Побег из Барранкильи

В шесть утра восемь солдат и два капрала во главе с лейтенантом надели на нас наручники, посадили в военный грузовик и отправили в Барранкилью. За три с половиной часа проехали сто восемьдесят километров. В десять утра уже были в тюрьме под названием «Восьмидесятка» в пригороде Медельина. Сколько труда положено на то, чтобы не оказаться в Барранкилье, и тем не менее мы здесь! Барранкилья – большой город. Главный атлантический порт Колумбии, расположенный в устье реки Магдалена. Тюрьма тоже большая: четыреста заключенных и около сотни надзирателей. Она почти ничем не отличается от любого европейского узилища. Ее окружают две стены высотой более восьми метров. Нас приветствует высокое тюремное начальство во главе с доном Грегорио – самым большим начальником. В тюрьме четыре двора – по два слева и справа. Посередине тянется длинная часовня, где проходят мессы, одновременно она служит комнатой для свиданий. Нас поместили во двор для «особо опасных преступников». При обыске надзиратели обнаружили двадцать три тысячи песо и две небольшие стрелы. Я счел своим долгом предупредить начальника, что стрелы отравлены. Последнее обстоятельство вряд ли отрекомендовало нас как примерных граждан.

– У этих французов еще и отравленные стрелы!

Для нас тюрьма в Барранкилье представляется самым опасным звеном во всей цепи предшествовавших ей приключений. Здесь нас собираются передать в руки французских властей. Итак, Барранкилья, или ее большая тюрьма, становится критической точкой. Бежать во что бы то ни стало! Бежать любой ценой! Поставить все на карту!

Наша камера находится посередине двора. Впрочем, это даже не камера, а клетка: бетонная крыша покоится на мощных железных столбах. В одном углу находится туалет и умывальник. Весь двор представляет собой прямоугольник со сторонами сорок на восемьдесят метров. Клетки расположены по периметру четырех дворовых стен, решетки камер выходят во двор. В этих камерах-клетках еще сотни заключенных. Нас, шестерых французов, поместили в отдельную камеру. Через решетку днем и ночью можно наблюдать, что происходит в других камерах и во дворе. Разумеется, мы тоже под перекрестным наблюдением как со стороны заключенных, так и со стороны надзирателей. По сути, камеры закрываются только на ночь, а с шести утра до шести вечера можно свободно шляться туда и обратно. Сверху над решетками проходят водостоки, не позволяющие дождевой воде проникать в камеру. Весь день мы проводим во дворе и, как говорилось выше, входим в камеру и выходим из нее по собственному усмотрению. Мы ходим по двору, разговариваем и даже едим.

Через два дня нас, всех шестерых, привели в часовню. Там находились начальник тюрьмы, несколько полицейских, семь или восемь фоторепортеров местных газет.

– Вы бежали из французской исправительной колонии в Гвиане?

– Мы никогда это не отрицали.

– За какие преступления каждого из вас приговорили к столь суровому наказанию?

– Это не имеет значения. Важно то, что нами не совершено никакого преступления на территории Колумбии, в то время как колумбийцы не только отказывают нам в праве встать на честный путь, но и принимают участие в нашем преследовании, то есть выполняют роль добровольного жандарма в интересах французского правительства.

– Колумбия не считает возможным принять вас на своей территории.

– Но я и двое других моих товарищей не только не помышляли об этом, но и до сих пор решительно настроены против пребывания в вашей стране. Нас арестовали в море. Мы не делали никаких попыток высадиться на вашей земле. Напротив, мы делали все, чтобы убраться отсюда.

– Я журналист и представляю католическую газету. Скажите, французские католики похожи на наших, колумбийских?

– Возможно, колумбийцы – крещеные католики, но ваш образ мышления и поведение далеки от христианских.

– В чем же вы нас упрекаете?

– Вы сотрудничаете с тюремными властями, преследующими нас. Более того, вы за них выполняете их же работу. Вы забрали нашу лодку и все, что в ней находилось. Вы лишили нас собственности, полученной нами в качестве подарка от католиков острова Кюрасао в лице епископа Ирене де Брюина, так благородно их представляющего. С вашей стороны совершенно несправедливо отказывать нам в возможности искупить собственные грехи. Более того, вы препятствуете нашему выезду в другую страну. Все расходы мы несем сами. Если ваша страна не может рисковать, то почему не отпустить нас в другую? Я считаю это верхом несправедливости.

– Значит, вы на нас сердитесь, вы сердитесь на колумбийцев?

– Не на колумбийцев как таковых, а на полицию и правовую систему.

– Что вы имеете в виду?

– Я полагаю, что любую ошибку можно исправить, проявив добрую волю. Разрешите нам уйти морем в другую страну.

– Мы постараемся добиться для вас такого разрешения.

Когда мы снова очутились во дворе, Матюрет сказал мне:

– Теперь ты понял? На этот раз хватит иллюзий, не будем играть с огнем. Нас загнали в угол, из которого не так-то легко выбраться.

– Послушай, – ответил я, – не знаю, сильнее ли мы будем, находясь все вместе, но вот что хочу сказать тебе: каждый волен делать то, что считает нужным. Что касается меня, то я должен бежать из их долбаной «Восьмидесятки».

В четверг меня вызвали в комнату свиданий, где я увидел хорошо одетого человека лет сорока пяти. Я посмотрел на него внимательно, он мне чем-то напомнил Луи Дега.

– Папийон?

– Да.

– Я Жозеф, брат Луи Дега. О вас узнал из газет и вот пришел навестить.

– Спасибо.

– Ты видел моего брата Дега в Гвиане. Ты знаком с ним?

