В доме на Котельнической набережной

Именно в этом доме-крепости, густо облепленном мемориальными досками с прославленными именами, состоялась наша первая встреча с Георгием Александровичем Эгнаташвили. Когда я зашел в комнату Лаврентия Ивановича, то увидал старика, которому можно было дать от восьмидесяти до ста лет. Широкая грудь, орлиный нос и подчеркнутое чувство собственного достоинства выдавали в нем мужчину некогда волевого и крепкого. Вспомнились слова приятеля, сказанные накануне: «Ты не думай, что там какой-нибудь тщедушный старичок, он, как шкаф, дверь собой перекроет. Правда, в последние годы здорово ссутулился…» Левый глаз Георгия Александровича то и дело закрывался и слезился от катаракты (он собирался на операцию в офтальмологический центр и поэтому приехал из Тбилиси в Москву). На лацкане его большого светлого пиджака сверкал необычный значок с портретом Сталина.

— Этот значок изготовлен на «ЛОМО» к семидесятилетию Сталина. Только для членов Политбюро и почетных гостей, — удовлетворил мое любопытство Георгий Александрович сипловатым голосом с грузинским акцентом. Я от неожиданности вздрогнул, поймав в нем сталинские нотки. (Позже, когда мы отвозили старика к одной из его дочерей в другой дом на набережной, описанной Юрием Трифоновым, наш шофер Валентин Михайлович Щуренков не выдержал и воскликнул, едва захлопнулась дверца машины: «А голос точь-в-точь как у Сталина!»)

В квартире Погребного мы расположились за круглым столом… Выпили по рюмочке коньяка. Помолчали. Старые солдаты империи, Эгнаташвили и Погребной, будто выжидали, словно оценивая ситуацию. Наконец Георгий Александрович обратился ко мне:

— Я вас совсем не знаю. Никогда ни с одним писателем, журналистом не говорил. Но то, во что сейчас превратили Сталина, не дает мне возможности спокойно умереть. Я решил рассказать все, что о нем знаю и слышал от близких ему людей. Я хочу объективности и истины. Только предупреждаю: для меня Сталин — мой бог. Я умру с этим. И я счастлив, что был рядом с ним. Пусть пылинкой, ничего для него не значащей, но это мое Счастье! Он — высшая ценность моей жизни, и воспоминания о нем — мое самое сокровенное и святое. Если вы мне дадите слово мужчины, что ничем не обидите мою святыню, ни в разговоре, ни на бумаге, я буду говорить. Расскажу все, что знаю, и вы так и напишете!

Две пары суровых глаз пригвоздили меня к стулу. Никогда я не давал подобных клятв. Но раз старик этого хотел — я дал ему слово мужчины. Он облегченно вздохнул и пригубил рюмку. Лаврентий Иванович неожиданно расцвел.

— Давай, Бичиго, вспоминай. А то память наша уже ни к черту, — обнял он старого товарища. — Мы же с тобой больше пятидесяти лет друзья.

— Да… Мы буквально перед вашим приходом телевизор с Лаврентием смотрели. Там какой-то журналист заявляет, что победа над путчистами в августе 1991 года была не менее грандиозна, чем победа советского народа в Великой Отечественной войне. Мы даже телевизор выключили. Как это можно превратиться в такую проститутку, чтобы ляпнуть такую чушь?! Что наделала эта шпана! Нас превратили в несчастную страну, нищую и холуйскую… Такое беспредельное самоунижение и раболепство, что, поверьте мне, жить не хочется. Что стало с великим народом… — горько посетовал он. — Эх, был бы жив Сталин!..

— Последнее время как-то перестали активно говорить о Сталине в печати. Ничего существенного. Может быть, у вас в Грузии появились интересные публикации?

— У нас на родине мало объективных материалов о нем. Да и, откровенно говоря, я там мало читаю. Ведь сейчас в Грузии такое творится, чего я и в мыслях не допускал, что грузины на такое способны. Все-таки грузины испокон веков терпимо относились к людям других национальностей. А теперь совсем с ума сошли…

— Конечно, Сталин никогда бы не допустил такого братоубийства. Уж кто-кто, а Иосиф Виссарионович блестяще знал психологию людей самых разных национальностей. Вспомним хотя бы сорок первый. Сразу после фашистского вторжения он приказал открыть церкви, грянула из репродукторов песня: «…народная, священная война…»

