ФИНСКИЕ ДОМА И ДОМИКИ

Неужели ж Хельсинки лежит на одной широте с Гренландией? Этому трудно поверить — и не только летней белой ночью, когда, раскрыв окно, вдыхаешь теплый морской воздух, словно настоянный на смолистой сосновой хвое, и видишь скользящие по заливу белокрылые яхты, но и в морозный январский день, когда, весело болтая, тебя обгоняют на тротуарах спешащие на каток ребята.

Но зато, пожалуй, нигде с такой наглядностью, как в Хельсинки, не увидишь, насколько прав учебник географии, утверждая, что линия северного финского берега «в высшей степени изрезана» и залив берегов усеян тысячами островов, шхер.

Здесь куда ни пойдешь — прямо ли, направо или налево, — обязательно выйдешь к морю, к пакгаузам торгового порта или к приморскому парку, к дощатым настилам, на которых женщины полощут белье, к песчаному пляжу или к причалам какой-нибудь прибрежной фабрики. Многие из них здесь имеют свои пирсы, где сгружают сырье и откуда, прямо из цехов, в заморские страны уходят товары.

Мало того, что город расположен на полуострове, сам этот полуостров изрезан заливами, всеми этими — по-шведски фиордами, по-фински лахти — бухтами и бухточками. Они омывают бесчисленные мысы и мыски, глубоко вдаваясь в глубь полуострова.

Пассажирские океанские пароходы причаливают к пристани в центре города, рядом с фешенебельнейшими гостиницами. Рыбачьи лайбы подходят чуть ли не вплотную к президентскому дворцу.

И куда ни взглянешь — острова, острова. Лесистые, большие и маленькие, вырастают крутобокими скалами прямо из моря.

Большой Хельсинки насчитывает свыше двухсот островов.

Легкие мосты переброшены с одного острова на другой. Целые цепочки островов сплетаются мостами, нанизываются, как бусины волшебного ожерелья.

Один остров заслоняет собой соседний, замыкая горизонт, и кажется — перед тобой вовсе не море, а озеро. Но пройдешь сотню-другую метров — и блеснет другая даль, словно взору открылось новое озеро.

И надо всем этим царит отовсюду видный купол собора.

И каждый остров по-своему известен.

На Сеурасаари — музей старой деревни под открытым небом, на скалистом Коркеасаари (сюда можно попасть только по морю) — зоологический сад. На четырех островах старинная крепость — бывший Свеаборг, ныне Суоменлинна.

Остров — яхт-клуб.

На острове Ламмисаари — дома отдыха рабочего общества трезвости «Куйто». На острове Лауттасаари, в сосновом лесу, — район нового жилого строительства. И так далее.

Острова, острова, — но легче запутаться в этом лабиринте, чем перечислить их.

И еще что поражает глаз в Хельсинки — вдруг среди домов высится стеной гранит ребристой скалы. Среди позвякивающих трамваев и быстро летящих автобусов — поросшие мхом и соснами скалы здесь запросто вписываются в пейзаж.

Вживаясь в образ города, и летом и зимой я один и с друзьями много бродил по его проспектам и переулкам.

Высокая, седеющая, энергичная женщина Сюльви-Кюллики Кильпи, председатель общества «Финляндия — Советский Союз», автор книги «Ленин и финны», показывала мне в Хельсинки дома, связанные с именем Ленина: аристократический дом, где в квартире профессора ночевал Ленин, впервые попав в Суоми; высокий дом на площади перед рынком в рабочем районе, где, скрываясь от ищеек Временного правительства, Ленин жил на шестом этаже, у Кустаа Ровио.

— Я мечтаю, — сказала Кильпи, — чтобы над этим домом зажглась неоновая надпись: «Музей Ленина». Она будет по вечерам сиять над этой площадью… Отсюда обычно рабочие демонстрации направляются на Сенатскую площадь или к парламенту.