Я подробно рассказал о своих встречах с Дега вплоть до самого последнего дня в больнице, когда мы расстались. По словам Жозефа, его брат в настоящее время отбывал срок на островах Салю, эти новости он получил из Марселя. Свидания в часовне разрешались по четвергам и воскресеньям. Жозеф открыл мне, что в Барранкилье сейчас обретается дюжина-другая французов. Все они сутенеры и приехали сюда попытать счастья, прихватив с собой и «девочек». В особом районе города полторы дюжины шлюх изысканно занимались профессиональной любовью в духе лучших французских традиций. Где только не встретишь этих мужчин и женщин, удивительно похожих друг на друга, исповедующих свои идеалы через известную «специальность»! От Каира до Ливана, от Англии до Австралии, от Буэнос-Айреса до Каракаса, от Сайгона до Браззавиля они занимаются древнейшей профессией, старейшей во всем мире, полагая, что красиво жить не запретишь.

Жозеф Дега открыл мне глаза на некоторые любопытные вещи: французские сутенеры из Барранкильи сильно обеспокоены. Они боятся, что наше пребывание в здешней тюрьме может нарушить их спокойную жизнь и нанести ущерб процветающему делу. И в самом деле, убеги кто-нибудь из нас, один или несколько, полиция сразу же навестит французские притончики, разыскивая беглецов, даже если последние там вовсе и не появятся и не попросят помощи. А это позволит полиции косвенным путем раскрыть много разных дел и делишек: поддельные документы, просроченные или аннулированные виды на жительство и прочее и прочее. Конечно же, в поисках беглецов полиция у всех будет требовать и проверять удостоверение личности и вид на жительство в Колумбии. И если что обнаружится, да при отягчающих обстоятельствах, то никому не поздоровится – неприятностей будет хоть отбавляй.

Теперь я знал, где нахожусь. Жозеф Дега, со своей стороны, обещал мне оказать любую услугу. Он также пообещал навещать меня по четвергам и воскресеньям. Я поблагодарил. Жозеф Дега оказался приличным парнем, что подтвердилось последовавшими событиями. Он указал еще и на такой факт: из газет ему стало известно, что требование французских властей о нашей выдаче удовлетворено.

– Ну, ребята, у меня для вас ворох новостей.

– Каких новостей?! – закричали все пятеро хором.

– Начнем с того, что оставим все иллюзии. Из Французской Гвианы отряжено специальное судно, которое и доставит нас туда, откуда мы прибыли. Кроме того, наше присутствие здесь не дает покоя сутенерам-французам, прекрасно устроившимся в Барранкилье. Я говорю не о Дега, навестившем меня. Ему, собственно, наплевать на последствия. Речь идет о его партнерах по ремеслу. Те очень боятся, что мы убежим и наделаем им неприятностей.

Все разразились смехом: они думали, что я шучу. Клузио продолжал в том же духе:

– Месье Понтий Пилат, разрешите мне удрать.

– Хватит смеяться. Если вдруг нас вздумают навестить шлюхи, мы должны сразу дать им от ворот поворот. Поняли?

– Поняли.

Как говорилось ранее, в нашем дворе было около сотни заключенных колумбийцев. И далеко не все дураки. Были тут и воры-профессионалы, ловкие фальшивомонетчики и мастера по подделке документов, неистощимые на выдумку мошенники по вымогательству денег, специалисты по вооруженным ограблениям и налетам, торговцы наркотиками и несколько профессиональных убийц высокого класса. Последнее призвание – банальное явление в Америке. Богачи, политики, заезжие гастролеры прибегают к их услугам и хорошо оплачивают свои грязные заказы.

Какой цвет кожи здесь только не встретишь! От черного у сенегальца до чайного у креола с Мартиники; от кирпичного у индейца с прямыми иссиня-черными волосами до совершенно белого. Стараюсь войти в контакт с этими людьми. Остановился на нескольких и пытаюсь выяснить их возможности и желание совершить побег. Многие, как и я, либо ожидают длительного срока, либо уже получили, поэтому живут и дышат только одной мечтой – бежать хоть сейчас.

По периметру четырехугольного двора сверху по стене днем и ночью ходят часовые. По углам для них сделаны небольшие будки. В ночное время весь верхний участок стены и внутренний двор освещается прожекторами. Часовых четверо. Пятый стражник внизу у дверей в часовне. Этот последний – без оружия. Пища здесь хорошая. Кроме того, многие узники продают свои вещи, чтобы купить продукты и напитки: кофе, фруктовые соки. Соки самые разные: апельсиновый, ананасовый, сок из папайи. Все это доставляется извне. Торговцы то и дело становятся жертвами нападений. Нападение всегда удивительно скоротечно. Прежде чем торговец сообразит, что происходит, сзади ему на лицо набрасывается полотенце, чтобы не орал, а к спине или к горлу приставляется лезвие ножа, готовое войти в тело при малейшем сопротивлении. Вся выручка уплывает в чужие руки. Как только тугой перехват полотенца начинает ослабевать, торговец тут же получает удар по затылку. На этом все и прекращается. Никому ни слова и без лишних претензий. Но иногда торговец отставляет все в сторону, закрывает лавчонку и принимается разыскивать обидчиков. Если находит – дело всегда заканчивается поножовщиной.

Два вора-колумбийца вышли на меня с предложением. Я выслушал их внимательно. В городе, по их словам, есть воры-полицейские. Когда они заступают на дежурство в определенном районе, они дают знать своим сообщникам, что пора выходить на дело.

Оба моих посетителя знали их всех. Они полагали, что на этой неделе один такой полицейский обязательно будет дежурить у дверей в часовню. От меня требовалось достать револьвер, который мне могли бы передать в дни свиданий. Полицейский-вор не будет возражать, если мы силой заставим его постучать в дверь, ведущую из часовни в небольшое караульное помещение. Там еще четверо полицейских, от силы шестеро. Застигнутые врасплох, под угрозой револьвера они не смогут воспрепятствовать нашему прорыву на улицу. А там сильное движение транспорта, масса пешеходов и можно легко затеряться в толпе.

Предложенный план не очень-то мне понравился. А идея с револьвером и тем более. Спрятать и пронести в комнату свиданий можно лишь небольшой пистолет, которым вряд ли запугаешь караульных. А кто-нибудь на него даже не среагирует, тогда его наверняка придется шлепнуть. Это меня не устраивало, и я отказался.

