо на улице из машины, потом пошли за кипятком и сели завтракать. Хлеб был черный, тяжелый и кислый. Во время завтрака к нам вошло двое военных с бумагой. Один из них прочитал что-то. Я не поняла, почему это он упомянул Калининскую область. Наверное, и другие не поняли и стали расспрашивать. Тогда он очень громко и сердито закричал:

— Домой вас не повезем — изменники Родины, вы едете в Калининскую область, в ссылку.

Тетя перевела его слова тем, кто не понял. Кто-то из женщин заплакал, а когда они вышли, мы услышали, что наши двери закрывают на замок. Дядя Антти выглянул в окно и проговорил:

— Замок, сволочи, повесили.

А дедушка сказал:

— Я же вам говорил, смеялись. Над собственной дуростью смеялись.

Все замолчали. Вечером не укладывались спать, хотелось увидеть Ленинград, но поезд, не замедляя скорости, промчался мимо огней города, мимо наших домов, а утром мы приехали на станцию Кесова гора. Ночью наступил 1945-й год. В вагоны вошли энкаведешники и велели всем выйти, никаких вещей они не разрешили взять, сказав: «Все надо проверить». Они сами выбрали, кто может присутствовать при обыске, остальных отправили в приготовленное для нас здание школы — здесь тоже были зимние каникулы.

1971–1972 гг.

________________