10

Лето в Билиньине — время напряженное, приятное и продуктивное. Выращивание овощей стало увлечением, а цветы им были всегда. Работа в саду доставляло удовольствие, хотя иногда случались неприятности. Однажды я взобралась на ящик, чтобы дотянуться до самой высокой ветви французской фасоли, обвившей шест. Ящик сломался, я свалилась, а на меня — фасоль. Гертруда Стайн считала меня чересчур рисковой и сказала: «У нас и так достаточно разнообразных овощей».

Наша соседка, баронесса Пьерло, выращивала 57 видов овощей, как огурцов компании Хейнц, и я считала, что обязана иметь не меньше. Но чем старше я становилась, тем больше времени уделяла кулинарии, так что к концу дня меня не хватало на другое.

Мадам Пьерло и большой поэт Поль Клодель были старыми и очень близкими друзьями. Они часто встречались, с тех пор как он купил шато недалеко от Беона.

Мадам Пьерло родилась в католической семье, но, как выразился однажды Бернар Фай, обратилась к Жан Жаку Руссо и никогда от нового пристрастия не отступала. Однажды она сказала Гертруде: «Мне надоели поучения Клоделя по поводу моей религии, ему следует оставить меня в покое и позволить идти своей дорогой. Если он снова поднимет об этом разговор, я встану и уйду». Гертруда сказала: «Ты так не поступишь». «Нет, — согласилась она, — но придумаю что-нибудь».

Она вернулась к этому вопросу во время следующей встречи. «Я нашла средство остановить Клоделя», — сообщила она. «Неужто?» — удивилась Гертруда. «Да. Я сказала ему напрямую, что абсолютно счастлива без его усилий вернуть меня в лоно матери-церкви». А он в ответ: «О, это нормально. Я знаю, что когда попаду в рай, ты встретишь меня с распростертыми объятиями». «Кто тебе сказал, что я умру первой?» — отреагировала мадам Пьерло.

Еще до нашего отъезда из Нью-Йорка Торнтон Уайлдер предложил Гертруде и мне остаться там, он снимет нам домик на Вашингтон Сквер. Идея сперва показалась Гертруде заманчивой, но в дальнейшем не обсуждалась. А теперь Торнтон приехал в Билиньин.

Я посадила обычные орхидеи, которые мы заказали у цветовода из Женевы. Корни были фантастически необычной формы, как вытянутая рука. Когда я посадила их в землю и засыпала, то не ожидала увидеть цветы. Но одна небольшая красивая орхидея все-таки выросла и заполнила пустое место в одной из 26 клумб на террасе.

Я посадила также мальву, и она дала крупные цветы разнообразных форм и расцветок, которые долго, как и в саду, стоят в вазах в доме. Джеральд Бернере взял у меня один из горшков с мальвой, поставил на столик в саду и покрасил. Пьер Балмэн приехал из Экс-ле-Бена и попытался составить для меня букеты, но у Джеральда было больше опыта и букеты выходили у него лучше.

В конце лета мы вернулись в Париж, и Гертруда подготовила лекции для Кембриджа и Оксфорда. Мы полетели туда в январе. Как и прежде, лекции пользовались огромным успехом.

На следующий год мы снова посетили Англию, на сей раз на премьеру «Свадебного букета»[77]. Джеральд Бернере написал музыку для этого балета. Остановились мы в Фарингдон Хаус, загородном имении, и Джеральд проиграл нам свою музыку, привлекательную и веселую.

В Фарингдон Хаусе каждый год проводился специальный праздник, во время которого в гостиную вводили белую лошадь. Лошадь принадлежала миссис Бетжмен. Лошадь была дрессированной, поднималась по ступенькам в гостиную и там опускалась на колени. Лошадь угощали, одновременно с гостями, чаем. Вся процедура происходила без малейшего нарушения интерьера комнаты, уставленной красивыми цветами и другими предметами.

После нескольких дней, проведенных в Фарингдон Хаусе, мы отправились в Лондон на репетицию в Ковент Гарден. Директором постановки была Нинетт де Валуа и она консультировалась с Гертрудой Стайн и Дейзи Феллоуз.

На премьере присутствовали многие знакомые Гертруды Стайн. По окончании спектакля она и Джеральд Бернере под аплодисменты зрителей появились на сцене и поклонились публике.

Сомерсет Моэм подошел ко мне с расспросами — он хотел знать, как воспримет его парижское общество.

Будучи в Англии, мы навестили наших добрых друзей — семейство Эбди. Познакомились мы с ними в период их проживания во Франции, обедали в их шикарном доме на Сен-Жермен. Помню, когда мы появились в их доме, я все осмотрела и решила, что дом был перестроен, этому легло было поверить. На самом деле он был таким с момента постройки.