Я был не единственный, кто предпринимал какие-то лихорадочные действия: мои друзья тоже пытались подсуетиться. Но вот в чем разница. В течение нескольких дней они чувствовали себя крайне подавленно, но затем этого чувства поубавилось и они смирились с мыслью дождаться посланное за нами судно в тюрьме. От состояния «будь что будет» до признания своего поражения – только один шаг. Они даже пустились в рассуждения, какое наказание их может ожидать в Гвиане и как к ним будут там относиться.

– Меня тошнит от той хреновины, какую вы несете, – сказал я. – Если вы хотите поговорить о такого рода будущем, делайте это без меня. Идите и обсуждайте там, где меня нет. Только евнух может сложить руки перед тем, что вы называете судьбой. Вы что, евнухи? Покажите, кто из вас кастрирован? Если есть такой, то говорите прямо, не стесняйтесь! Вот что я вам скажу, ребята, если уж я думаю о побеге, то думаю за всех нас. Когда у меня голова раскалывается от мыслей, как выбраться отсюда, это значит я забочусь не только о себе, но и о вас. Шесть человек – ведь это не так просто! В отношении себя лично добавлю: все будет гораздо проще. Если увижу, что дата отъезда неумолимо приближается и ничего не сделано, я убью колумбийского фараона, чтобы выиграть время. Меня уже не выдадут Франции, поскольку я убил их полицейского. У меня будет время пораскинуть мозгами. А одному бежать легче и безопаснее.

Колумбийцы предложили другой план с неплохой стыковкой деталей. Во время воскресной утренней мессы в часовне всегда полно и узников, и посетителей. Сначала мессу слушают все вместе, а после службы в часовне остаются те заключенные, кого навестили. Колумбийцы попросили меня посетить службу в ближайшее воскресенье, чтобы подробно ознакомиться с ходом отправления мессы. Это необходимо знать для подготовки побега и координации действий на следующей неделе. Они предложили мне возглавить мятеж, но я отказался от этой чести, сославшись на то, что плохо знаком с теми, кто примет участие в планируемых событиях.

Я высказал свои соображения от себя лично и еще от троих французов. Бретонец и «утюжник» отказались присоединиться. Из-за этого трудностей не прибавится – они просто останутся в камере и не пойдут в часовню. В воскресенье мы вчетвером, участники заговора, отправимся на мессу. Часовня имеет четырехугольную форму: хор в дальнем конце, по обеим сторонам выходы в смежные дворы. Главная дверь открывается в караульное помещение, она предохраняется решеткой, за которой находятся около двух десятков стражников. И наконец, за стражей имеется дверь, ведущая на улицу. Поскольку часовня во время мессы заполнена до отказа, зарешеченная дверь в караульное помещение остается открытой, а стражники внутри стоят плотной шеренгой. Среди посетителей, вошедших в часовню, должны быть двое наших. Оружие доставят одновременно. Это сделают женщины. Они пронесут два револьвера, подвязав их между ног. Как только все окажутся в сборе, женщины передадут тяжелые револьверы руководителям заговора, то есть тем двоим, пришедшим с посетителями, после чего сами тихонько смоются. И как только мальчик в хоре звякнет своим маленьким колокольчиком во второй раз, мы все сразу вместе нападаем. Я должен буду приставить огромный нож к горлу начальника тюрьмы дона Грегорио и сказать:

– Don Gregorio, da la orden de dejarnos pasar, si no, te mato. (Отдай приказ пропустить нас, иначе я тебя убью.)

Еще один человек проделает ту же манипуляцию со священником. Трое других, вооруженные револьверами, с трех различных позиций направят оружие на стражников у главной зарешеченной двери часовни, ведущей на улицу. Приказ стрелять в первого же багра, который не подчинится и не бросит оружие. Первыми выскакивают на улицу невооруженные. Священник и начальник тюрьмы сыграют роль щита для прикрытия тыла. Если все пройдет хорошо, винтовки охраны будут валяться на полу. Самих стражников мы затолкаем в часовню, закроем за ними сначала решетку, а потом и деревянную дверь. Караульное помещение окажется пустым, поскольку все стражники во время мессы должны слушать проповедь стоя. В пятидесяти метрах от тюрьмы нас будет поджидать грузовик. Чтобы не замешкаться при посадке в кузов, к нему будет приставлена небольшая лестница. Машина тронется с места сразу, как только глава заговора окажется в ней. А он сядет в грузовик последним. Лично ознакомившись с порядком проведения мессы, я дал согласие. Произошло все так, как Фернандо и говорил мне.

В то воскресенье Жозеф Дега не должен навещать меня. Он знает почему. Жозеф достанет для нас легковую машину под видом такси, так что с грузовиком нам связываться не придется. Он также приготовит местечко, где мы сможем укрыться. Всю неделю я ходил взвинченный, с нетерпением ожидая начала действия. У Фернандо есть револьвер, он сумел его достать своим путем. Поистине внушительное оружие колумбийской гражданской гвардии. В четверг меня навестила женщина от Жозефа. Очень миловидная особа. Она сказала, что машина – желтого цвета, ее нельзя спутать с другими.

– Спасибо.

– Удачи.

Она нежно расцеловала меня в обе щеки, чем совершенно растрогала себя и меня тоже.

– Entrad, entrad. (Входите.) Да заполнится этот храм, да будет услышано слово Божье, – сказал священник.

Клузио едва сдерживается. У Матюрета сверкают глаза. Леблон держится рядом, не отступая от меня ни на шаг. Я совершенно спокойно занял свое место. Дон Грегорио сидит на стуле, рядом с ним – полная женщина. Я встал у стены. Клузио – справа. Двое других приятелей – слева. Мы одеты так, что, если удастся прорваться на улицу, можем легко затеряться в толпе. Открытый нож наготове в правом рукаве рубашки защитного цвета. Он плотно прилегает к руке и держится на резинке. Манжета рубашки застегнута на пуговицы. Наступает возвышенный момент начала мессы, когда каждый из присутствующих низко опускает голову, как бы что-то отыскивая в своей душе, и колокольчик мальчика из церковного хора издает дробную трель, после которой последуют три четких звонка. Второй звонок – наш сигнал. Каждый знает, что следует делать.