— В конце декабря 1941-го — начале 1942 года я был в Англии. И как раз в это время в Москве Сталин принял главу Русской Православной Церкви. Так вы не можете себе представить реакцию англичан на это событие! Это трудно передать. Вдруг Сталин принимает Патриарха! И если кто-то в Англии и относился с недоверием к СССР, все тут же повернулись к нам лицом. Конечно, все это надо было делать и все использовать. А возьмите хотя бы эвакуацию слона из Московского зоопарка. Слона! Надо же было догадаться! В такую тяжелую минуту, когда вся страна только и думает о том, удержимся ли мы еще месяц или хотя бы неделю, Сталин вдруг эвакуирует слона! И в эти же дни собирает автоконструкторов и обсуждает с ними проект конструкции нового комфортабельного легкового автомобиля! Значит, государство не думает о смерти, а намеревается выжить и победить! Ваши слова мне вдруг напомнили эти эпизоды: и реакцию в Англии на прием Патриарха, и слона, и собрание конструкторов… Можно ненавидеть человека — и самого большого и самого великого, — но нельзя не быть объективным…

* * *

— А что вы делали в Англии в декабре сорок первого?

— Я был в составе делегации советских профсоюзов в качестве секретаря Николая Михайловича Шверника. Нас принимал Черчилль, у меня даже фотография есть, где мы сидим с ним за одним столом. — Георгий Александрович достал из папки большой плотный фотоотпечаток и положил передо мной. — Случай, который я вам сейчас расскажу, говорит об огромном международном авторитете Сталина. А дело было так. Сталин обращается к Черчиллю: «Слушай, вооружение и боеприпасы, которые ты мне обещал, почему не присылаешь?»

А Черчилль отвечает: «Как я могу тебе это прислать, когда у меня несколько военных заводов бастует: троцкисты себе политический капитал делают!» Сталин: «Слушай, я тебе помогу, твои рабочие будут работать». А четырнадцатого декабря к нам как раз приехал министр иностранных дел Великобритании Антони Иден. Он отметился в верхах, побывал на фронте, прояснил ситуацию: выдюжим ли мы с немцами и не попадет ли английское оружие при его отправке в СССР Германии?

Я в тот день был со Шверником в Совете Народных Комиссаров. Он там по совместительству заместителем Председателя Совнаркома работал. Вот Лаврентий помогал ему готовить документы, Николай Михайлович их проверял, визировал и отправлял на подпись Сталину. В тот день Сталин вызвал Шверника и сказал: «Собирай делегацию и поедешь в Англию вместе с Иденом на его военном корабле, что стоит в Мурманске. Только, Шверник, ты там не вздумай за коммунизм агитировать!».

И вот двадцать второго декабря Антони Иден выехал спецпоездом из Москвы в Мурманск. Вместе с ним Шверник со своей делегацией. Нас было тринадцать человек, включая двух женщин: секретаря ВЦСПС Николаеву и председателя ЦК профсоюзов текстильщиков Малькову. Но в Мурманске вышел казус. Англичане вдруг заявили, что Николаеву и Малькову не возьмут, потому что у них есть положение, согласно которому женщины не могут ступить ногой на военный корабль. Спас ситуацию Иван Михайлович Майский, наш посол в Лондоне. Он предъявил английским властям следующий факт: на один из военных крейсеров взошла на борт особа королевской семьи, чтобы поприветствовать матросов. Таким образом, он поставил вопрос ребром: почему английским женщинам можно находиться на военных кораблях, а нашим нельзя?! Что это, дискриминация?! Англичанам деваться было некуда, и мы поехали…

Прибыв в Лондон, мы целый месяц разъезжали по заводам Англии, изготовлявшим вооружение. Куда бы мы ни приехали, картина была одна: на территории завода, в парке или на улице сооружалась маленькая трибуна и на нее взбирался Шверник. Он говорил не более десяти — пятнадцати минут, его речь сводилась к следующему: товарищ Сталин просил передать британскому рабочему классу несколько слов… Если вы не хотите быть рабами Гитлера, помогите вооружением и боеприпасами советским людям, а свои экономические и политические требования предъявите тогда, когда окончится война. И, вы знаете, я был свидетелем чуда. После митинга, который продолжался не более тридцати минут, рабочие поворачивались к нам спиной, шли в цеха и начинали работать. Вот какой был авторитет у Сталина! Все это происходило на моих глазах, потому что я ни на шаг не отходил от Шверника.

* * *

— А ты расскажи, Бичиго, про того старика, который приехал в Москву по вызову Сталина и сказал ему: «Я тебя выпорю!»— попросил Лаврентий Иванович своего приятеля.

Георгий Александрович засмеялся. Отхлебнул чаю, вытер усы и стал вспоминать:

— Это было в сороковом году. А история с этим стариком началась еще осенью тридцать девятого. Где-то в октябре месяце отец поехал к Сталину ужинать. Обычно он с ним раз в два-три месяца ужинал. Каждый раз, когда он возвращался домой после такого ужина, он сообщал нам, что был у Сталина. И я ни разу не помню, чтобы он вернулся домой нетрезвым.