Именно Берти, сэр Роберт Эбди, посоветовал Гертруде: «Вы должны написать историю ваших друзей и того времени». Что она и сделала, написав «Автобиографию Элис Б. Токлас». Совет этот последовал в тот момент, когда, выйдя из великолепного сада в его доме, мы направлялись к автомобилю. Вскоре семейство Эбди решили покинуть Сен-Жермен из-за английской системы налогообложения, наказывающей отсутствующих хозяев, и купили дом в Корнуолле, где мы сейчас и остановились.

Когда Эбди покинули Сен-Жермен, леди Диана прослышала, что в баре «Ритц» можно найти человека, занимавшегося нелегальным ввозом (на пароходе) собак в Англию. Она заказала у него китайского мопса. Мопса обучили многим трюкам. Один был такой: умри за короля и страну. Он ложился на живот и прикидывался мертвым. Берти был великий гурман. Каждый вечер он тратил целый час, обсуждая с поваром блюда на следующий день. Однажды я спросила его, сидя рядом за ленчем: «Из чего этот соус приготовлен?». Он недоуменно посмотрел на меня: «Я полагаю, все с молочной фермы и скотного двора».

Пока гостили у Эбди, повстречали Алека Во, а также сэра Кеннета и леди Кларк. Он предположительно интересовался художниками-модернистами, но не решился на приобретение их работ. В лучших английских традициях, гости после обеда развлекались играми на угадывание, в которых я была крайне плоха.

Посетили мы Дартмур, где увидели белую лошадь друидов[78]. Милая леди Диана опустилась на колени и молилась. Ее молитва позднее была услышана, она призналась, что просила даровать ей ребенка.

Вернувшись в Париж, мы узнали, что нам придется выезжать из квартиры на улице Флерюс. Владелец квартиры освобождал ее для своего сына, собиравшегося жениться.

Благодаря Меро Гевара, жившей неподалеку на улице Дофин, мы нашли новое место на улице Кристин, скучной, темноватой, небольшой улице. Поначалу мы сомневались, но, увидев саму квартиру, пришли в восторг. Гертруда тут же спросила: «Хватило у тебя денег на хорошие чаевые консьержке?». «Да, но консьержка отказалась взять деньги, говоря, что сдавать ли нам квартиру, решает хозяин».

Мы переехали на улицу Кристин, но продолжали курсировать между Парижем и Билиньином.

Летом 1939 года нас навестила Клэр Бут Люк с мужем. Они были в Польше и пришли к убеждению о неизбежности войны. Мы вместе позавтракали в Белле, а следующий день они провели у нас в Билиньине. Она вышивала крестом карту Соединенных Штатов и была уверена, что ее муж станет Президентом.

Слухи о войне, конечно, витали в воздухе. Однажды вечером, когда Сесиль Битон гостил у нас, он отправился в ночь на длинную прогулку. В это время кто-то сказал, что объявили войну. Гертруда ответила: «Не беспокойте меня, Сесиль пропал, прежде всего надо разыскать его».

Когда объявили войну, мы раздобыли разрешение на проезд и поторопились в Париж. На улице Кристин первой заботой стало сохранение картин от сотрясений при бомбежках. Мы начали их укладывать на пол, но там оказалось меньше места, чем на стенах, поэтому оставили это занятие. Наших паспортов мы не смогли найти, только родословную пуделя. И кстати, это позволило нам во время оккупации получать питание для Баскета II.

Мы, не медля, вернулись в Билиньин. Война была у ворот. Американский консул в Лионе позвонил и посоветовал, не откладывая, пока еще возможно, уезжать. Гертруда сперва не обратила внимания на предупреждение, но на следующий день сказала: «Будет умнее продлить наши паспорта». Мы поехали в Лион, но консульство было переполнено, и мы решили не ждать.

На обратном пути встретили доктора Шабу с женой. Гертруда спросила: «Что вы тут делаете?». Миссис Шабу ответила, будто ничего не случилось: «Мы приехали обновить разрешение на охоту». «Даже так!» — воскликнула Гертруда Стайн. «Да, охота поможет нам прожить», — ответил доктор Шабу. Гертруда рассказала им о цели нашей поездки в Лион. А он сказал: «И не думайте покидать нас, человеку всегда лучше оставаться на своем месте, чем подаваться в бега».

Мы остались, несмотря на то, что выстрелы становились слышны ближе. Однажды мы поехали в Экс-ле-Бен, где Гертруда, выбирая книги, комментировала по привычке: «Немцы были там с тех пор, как покорили Францию». Я ей шепнула: «Поосторожней, не говори так громко по-английски». «Не так уж и важно теперь». Кассир на станции подслушал нас и спросил: «Вы англичане?». «Нет, мы американцы». «А, не волнуйтесь, они вскоре уйдут».