Первый звонок, второй… Я бросаюсь к дону Грегорио и приставляю нож к его длинной морщинистой шее. Раздается пронзительный крик священника: «Misericordia, no me mate». (Смилуйтесь, не убивайте меня.) Не вижу, но слышу, как трое приказывают стражникам бросить винтовки. Все идет хорошо. Я беру дона Грегорио за воротник шикарного костюма и говорю:

– Sigue y no tengas miedo, no te har? da?o. (Следуй за мной и не бойся: я ничего тебе не сделаю.)

Священника держат рядом с моей группой. К его горлу приставлена бритва. Фернандо кричит:

– Vamos, Franc?s, vamos a la salida. (Идем, француз, идем на выход.)

Радостный от грандиозного успеха, я подталкиваю свою команду к главным воротам, ведущим на улицу. Прогремели два выстрела, почти одновременно. Фернандо упал. Упал и другой наш вооруженный сообщник. Я продвинулся вперед еще на какой-то метр, но пришедшие в себя стражники преградили винтовками нам дорогу. К счастью, между ними и моей группой оказалось несколько женщин, что им и помешало стрелять. Еще два выстрела из винтовок и один из револьвера. Наш третий вооруженный сообщник тоже убит, однако он успел выстрелить наобум и ранить одну девушку. Бледный, как смерть, дон Грегорио сказал мне:

– Отдай нож.

Я повиновался. Не было никакого смысла продолжать борьбу, за какие-то полминуты ситуация круто изменилась.

Через неделю я узнал, что мятеж провалился по вине одного заключенного из другого двора. Он наблюдал за мессой снаружи. Как только события стали разворачиваться в часовне, он предупредил часовых на стене. Те спрыгнули во двор с шестиметровой высоты: один – с одной стороны часовни и еще один – с другой. Сквозь решетки боковых дверей они выстрелили в вооруженных мятежников, стоявших на скамье и державших стражников под прицелом. Через несколько секунд они застрелили и третьего, как только он попал в подходящий сектор обстрела. После этого началась настоящая «коррида». Я продолжал стоять рядом с начальником тюрьмы, который криком отдавал приказания. Шестнадцать человек, в том числе и нас, четверых французов, заковали в железо и посадили в карцер на хлеб и воду.

Жозеф нанес визит дону Грегорио. Начальник тюрьмы вызвал меня и сказал, что готов оказать услугу хорошему человеку и выпускает меня из карцера вместе с моими приятелями. Благодаря Жозефу с нами выпустили и колумбийцев. И вот через десять дней мы снова на своем дворе и в той же камере. Я предложил друзьям почтить минутой молчания память погибших – Фернандо и еще двоих колумбийцев. Вскоре меня навестил Жозеф. Он рассказал, что ему пришлось пустить шляпу по кругу среди сутенеров. Собрали пять тысяч песо, которые и убедили дона Грегорио в целесообразности оказать услугу хорошему человеку. После такого жеста мы сутенеров зауважали.

Что же дальше? Что бы еще придумать? В конце концов, я не собираюсь сдаваться и обреченно ожидать посланное за нами судно. Надо что-то делать.

Затаившись в общей душевой комнате, прячась от палящих лучей солнца, я наблюдаю за часовыми, выхаживающими по круговому манежу наверху стены. Они меня не видят, ибо я ничем не выдаю себя и не привлекаю их внимание. Ночью каждые десять минут они кричат по очереди: «Часовые, гляди в оба!»

Таким образом старший караульного наряда может проверить, все ли часовые бодро несут службу или кто-то из четверых уснул на посту. Если кто-нибудь не откликается сразу, другой будет кричать до тех пор, пока тот не отзовется.

Мне показалось, что я нащупал слабое место в этой системе. У каждой будки в четырех углах настенного манежа на бечевке свисала жестяная банка. Когда часовому хотелось выпить кофе, он подзывал разносчика, который вливал в нее две или три чашки напитка. Часовому оставалось только поднять банку наверх. В дальнем правом углу будка напоминала башню с некоторым выступом и нависанием в сторону двора. Мне подумалось, что если бы удалось сделать кошку приличного размера да привязать к ней хорошую веревку, то можно было бы легко зацепиться за выступ. За несколько секунд можно перелезть через стену и оказаться на улице. Единственная задача – нейтрализовать часового. Но как?

Я вижу, как он встал и сделал несколько шагов. Впечатление такое, что его доняла жара и он с трудом борется со сном. Боже праведный! Так ему следует помочь уснуть. Сначала надо сделать веревку и подыскать хороший крюк. А уж затем надо будет одурачить этого типа и не упустить свой шанс. Через два дня семиметровая веревка была готова. Ее мы сплели из прочных полотняных рубашек преимущественно защитного цвета. Рубашки искали где только могли. Крюк тоже подвернулся под руку. Это была скоба, удерживавшая металлический навес, защищающий двери камер от дождя. Жозеф Дега принес мне пузырек с очень сильным снотворным. В предписании было сказано, что следует принимать не более десяти капель за один прием. В пузырьке снотворного оказалось не менее шести столовых ложек. Раз за разом я стал предлагать часовому кофе. И он вскоре к этому привык. Часовой спускал мне банку на бечевке, и я постоянно вливал туда три чашки. Приняв во внимание, что все колумбийцы любят спиртные напитки и что снотворные капли по вкусу напоминают анисовые, я заказал себе бутылку анисовой водки.

И вот я говорю ему:

– Хочешь кофе по-французски?

– А что это такое?

– С анисовой водкой.

– Давай. Сначала попробую.

Уже несколько часовых попробовали мой кофе с анисовой водкой, и теперь, когда я им предлагаю чашечку-другую, они говорят:

– По-французски!

– Пожалуйста!