Побывал я и на Тэёлёнкату, где в квартире на третьем этаже, с окнами в безрадостный двор, у железнодорожника Блумквиста, Ленин жил. Здесь, на маленьком письменном столе в комнате Блумквиста, Владимир Ильич писал «Государство и революция».

Знакомство с людьми, которые своими руками строят сегодняшний Хельсинки, с такими, как маляр Антеро Бюман и его друг старый каменщик Нестори, и молодой строительный рабочий Стемберг, помогли мне постичь душу города, его историю, пожалуй, лучше, чем самые подробные путеводители.

В этой стране камня люди много веков предпочитали строить себе жилье из дерева. Поэтому-то история каждого современного города начинается с памятного пожара. Столица не стала исключением. После пожара 1808 года в городе осталось всего семьдесят домов. А когда через четыре года повелением императора Александра I Хельсинки преобразовали в столицу Великого княжества Финляндского, весь город с его четырьмя тысячами жителей умещался на площади в сорок гектаров.

И снова пламя «способствовало украшению» города. Хотя оно бушевало уже не в Хельсинки, а в Або (Турку). Пожар этот почти целиком сожрал старую столицу. Здание университета в Або — единственного в стране — было испепелено. Строить новый университет повелено было в Хельсинки, в новой столице. Туда же перевели всех профессоров и студентов. С наступлением темноты по улицам города ходили по двое, в длинных серых шинелях, в больших черных шляпах, с медной бляхой, с палкой в руках ночные сторожа. Они должны были распугивать воров и бить тревогу в случае пожара. Медленными шагами проходили сторожа по темным улицам, каждый час останавливались на перекрестках и пронзительным голосом кричали:

— Било десять (одиннадцать, двенадцать и т. д.) часов. Избави бог наш город от пожара. Било десять часов!

Мой спутник улыбаясь говорит:

— Тот, кто в дурном ищет доброе зерно, найдет его и в этих пожарах. Из-за них получили такое развитие в Суоми добровольные пожарные общества. Царь распустил наши полки, и поэтому мы использовали любую легальную возможность, создавая организации, напоминающие военные. Не случайно еще в дни первой революции, в пятом году, пожарные общества часто были теми центрами, вокруг которых и из которых возникали отряды Красной гвардии… Правда, и белой тоже, — добавил он, помолчав.

Сенатская площадь

Мы стоим на углу Унионской улицы и Халлитускату. Перед нами простирается вымощенная брусчаткой огромная Сенатская площадь, на другой стороне которой высится здание Сената, напоминающее Смольный.

Справа от нас — фронтон университета, а налево — прекрасная в своей перспективе колоннада. Купол над ротондой с большими арочными окнами увенчивает совершенное по соразмерности своих частей здание. Это Университетская библиотека. Она чем-то напоминает мне центральный корпус Таврического дворца в Ленинграде. И верно — все эти здания возведены в стиле, который принято называть «русский ампир».

Площадь замыкает высокий пятиглавый собор, к подножию которого ведет широкая, во весь фасад, многоступенчатая гранитная лестница.

И несмотря на то, что, в отличие от грузного Исаакия, белоколонный Николаевский собор легко поднимается над городом, он и фигурами святых у фронтонов, и четырьмя маленькими, синими, в звездах, куполами по углам, и господствующим над ними большим куполом в центре, напоминает мне Исаакиевский собор в Ленинграде.

Все эти здания и составляют незабываемый ансамбль Сенатской площади, созданной словно единым творческим порывом. Но к чему это «словно»? Ведь и на самом деле и замысел и воплощение его принадлежат одному человеку — зодчему Карлу Людвигу Энгелю, который по духу и размаху может стоять рядом с Захаровым, Воронихиным, Тома де Томоном и другими гениальными зодчими, создавшими красоту Ленинграда.