Да и сам Сталин никогда не напивался, потому что пил маленькими — тридцати— пятидесятиграммовыми — стаканчиками сухие карталинские вина. Карталинское вино — самое слабое из всех грузинских вин, примерно девять — одиннадцать градусов, как шампанское. И вот той осенью, сидя за вечерним столом, Сталин вдруг спрашивает у отца: «Скажи, Саша, а Дата Гаситашвили жив еще?» А кто такой Дата Гаситашвили? Этот человек был когда-то в подмастерьях у Виссариона Джугашвили, гораздо старше Иосифа, любил с ним играть и таскать его на руках. Как нянька или старший брат. «Конечно, жив, хотя ему уже около восьмидесяти», — ответил тогда мой отец. И на следующий день он позвонил в тбилисское отделение Главного управления охраны. Мы часто пользовались этой связью, потому что через Тбилиси шло снабжение некоторыми продуктами, и особенно вином для банкетов, а также для членов ЦК.

Буквально через пять — шесть дней этот старичок приехал в Москву. Отец его встретил, привез на дачу и снял трубку правительственного телефона: «Сосо, Дата Гаситашвили у меня!» Сталин очень обрадовался и говорит: «А ну-ка дай мне его к телефону!» Они так хорошо разговаривали, что старик очень доволен остался. Когда он положил трубку, то рассказал нам дословно всю беседу со Сталиным. Тот ему сказал: «Дата, я очень рад, что тебя Саша привез, и очень хочу тебя видеть. Как только у меня будет время, вы с Сашей приедете ко мне, и мы хорошо посидим втроем». Ждать пришлось долго. Правда, надо отдать должное и Сталину — он звонил Дате каждые полторы-две недели. «Ты, — говорил он, — извини меня, я не хотел бы с тобой на пять минут встречаться, вот уже скоро выберу вечерок, и мы солидно с тобой посидим». Бедный Дата встретил у нас Новый, 1940 год, просидел на даче январь, февраль, март… Хотя Сталин по-прежнему продолжал звонить.

Прошли Майские праздники. Как-то вечером мы сидим на даче с зятем и выпиваем по случаю рождения племянника. Шестого мая это было. Часов в семь приезжает отец и неожиданно говорит Дате: «Давай-ка быстрей собирайся, и едем к Сосо. Он ждет нас к ужину».

Ну они, значит, поехали. А мы с зятем Гиви Ратишвили другую бутылку открыли. Хорошо тогда посидели. Только спать собрались — телефонный звонок. Я взглянул на часы — час ночи. Подхожу к телефону, снимаю трубку и слышу голос отца: «Бичиго, готовься, мы едем». И положил трубку. А я думаю: «К чему мне готовиться?» И тут дошло: «Наверное, Сталин к нам едет!» Побежал разбудил Шуру, работница у нас была, украинка. Павлика разыскал. Это наш главный виночерпий был. Он винным складом заведовал и в вине разбирался как бог. Отец его в Москву из Грузии привез. Говорю Павлику: «Давай самое лучшее вино, какое Сталин любит».

Накрыли мы стол минут за двадцать. Ждем. Вскоре подъезжает машина. С первого сиденья выскакивает Власик и открывает дверцу. Потом из машины выходят Сталин, Берия, отец и Дата. Хоть и май уже начался, но ночи еще были довольно прохладны. Поэтому Сталин в шинели. Он вошел в дом, я снял с него шинель, и мне вдруг стыдно стало, когда увидел, что его шинель хуже моей: моя была на шелковой подкладке, а у него на сатиновой…

Повесил он шинель сам и обратился к нам по-грузински: «Бениери икос чеми пехи ам сахлши!» («Пусть моя нога принесет в этот дом счастье»). Сели за стол. По одну сторону от Сталина— Гаситашвили, Берия, я, по другую — отец, жена моего отца, мой зять Гиви… А мачеха моя по происхождению была немкой, и где-то в двадцать пятом — двадцать шестом году она отправила свою дочь к сестре в Германию учиться. Потом в Берлине ее дочь вышла замуж за еврея, фамилии его не помню, но звали его Зигхен. А когда Гитлер пришел к власти в 1933 году и начал вытеснять евреев, этот Зигхен захватил свою жену и через Данию бежал в Америку. Так что к сороковому году дочь моей мачехи жила уже в Штатах.