Плюх – и в чашку доливается анисовая.

Приближался час «Ч». Полдень. Суббота. Изнуряющая жара валила с ног. Мои друзья понимали, что предложенный способ бежать мог оказаться успешным для одного. Двое вряд ли проскочат одновременно. Однако один колумбиец с арабским именем Али решился последовать за мной. Я согласился. Таким образом с остальных французов снималось подозрение в соучастии, и последующее наказание рисовалось менее вероятным. С другой стороны, мне нельзя маячить перед часовым с припрятанной веревкой и крюком: у него будет достаточно времени хорошенько разглядеть меня и в чем-то заподозрить, когда я буду предлагать ему кофе. Мы рассчитывали, что снотворное свалит часового через пять минут.

До часа «Ч» ровно пять минут. Я окликнул часового:

– Кофе?

– Да.

– Как всегда?

– Да, по-французски. Он лучше.

– Момент. Сейчас принесу.

Я сказал разносчику:

– Две чашки.

В жестяную банку уже влит полный пузырек снотворных капель. Лошадиная доза наверняка свалит часового с ног. Подошел к стене. Он видит, что я добавляю к кофе анисовой водки, но совсем немного.

– Тебе покрепче?

– Да.

Тогда я расщедрился и плеснул в банку от всей души. Он тут же поднял ее наверх.

Прошло пять минут. Десять, пятнадцать и двадцать! А он все не спит. Более того, даже не присел, а стал расхаживать взад и вперед с винтовкой наперевес. Столько выпил – и хоть бы хны! В час дня произойдет смена караула.

Я чувствовал себя как на иголках, наблюдая за движением часового. Было такое впечатление, что он вовсе не принимал снотворного. Ага! Стал спотыкаться! Сел рядом с будкой, поставив винтовку между ног. Тяжело уронил голову на плечо. Мои друзья и трое колумбийцев, посвященных в дело, вместе со мной внимательно следили за происходящим.

– Пошли, – сказал я колумбийцу. – Веревку!

Колумбиец приготовился было бросить крюк, как вдруг стражник встал, уронил винтовку, потянулся и, покачиваясь, принялся маршировать на месте. Колумбиец вовремя спохватился и ничем себя не выдал. До смены часовых оставалось восемнадцать минут. Мысленно стал призывать на помощь Всевышнего: «Прошу Тебя, помоги мне еще только раз. Не оставь меня!» Но тщетны были мои молитвы, обращенные к Богу христиан, такие неуклюжие, особенно если учесть, что исходили они от атеиста.

– Невероятно, – сказал Клузио, приблизившись ко мне. – Невероятно, что этот идиот не засыпает.

Часовой наклонился, чтобы поднять винтовку, постоял несколько секунд в такой позе и рухнул плашмя на манеж, как будто его сзади ударили. Колумбиец бросил крюк, но тот сорвался и полетел вниз. Снова бросил, на этот раз удачно – крюк зацепился. Потянул веревку на себя, чтобы убедиться, крепко ли держит. Я проверил и только было уперся ногами в стену, готовясь рывком преодолеть ее, как услышал голос Клузио:

– Берегись! Смена караула!

Я едва убрался незамеченным. Тут же сработали инстинкт защиты и дух солидарности, столь распространенные в среде заключенных: полтора десятка узников-колумбийцев быстро окружили меня, и я растворился в их толпе. Мы стали уходить вдоль стены, оставив веревку болтаться у караульной будки. Один из караульных новой смены заметил кошку и тут же часового, лежавшего в беспамятстве на своей винтовке. Пробежав вперед два или три метра, он включил сирену, поскольку был, очевидно, уверен, что совершен побег.

К бесчувственному часовому подбежали с носилками. На стене собралось более двадцати полицейских. С ними был и дон Грегорио. Он поднял крюк и вытащил наверх веревку. Через несколько минут весь двор был оцеплен полицейскими с винтовками наперевес. Последовала перекличка. Отозвавшись на свое имя, каждый заключенный должен был идти в свою камеру. Удивительно! Все до единого! Камеры – на замок. Двор опустел.

Вторая перекличка с проверкой по камерам. Нет. Никто не исчез. К трем часам нас снова выпустили во двор. Там мы узнали, что часовой продолжает храпеть вовсю. И попытки разбудить его ни к чему не привели. Я потрясен неудачей, равно как и мой напарник-колумбиец. Последний был так уверен, что все должно сработать! Он обрушил весь свой гнев на янки, ругая на чем свет стоит всю американскую продукцию, поскольку, как оказалось, снотворное было изготовлено в Соединенных Штатах.

– Что делать?

– Начать сначала.

Это все, что я мог ему сказать. Он же подумал, что я имею в виду усыпить другого часового, хотя моя фраза просто-напросто означала, что давай, мол, поищем другие пути.

– Ты думаешь, что все надзиратели такие простофили, что среди них найдется еще один любитель кофе по-французски?

Несмотря на всю трагичность момента, я не мог удержаться от смеха.

– Конечно, приятель, конечно.

Наш постовой проспал три дня и четыре ночи. Когда он проснулся, то, разумеется, показал на меня: это я его «вырубил» своим французским кофе. Дон Грегорио послал за мной и устроил нам очную ставку. Начальник охраны хотел ударить меня саблей. Я отскочил в угол кабинета и стал его провоцировать. Он снова замахнулся саблей, но в этот момент между нами встал дон Грегорио, который и принял удар на себя. Сабля пришлась ему по плечу и перерубила ключицу. Дон Грегорио упал и так истошно завопил, что начальник охраны, растерявшись и позабыв про все, бросился к нему и стал поднимать с пола. Дон Грегорио продолжал орать и звать на помощь. Из всех служебных комнат, расположенных близко к кабинету, уже сбегались гражданские служащие. Начальнику охраны, еще двум полицейским и постовому, проспавшему так долго, пришлось вступить врукопашную против дюжины молодцов, искренне желавших отомстить за своего начальника, дона Грегорио. В этой потасовке некоторые были изрядно поколочены. А на мне – хоть бы одна царапина! Закрутилось большое дело, на этот раз уже не мое дело, оно меня не касалось. Дело завертелось между начальником тюрьмы и офицером охраны. Дона Грегорио отправили в госпиталь, а его заместитель вывел меня во двор и сказал:

– С тобой мы еще разберемся, француз. Дай только срок.