На скрещении двух улиц, на углу которых мы смотрим сейчас на Сенатскую площадь, к каменной ограде Университетской библиотеки прикреплены бронзовая доска с профилями зодчего Карла Энгеля и Альберта Эренстрема, составившего после пожара 1808 года план будущей столицы. Мимо мемориального барельефа проходят тысячи людей — студенты и ученые в старомодных мантиях, отмечая академические праздники, солдаты, маршируя на парадах.

Рабочие демонстрации, начинаясь на другом конце города, обычно завершаются многолюднейшими митингами на Сенатской площади, ставшей для Суоми исторической.

Гранитные ступени лестницы так естественно, сами собой, превращаются в огромные, переполненные народом трибуны. Мемориальная доска — памятник. Но какой памятник может сравниться с самим собором! Он поставлен так, что, с какой стороны ни подойдешь, на десятки километров с моря, еще за островами, скрывающими город, видишь его силуэт.

Долгие годы соборный купол был самой высокой точкой города. Но и ныне, когда над центром столицы подымается уступами башня гостиницы «Торни» и над крышами многоэтажного универмага Стокмана высится стеклянная призма, светящаяся по ночам, как маяк, а на окраине, в рабочем районе, тоже с горы, подымает к небу крест башня кирки Каллио, купол собора, отовсюду видный, все равно господствует в силуэте города.

Случилось так, что площадь, созданная по замыслу царя как памятник самодержавию, превратилась в излюбленное место массовых, революционных демонстраций, а присланный из Петербурга архитектор-немец возвел здесь строения, ставшие классическими для финляндской архитектуры.

И хотя город непрерывно рос, ничего заслуживающего внимания (кроме, может быть, трех-четырех зданий) за полвека не было построено.

Столица занимала уже свыше тысячи гектаров. Многоэтажные доходные дома буржуазии мало чем отличались от подобных же домов в других странах. Рабочий люд был скучен в безрадостных кварталах на окраине города, в Серняйнене, в районе железнодорожных путей, и Сенатская площадь по-прежнему оставалась единственным стоящим внимания архитектурным ансамблем до тех пор, пока в начале века в Суоми не возникло свое собственное архитектурное направление. В поисках новых форм оно обратилось к традициям финского и карельского народного зодчества.

Три студента архитектурного факультета Политехнического института в Хельсинки — Герман Гесселиус, Армас Линдгрен и Элиель Сааринен — еще за год до окончания института организовали архитектурное бюро. Созданный этим бюро проект финского павильона на Всемирной Парижской выставке в 1900 году получил международное признание и выдвинул молодых архитекторов в первые ряды архитекторов нового направления.

Подъем национального самосознания в борьбе с самодержавием, охвативший в то время финское общество, способствовал тому, что это национально-романтическое направление было принято с воодушевлением и академический архитектурный стиль очень скоро уступил свое место новому.

Элиель Сааринен

Максим Горький писал из Хельсинки своей жене в январе 1906 года:

«Здесь есть архитектор Сааринен, — я, кажется, говорил тебе о нем? — это гений. Я видел его проект здания для Конгресса мира в Гааге, — вот вещь! Ничего подобного до сей поры не строили на земле. Его дом — чудо красоты, а оригинальность стиля — чисто сказочная. Аксель Галлен — тоже великий художник, да и вообще эта маленькая страна — есть страна великих людей».

Прошли годы, и теперь первая встреча любого приезжего в Хельсинки — это встреча именно с архитектором Элиелем Саариненом: по его проекту из розового гранита выстроено здание вокзала с огромными и удобными залами, арочным входом, высокой башней. Вторая встреча с Саариненом, Гесселиусом и Линдгреном у приезжего происходит в построенном по их проекту Национальном музее.

Каждый день я приходил на вокзал, чтобы купить в киоске свежий номер «Правды», и каждый раз неизменно любовался этим памятником национального романтизма в архитектуре, ставшим уже памятником недавнего прошлого, потому что и сам архитектор, и его ученики, впоследствии уйдя от романтизма, приблизились к конструктивизму.