Однажды мы рыскали в Белле в поисках какой-нибудь пищи и табака для меня. Внезапно мимо промчался немецкий броневик. Мы забрались в наш автомобиль и поспешили назад в Билиньин.

В тот день, когда в Белле были расквартированы немецкие войска, с ними появились и гестаповцы, хотя в небольшом числе. Немцы заметили в нашей машине Баскета, Пепе не смогли увидеть. Они восхитились: «Какая чудная собака», но мы с Гертрудой не отреагировали.

Машину Гертруды Стайн переоборудовали, чтобы можно было ездить на древесном спирте вместо бензина. Однажды мы решили свидеться с баронессой Пьерло — она обещала нас связать с черным рынком. «Дело не в деньгах, — выразилась она, — а в личности. Покупаешь на черном рынке благодаря своей личности».

Продуктов, конечно, не хватало, не было достаточно и топлива. Однажды мадам Пьерло залезла на чердак, где хранилась одежда, в которую наряжали ее маленькую внучку, как и других детей, в особых случаях. На сей раз надо было найти одежду для всех, зима стояла суровая. Мадам Пьерло находилась там слишком долго. В результате подхватила простуду, развилась пневмония и через несколько дней мадам Пьерло умерла. Будучи больной, она сказала Гертруде: «Когда я в своей комнате слышу, как мои сыновья толкуют о войне, я не разберу, о какой войне идет речь — нынешней, войне 1914–1918 или 70-х». Мадам Пьерло сказала, что облака стали гитлеровскими и пока так происходит, война будет продолжаться.

Бедняга Пепе очень страдал от холода, и не выходил больше по нужде на улицу. Я не выдержала и сказала Гертруде Стайн: «Нам необходимо показать Пепе ветеринару». У ветеринара в Экс-ле-Бене, я сказала: «Сделайте все, что можете, но боюсь это невозможно». Он ответил: «Спасти его нельзя, я должен сделать инъекцию». Я поцеловала малышку Пепе, положила его в корзинку, в которой принесла — очень приятная испанская корзинка, которую подарила мадам Шабу — пожала ветеринару руку и, вся в слезах, попрощалась: «Увидимся позже».

Годы оккупации текли медленно. Основная наша забота заключалась в том, как добыть пропитание. В то время мне приснилась продолговатое серебряное блюдо, парящее в воздухе, а на нем — три ломтя ветчины. Этот сон преследовал меня месяцами.

Нас выселили из дома в Билиньине. Французскую армию распустили, и владелец не знал, куда поместить свою семью. Благодаря друзьям мадам Пьерло мы нашли величавый дом на холме около Кюлоза, дальше вверх по Роне.

Нас, как и прежде, предупредили, чтобы мы уехали из Франции в Швейцарию. Но мы воспротивились, упаковали вещи и переехали в Кюлоз, и никогда больше не возвращались в Билиньин.

В какой-то момент у нас поселились два офицера с денщиками. Для них в спешке приготовили комнаты, спрятали всю провизию. Когда через две недели они ушли, мы с облегчением вздохнули.

После них у нас стояли итальянцы. Война в нашем заброшенном уголке мира подходила к концу. Когда новости о капитуляции Италии достигли итальянских солдат, они разорвали свои военные удостоверения. Гертруда сказала их офицерам: «Вам не следовало разрешать им. Это была какая-то охранная грамота, а теперь никакой. Вы теперь зависите от милости немцев». И оказалась права. Несчастные итальянцы не могли бежать, и немцы убивали их всех.

Однажды нам показалось, что мы слышали, как кто-то пел Марсельезу, и то было начало конца. Но немцы еще оставались в нашем районе, а некоторые из них квартировали у нас. В отвратительной атмосфере, служанки и я готовили для них кровати и комнаты, Наконец, они покинули нас, не забыв прихватить кое-что из наших припасов. Одну вещь они упустили: мои банки с засахаренными фруктами, которые я сберегала для момента освобождения.

Американские войска продвигались вперед, и радио сообщило, что Париж освобожден. У городских девушек, флиртовавших с немцами, побрили головы. Среди них была и молодая полька, какое-то время работавшая у нас. Владелец небольшого магазина начал продавать маленькие французские флажки, и Гертруда вернулась домой с несколькими. Один мы прикрепили Баскету прямо к шерсти.

Оставшиеся немцы пытались бежать. Юноша, работавший в нашем саду, спустился вместе с товарищами с холмов и они сбрасывали на рельсы огромные камни, чтобы немецкие поезда не могли уехать. В очень короткое время удалось загнать немцев в угол, где с помощью бойцов Сопротивления их смели с лица земли.

Мы праздновали победу, отправившись в Белле. Там увидали первый американский джип. Мы ликовали. Солдаты приняли наше приглашение на обед, и мы все вместе с триумфом вернулись в Кюлоз.