На следующий день начальник тюрьмы появился с гипсовой повязкой на плече. Он попросил меня сделать письменное заявление против проштрафившегося офицера. Я это сделал с большим удовольствием и написал все, что он хотел. История со снотворным была полностью забыта. Ею даже не интересовались. Очень мило с их стороны!

Прошло несколько дней. Жозеф Дега предложил свой план действий. Я ему уже говорил, что ночью бежать невозможно из-за ярких прожекторов. Надо поискать способ отключить электричество. Он его нашел. Один электрик согласился выключить рубильник в будке трансформатора, которая находилась с внешней стороны тюрьмы. Мне оставалось только подкупить двух часовых: на улице и во дворе, у дверей часовни. Но план осложнялся следующим обстоятельством. Сначала надо было убедить дона Грегорио в необходимости выдать мне из моих денег десять тысяч песо под предлогом необходимости переслать их семье через Жозефа Дега. Разумеется, его также надо было убедить в необходимости взять от меня две тысячи песо жене на подарок. Далее, надо было установить имя разводящего, кто производит смену караула и устанавливает очередность и время заступления на пост. Его тоже надо было купить. Он взял три тысячи песо, но отказался вступать в переговоры с двумя другими постовыми. Мое дело их найти и устроить сделку. После я передам ему их имена, а он выставит этих охранников в то время, которое я укажу.

Подготовка к новому побегу заняла более месяца. Наконец все утряслось. Поскольку теперь во дворе будет свой полицейский, мы без всякого опасения за один заход перепилим решетку слесарной пилой. У меня три сменных полотна для работы по металлу. Я предложил это сделать и колумбийцу, метальщику кошки. Он сказал, что перепилит свою решетку в несколько приемов. В ночь побега один из его друзей – до этого несколько дней подряд он разыгрывал из себя дурака – будет бить в цинковый лист и орать песни. Колумбийцу было известно, что часовой согласился пропустить через стену только двоих французов. Если на стене появится третий, он будет стрелять, и тем не менее ему хотелось попытать счастья. Он сказал мне, что если мы будем тесно держаться друг друга, то в темноте часовой даже не разберет, сколько проскочило – один или двое. Клузио и Матюрет бросили жребий. Со мной пойдет Клузио.

Наступила безлунная ночь. Сержант и двое полицейских получили половину причитавшихся им денег. На этот раз я не стал выделять их по индивидуальному вкладу в мероприятие – все тянули одну лямку. Вторую половину они получат при окончательном расчете в Баррио-Чино, где проживала подруга Жозефа Дега.

Погас свет. Мы налегли на решетку. Через десять минут она была перепилена. Оставляем камеру одетые в темные рубашки и брюки. По дороге к нам присоединяется колумбиец. Кроме нательной темной рубашки, на нем ничего нет. Влезаю наверх по дверной решетке calabozo (тюремной камеры), огибаю нависающий карниз, бросаю крюк на трехметровой веревке и через минуты три без всякого шума оказываюсь на стене, где ходят часовые. Лежу, прижавшись животом к манежу, поджидаю Клузио. Ночь темная, хоть выколи глаз. Вдруг вижу, вернее, чувствую протянутую ко мне руку. Хватаюсь за нее и начинаю тащить. Раздается страшный шум. Клузио, пытаясь пролезть между стеной и карнизом, зацепился поясом от штанов за оцинкованное железо. Я ослабил руку, и шум прекратился. Жду, когда Клузио освободится. Снова начинаю тянуть на себя что есть силы, полагая, что Клузио уже отцепился. Снова ужасный лязг и грохот оцинкованного листа. Под этот аккомпанемент Клузио оказывается рядом на стене.

Раздался выстрел. Стреляли с других постов. Наши молчали. С перепугу мы стали прыгать со стены не в том месте. Высота девять метров. Чуть поодаль – всего пять. Результат: Клузио снова сломал правую ногу. Я сломал обе и не мог подняться. Как потом выяснилось, у меня были сломаны пяточные кости на обеих стопах. Колумбиец вывихнул колено. Под винтовочные выстрелы охранники высыпали на улицу. Вспыхнул мощный электрический фонарь, нас окружили и взяли на прицел. Ярость душила меня, и я рыдал, как ненормальный. К тому же охранники не верили, что я не могу подняться на ноги. Обратно в тюрьму я полз на карачках, подбадриваемый сзади штыками. Клузио скакал на одной ноге, колумбиец тоже. От удара прикладом из головы захлестала кровь.

Выстрелы разбудили дона Грегорио, спавшего у себя в кабинете. В эту ночь он нес дежурство, что нас и спасло. Если бы не он, нас прикончили бы штыками и прикладами. Подкупленный мною сержант, расставивший на постах своих людей, бил меня с особой жестокостью. Дон Грегорио прекратил избиение. Он пригрозил им трибуналом за нанесение нам увечий. При этом магическом слове охранники угомонились. Оно остудило их служебный пыл.

На следующий день в тюремной больнице на ногу Клузио наложили гипс. Костоправ-заключенный вправил колумбийцу коленный сустав и сделал повязку. Ночью обе ступни мои распухли и стали размером с голову. Как две маленькие пуховые подушки красно-черного цвета с кровоподтеками. Врач предписал мне ножные ванны из теплой соленой воды. Три раза в день ставили пиявки. Насосавшись крови, пиявки отпадали сами. Их затем клали в уксус, они отдавали кровь и снова были готовы к употреблению. На голову наложили шесть швов.