Сталин несколько раз взглянул на нее и вдруг говорит отцу по-грузински: «Саша, что-то твоя жена очень грустная, может быть, ей не нравится, что я к тебе в гости пришел?» А отец отвечает: «Что ты, Сосо! Как ты мог подумать такое! Дело в том, что в США у нее дочь осталась и она боится, что мы начнем войну с Америкой». Сталин как-то ласково посмотрел на нее, погладил усы, взял в правую руку стакан и говорит: «Уважаемая Лилия Германовна, не беспокойтесь, не волнуйтесь… — и задумался, — воевать с Америкой мы не будем». Потом переложил стакан в другую руку и застыл, как сфинкс. Прошла минута, прошла вторая, прошла третья… А он все усы поглаживает. Мы глаз с него не сводим, шелохнуться боимся. И тут он поднял правую руку, погладил усы и отчеканил: «Воевать мы будем с Германией! Англия и Америка будут нашими союзниками! Не беспокойтесь, не волнуйтесь! За ваше здоровье!» — и выпил…

Я думаю, что в те минуты он размышлял. Решал: говорить — не говорить… Немка все-таки, какие-то связи сохранились, черт его знает… Как бы не спровоцировать немцев на войну… И это было шестого мая сорокового года, за год до начала войны, племянник мой в этот день родился, Гурам Ратишвили, в Тбилиси сейчас живет.

* * *

— Однако некоторые историки утверждают…

— Одну минуточку, — поднял руку Георгий Александрович. — Дней десять назад я читал книжку Трухановского «Черчилль». В ней он пишет, что в сороковом году, примерно в июне месяце, в мире была такая обстановка, что нельзя было предугадать, как окончательно сложится коалиция. Хотя война уже шла: Англия с Германией воевали, Америка помогала Англии, а поскольку у нас был договор с Германией, мы были вынуждены поставлять немцам кое-какие продукты. И вот в связи с этим Трухановский рассуждает: в мире была такая ситуация, что нельзя было предусмотреть, как окончательно сложится коалиция… Когда я прочитал эту книгу, мне стало смешно: ведь я же своими ушами слышал, а вы мне говорите!.. Сталин все знал наперед. У него уже была программа намечена!..

— А о чем он еще той ночью говорил?

— Потом веселье пошло, разговоры, воспоминания. Мы еще за что-то выпили, и Сталин вдруг спрашивает у деда: «Скажи, Дата, когда из Гори в Атени едешь, то на повороте у Хидистави большой камень лежал, он лежит еще там?» А мы как раз атенское вино пили. А старик всплеснул руками и воскликнул по-грузински: «Твой бог собака! Какая у тебя память!» Сталин рассмеялся, погладил усы и врезал ему с горийским акцентом: «Твой Христос собака! Почему моего бога ругаешь?!» А Дата ему задиристо отвечает: «Ты думаешь, что ты Сталин?! Ты для меня еще тот мальчишка, которого я на руках носил! Вот сейчас я сниму с тебя эти штаны и так надеру твою попу, что она краснее твоего флага будет!» — и поднял руку с закатанным рукавом. От души смеялся Сталин, долго-долго смеялся…

Потом они вспоминали разные случаи: как он там девочку обидел, как он с ребятами шутил. Мы слушали, пили вино и улыбались. Это были события полувековой давности. А самому Гаситашвили было уже под восемьдесят. Этот вечер был самым счастливым в моей жизни, и теперь у меня самые счастливые минуты, когда я ложусь спать и начинаю вспоминать Сталина. И, конечно же, Шверника. Раньше он мне два раза в неделю снился. Я даже во сне его охраняю и порою просыпаюсь от ужаса: то рука у меня не поднимается, чтобы защитить его, то пистолет не стреляет. А этой ночью видел Власика.

— Он был вашим непосредственным начальником?

— Да. Он был начальником Главного управления охраны и мне очень близкий человек. Очень благородный мужчина. И преданный душой Сталину. Ведь когда началась война, я пришел к нему с заявлением, чтобы меня отправили на фронт. Так он его вырвал у меня из рук и порвал над моей головой в клочья. Он так разозлился, что я испугался. «Ты с ума сошел! — закричал он тогда. — А кто же будет Сталина охранять?!»

Но о нем я расскажу в другой раз. Расскажу о дедушке, отце, дядях, Екатерине Георгиевне, Яше — первом сыне Сталина, названном в честь дедушки, о всех, с кем работал и кого близко знал…

* * *

Было уже поздно. Мы вышли из дома на Котельнической набережной и поехали к кинотеатру «Ударник», где в соседнем с ним доме жила его дочь. Здесь же были квартиры Хрущева, Молотова, Маленкова… Следующую нашу встречу мы условились провести в редакции.