Несколько дней спустя у нас обедали друзья, среди них мадам Шабу. Клотильда, кухарка, прибежала с кухни и сообщила: «Мадам, у двери американцы». «Проводи их», — сказала Гертруда Стайн. Среди них был Эрик Севарид и Фрэнк Жервази. Гертруда помчалась к двери, поцеловалась с ними, а мадам Шабу спросила: «Она что, знает их?». Я ответила: «Нет, но они американцы». «Вот что!» — сказала мадам Шабу, будучи шокированной как была бы шокирована всякая французская женщина в похожей ситуации.

Эрик Севарид, которого Гертруда знала по Парижу, рассказал, что только что видел Фрэнсиса Роуза в Лондоне и встретился с его женой. «Женой?» — переспросили мы. «О, да, — повторил Севарид. — Он женился на красивой молодой девушке, рассказывал, что летал над Билиньином и сбросил розы на ваш дом». «Это, — заметила я, — выдумка Фрэнсиса». «Скорее всего, — согласился Севарид, — но я принес фотографию его жены». Вне сомнения, это была молодая, очень красивая женщина.

Эрик спросил Гертруду Стайн, не согласится ли она отправиться в Вуарон и выступить по радио для слушателей Америки. Если она согласится, он заберет ее в своем джипе. Он заехал за нами даже в двух джипах.

В Вуароне Жервази предложил взять с собой в Нью-Йорк рукопись книги Гертруды Стайн. Он на следующий день улетал туда на американском самолете. Той ночью я сидела за пишущей машинкой и напечатала все, что Гертруда тщательно скрывала во время немецкой оккупации. Рукопись опубликовало издательство Рэндом Хаус под названием «Войны, которые я видела»[79].

Освобождение Франции от немцев было достаточным утешением за все, что произошло со страной, хотя один бог знает, как страшно пострадала Франция и как она изменилась. Заключение мира я приготовилась отмечать фруктовым пирогом. Мы встретились с военными в Экс-ле-Бен, пожелавшими навестить Гертруду Стайн. Она спросила: «Кто вы по званию?». «Полковники». «С многими полковниками я уже встречалась». «Ну что ж, — сказал один из них, — если вы позволите нам прийти, мы можем раздобыть и генерала, генерала Петча». Генерал, однако, прийти не смог, хотя написал Гертруде Стайн благодарственное письмо, обещая вскорости ее навестить.

Я приготовила для него фруктовый торт «Освобождение», используя сухие фрукты и корки, спрятанные с момента вторжения. На пирог, когда он был готов, пришел, вместо генерала Петча, полковник.

Жизнь после освобождения была беспорядочной и неопределенной. Мы хотели вернуться в Париж как можно скорее, но в суматохе дел и событий задержались. Наконец одной ночью в декабре я уложила все наше добро в нанятый грузовик. В автомобиле, тоже нанятом — свой Гертруда отдала Красному Кресту — мы отправились с нашими мешками и Баскетом в Париж. С Кюлозом распрощались навсегда, мое сердце не лежало к нему.

Ночь выдалась холодной и дождливой. Не ведая, какие дороги открыты, мы с трудом находили свой путь в темноте. Это было напряженное путешествие.

Когда забрезжил день, нас остановил патруль — двое мужчин и женщина. У женщины было ружье. «Что вы хотите?» — спросила Гертруда Стайн. Они ответили: «Мы — бойцы Сопротивления и хотим знать, кто вы, что здесь делаете, и куда направляетесь». Они заглянули внутрь и я предупредила: «Осторожно, там портрет работы Пикассо, не трогайте его». Они сказали: «Поздравляем, мадам, вы можете проезжать».

Мы добрались до Парижа, когда день уже был в разгаре. Внешний вид города смущал крайне. Появились новые улицы с односторонним движением, бесконечные светофоры, но полиция была благожелательна и показывала, где и как поворачивать.

Так чудесно было вернуться на улицу Кристин и обнаружить все как прежде, по крайней мере, так мне показалось. На следующее утро пришлось примириться со многими переменами. Когда я встала, чтобы показать нашей девочке-прислуге, где лежат кухонные принадлежности, меня хватила оторопь — все было изуродовано. Маленький пуф с моей вышивкой пти-пуаном по рисунку Пикассо, серебряные подсвечники Луи XV и другие драгоценные предметы исчезли. Только затем я сообразила, что немцы перевязали картины, подготовив их к выносу.

Я едва успела приготовить на кухне кофе, как появился Пикассо. Он обнялся с Гертрудой, мы все возрадовались, что богатства нашей юности — картины и рисунки — были в ценности и сохранности.

С собой мы привезли огромный, очень красивый стол времен Генриха IV, которым сейчас наслаждается Пикассо. «Хочешь его?» — спросила я. «Да». «Ну, тогда забирай прямо сейчас, у нас для него нет здесь места».