Местный журналист написал обо мне статью. Из-за недостатка информации в ней было порядком нелепиц. Оказывается, я возглавил мятеж в часовне, я «отравил» часового, а теперь организовал групповой побег с помощью злоумышленников, разгуливающих на воле. Как иначе объяснить случай с электроосвещением, вышедшим из строя во всем районе, да еще и поломку трансформатора? Статья заканчивалась словами: «Будем надеяться, что Франция избавит нас от своего гангстера номер один, и чем скорее, тем лучше».

Меня навестил Жозеф с женой Анни. К ним наведывались сержант, двое полицейских и электрик, каждый по отдельности. Требовали оставшуюся половину денег. Анни спрашивала, как поступить. Заплатить – они сдержали свое слово. Наш провал – не их вина.

Уже неделя, как меня возят по двору на железной коляске. Она мне служит и кроватью. Я лежу с высоко задранными ногами, покоящимися на простыне, привязанной к двум вертикальным стойкам. Это единственное положение, смягчающее мои страдания. Огромные распухшие ступни, затвердевшие от запекшейся крови, не выносят собственного веса, даже когда я лежу. В коляске боль переносится легче. Через пару недель опухоль спала наполовину. Сделали рентген. Перелом пяточных костей обеих ступней. Теперь до конца своих дней я обречен на плоскостопие.

В сегодняшней газете сообщается, что посланное за нами судно ожидается в Барранкилье к концу месяца. Название судна – «Ман?». На его борту эскорт французских полицейских. Сегодня двенадцатое октября. Остается восемнадцать дней, чтобы разыграть последнюю карту. Какую карту с переломанными ногами?

Жозеф пребывает в отчаянии. Он навестил меня в очередной раз и рассказал, что вся французская колония вместе с женщинами из Баррио-Чино страшно переживает за меня. Все очень расстроены неотвратимостью судьбы, передающей беглеца в руки французских властей. И это несмотря на то, что я с таким ожесточением боролся за свою свободу. Осталось всего лишь несколько дней. Никто не знает, что еще можно сделать. Такое участие ко мне со стороны и мужчин, и женщин утешило меня и укрепило морально.

Я оставил пустую затею убить колумбийского охранника. И в самом деле, я не мог взять на себя столь тяжкий грех, как убийство ни в чем не провинившегося передо мной человека. А если у него отец, мать, жена, дети, да к тому же он единственный кормилец? Я сам себе улыбнулся. Мелькнула забавная мысль: надо поискать злого полицейского, да еще без семьи. Потеха! Я подхожу к нему и спрашиваю, например: «А что, если я тебя убью, будет ли кто по тебе скучать?» Утром семнадцатого октября я пребывал в мрачном настроении. Попались на глаза кристаллы пикриновой кислоты. Я слышал, что если их проглотить, то можно разыграть желтуху. Может, меня отправят в больницу, а там люди Жозефа вызволят меня? На следующий день, восемнадцатого, я был желтее лимона. Дон Грегорио пришел во двор «полюбоваться» на меня. Коляска моя в тени. Я полулежу на ней, задрав ноги кверху. Я не стал ходить вокруг да около, а сразу приступил к делу:

– Госпитализируйте меня и получите десять тысяч песо.

– Француз, я попытаюсь. Но не ради десяти тысяч песо. А потому, что мне больно смотреть на тебя, как ты бьешься, словно об стену головой, за свою свободу, и все впустую. Но я не думаю, что тебя положат в больницу. И причина тому – статья в газете. Они там все перепуганы.

Через час тюремный врач отправил меня в больницу. Но я так и не прикоснулся к полу больничной палаты. Меня вынесли на носилках из санитарной машины, внимательно осмотрели, проверили мочу и на этих же носилках, на этой же машине отправили назад в тюрьму, в которой я отсутствовал ровно два часа.

Наступил четверг, девятнадцатое октября. Меня навестила Анни и вместе с ней еще одна дама, жена какого-то корсиканца. Они принесли сигареты и сласти. Их милая болтовня растрогала меня и успокоила. Невероятно! Проявление их дружеского участия ко мне быстро растопило утреннюю горечь, и для меня снова засияло полуденное солнце. Сколько бы я ни говорил о солидарности и поддержке, оказанных мне со стороны богемного мира в период моего пребывания в тюрьме «Восьмидесятке», будет мало. Не говоря уже о Жозефе Дега, который постоянно рисковал своей свободой и положением, помогая мне в осуществлении побега.

Но одно только слово, брошенное Анни в шутку или нечаянно, заронило в моей душе навязчивое желание. Продолжая мило болтать, она сказала:

– Дорогой Папийон! Вы сделали все, что только в силах человека, чтобы добыть себе свободу. Судьба поступила с вами жестоко. Вам остается единственное – взорвать тюрьму.

– А почему бы и нет? Почему мне не взорвать эту старую тюрьму и не оказать тем самым некоторую услугу колумбийцам? Может, они построят новую, с более приемлемыми санитарными условиями?!

Я расставался с этими милыми и очаровательными женщинами навсегда. Обняв и расцеловав их на прощанье, я сказал Анни:

– Передай Жозефу, чтобы он пришел в воскресенье.

В воскресенье двадцать второго октября пришел Жозеф.

– Послушай, сделай невозможное. Достань мне к четвергу динамитную шашку, детонатор и бикфордов шнур. Сам я постараюсь достать дрель и три сверла.

– Что ты собираешься делать?

– Взорвать тюремную стену средь бела дня. Пообещай парню, работающему под таксиста, о котором мы говорили, пять тысяч песо. Пусть он стоит и ждет на улице в условленном месте каждый день от восьми утра до шести вечера. Он получит пятьсот песо в день, если ничего не произойдет, и пять тысяч, если дело выгорит. Через пролом в стене после взрыва меня вынесет на себе один детина-колумбиец, донесет до такси, а дальше пусть кумекает тот парень. Если с такси будет все в порядке, то пришлешь шашку, а на нет и суда нет, и прощай надежда.

– На меня можешь рассчитывать, – сказал Жозеф.

В пять часов вечера я попросил друзей отнести меня на руках в часовню. Сказал, что хочу помолиться наедине и чтобы позвали дона Грегорио. Он пришел.

– Парень, тебе осталась только неделя. Нам предстоит расстаться с тобой.

– Поэтому я вас и позвал. Речь пойдет о моих пятнадцати тысячах песо. Я хочу перед отъездом передать их другу, чтобы он переслал деньги моей семье. Прошу вас принять три тысячи. Я это делаю от чистого сердца, вы столько раз защищали меня от грубого обращения солдат. Не откажите в любезности вернуть мне деньги сегодня с рулоном клейкой бумаги, чтобы я их мог подготовить к четвергу и передать одной пачкой.

– Договорились.

Дон Грегорио вернулся с деньгами. Двенадцать тысяч разложены пополам. Себе он взял три тысячи. Возвращаюсь в коляске. Отозвал колумбийца, принимавшего участие в последнем побеге, в тихий уголок. Рассказываю о замысле и спрашиваю, хватит ли у него сил оттащить меня на закорках метров двадцать-тридцать до такси. В ответе колумбийца звучит даже некоторая торжественность: он все может, и сил хватит. Прекрасно. Веду себя так, как если бы не было ни тени сомнения в успехе Жозефа. В понедельник рано утром устраиваюсь в коляске под навесом общей душевой комнаты. Как всегда, Матюрет и Клузио за «шоферов». Посылаю Матюрета отыскать сержанта, которому я заплатил три тысячи песо и который бил меня больше всех за неудавшийся побег.

– Сержант Лопес, мне необходимо с вами поговорить.

– Что вы хотите?

– За две тысячи песо я хочу мощную трехскоростную дрель и шесть сверл. Два на пять, два на десять и два на пятнадцать миллиметров.

– У меня нет денег, чтобы это купить.

– Вот пятьсот песо.

– Ты все получишь завтра, во вторник, при смене караула в час дня. Готовь две тысячи.

Во вторник в час дня заказанный инструмент уже лежал в мусорном баке. При смене караула бак опорожнялся. Все это хозяйство принес Пабло-колумбиец в картонной коробке и хорошо припрятал.

В четверг, двадцать шестого, Жозеф не появился. Шел последний час, когда еще пускали посетителей. Меня вызвали в комнату свиданий. Ко мне приблизился старичок-француз от Жозефа. Морщинистое лицо похоже на печеное яблоко.

– Что просил – в буханке хлеба.

– Вот две тысячи для таксиста. По пятьсот на день.

– Водитель такси – старый перуанец. Бедовый мужик, не подведет. Чао.

– Чао.

Чтобы буханка хлеба не привлекала лишнего внимания, в большой бумажный мешок мне положили сигареты, спички, копченые сосиски, колбасу, пачку сливочного масла и флакон с автолом. При проверке я дал охраннику пачку сигарет, коробок спичек и две сосиски.

– Отломи-ка кусочек хлеба, – сказал охранник.

Это уж было слишком!

– Нет. Хлеб купишь сам. Вот тебе пять песо. А нам на шестерых буханки только-только.

Фу! Слава богу, пронесло! Полный идиотизм – предлагать сосиски этому кретину – он их не жрет без хлеба. Коляска сорвалась с места и помчалась прочь от набычившегося полицейского. Попробуй угадай, что он захочет хлеба. Меня прошиб холодный пот.

– Завтра – фейерверк! Все готово, Пабло. Пролом надо сделать под выступом будки часового. Часовой сверху нас не увидит.

– Но услышит.

– И это я продумал. Завтра в десять утра эта часть двора будет в тени. Там, у стены, должен работать жестянщик. Он будет править молотком медный лист. Хорошо, если бы их оказалось двое. Попробуй подыщи. Плачу каждому по пятьсот песо. Надо, чтобы они стучали беспрерывно. Мы будем рядом.

Пабло все устроил.

– Будут работать мои друзья. Постучат как следует. Часовой не расслышит звук дрели. Но ты на своей тележке и французы должны находиться посередине двора, чтобы прикрыть нас от часового с противоположного угла. Разговаривайте между собой погромче.

Через час подготовили шпур. Жестянщики стучали. Помощник Пабло подливал автол на сверло, чтобы от дрели было меньше шума. Часовой ни в чем нас не заподозрил. Динамитная шашка была заложена в отверстие вместе с детонатором и двадцатисантиметровым шнуром. Пустоты в шпуре заделаны красной глиной. Мы отступили от стены. Если все пойдет хорошо, взрыв обеспечит пролом в стене. Будка вместе с часовым полетит вниз. Я верхом на Пабло помчусь к такси. Остальные действуют по собственному усмотрению. Я полагал, что Клузио и Матюрет все равно добегут до такси первыми.

Перед тем как поджечь бикфордов шнур, Пабло предупредил группу колумбийцев:

– Если кто-то хочет бежать, не зевайте: через несколько минут в стене будет дыра.

– Это дело! Надо поторапливаться, а то со всех сторон сбегутся охранники и будут стрелять по последним.

Зажгли шнур. Взрыв потряс весь квартал. Будка полетела вниз. Сверху на нас свалился часовой. В стене образовались большие трещины. Через них просматривалась улица. Но они не были достаточно велики, чтобы через них мог пролезть человек. Проломом даже не пахло. Я понял, что это конец. Сама судьба предписала мне вернуться в Кайенну.

Последовавшая за взрывом суматоха просто не поддается описанию. Во дворе более полусотни полицейских. Дону Грегорио хорошо известно, где искать виновных.

– Ну, француз, думаю, что это последний раз. Куда уж больше!

Начальник гарнизона вне себя от ярости. Он даже не может отдать приказ избить раненого человека, лежащего в коляске. Чтобы не навлекать неприятности на других, я всю вину взял на себя. Взрыв подготовил я один без всяких помощников. Шесть охранников перед растрескавшейся стеной, шесть во дворе и шесть снаружи, на улице, несли постоянную службу до тех пор, пока каменщики не привели стену в порядок. К счастью, часовой, упавший со стены вместе с будкой, отделался легким испугом.