С домом же, принадлежавшим самому архитектору, знаменитым домом Сааринена в Витреску, знакомится не каждый.

Если бы не любезное письмо нынешней владелицы дома, писательницы Анельмы Вуори, с точным описанием дороги и развилок, на которых следует сделать поворот, мы с переводчицей Натальей Львовной Смирновой, исколесив тридцать километров по лесистой и скалистой дороге, проехали бы мимо Киркконумми, мимо того здания, которым так восхищался Горький. Впоследствии Сааринен набросал рисунок этой дачи и подарил Алексею Максимовичу.

Окруженное сосновым парком, здание это напоминает бревенчатую крепость на естественном каменном фундаменте. Тот любитель архитектуры, который доберется сюда, испытает огромнейшее удовольствие от свободной планировки, просторных анфилад, от гармонического сочетания дома со скалой, на которой он построен, от бревенчатых стен его, деревянных лестниц.

Материал выступает здесь во всей своей красоте, без декоративной обработки, без орнамента. И при этом все так удобно для жилья.

Дом в Витреску стоил в начале века сорок тысяч марок.

— «Как вы, бедный студент, могли даже мечтать о таком доме?» — спросила я как-то у Сааринена, — рассказывает Анельма Вуори. — «Тот, у кого в голове много идей, богат, а не беден», — отвечал архитектор.

И в самом деле — ему удалось увлечь своим замыслом рабочих-строителей, и многие из них работали в долг, который архитектор всегда с лихвой возмещал на праздничном пиру, после получения очередной премии на конкурсе.

А премии он получал и за проект финского павильона на Всемирной Парижской выставке, и за проект здания страхового общества «Похьёла» в Хельсинки…

На покрытом черным лаком полу большой комнаты лежит ковер, рисунок которого в свое время сделал Аксель Галлен для Всемирной выставки в Париже.

Стены холла-столовой — белые, на бревенчатых балках потолка лежат некрашеные доски. Огромная печь. Каждая деталь очага — ручная работа кузнеца. Каждая деталь мебели выполнена мастерами по рисунку архитектора.

Стены и потолок другой комнаты украшены национальным финским орнаментом, сделанным тоже Акселем Галленом.

На стене в кабинете — «Рыбацкая мадонна», картина Риссанена, подаренная архитектору художником.

Майя Сааринен, жена архитектора, художник по текстилю, своими руками сделала ковры и все ткани, которые украшают дом.

Позади просторного кабинета маленькая комнатка с узким окном, похожая на келью. Здесь собирались молодой еще Сибелиус и художники Аксель Галлен, Эдельфельд, Риссанен, Ярнефельд. Бывал тут и Горький. В этой комнатке, за бутылкой вина, они до рассвета спорили об искусстве и народе. И так же, как сейчас, в маленькое оконце глядели стройные, высокие сосны, а внизу, у подножия высокого холма, синело Витреску — Белое озеро.

Нет более характерного финского пейзажа, чем этот. И — тишина… Северный земной филиал рая.

— Знаете, я однажды видела, как внизу у баньки три зайца танцевали при луне. Они играли со своей тенью, — улыбаясь, говорит госпожа Анельма Вуори.

— История поисков нового в архитектуре прошлого и начала этого века не лишена элементов трагического, — рассказывает финский искусствовед Кэюсти Оландер. — Новую архитектуру приняли с большим воодушевлением. Но какими бы здоровыми ни были во многих случаях принципы, на которых основывалось новое, к концу первой мировой войны архитектура встала перед невиданнейшим тупиком. Наступила реакция, и многие из бывших знаменосцев оставили свои идеалы, удовлетворяясь будничными заказами.

Сааринен не был среди них. После поисков, порой походивших на метания, он оставляет прежнюю романтику, с обязательной для нее живописностью форм, перестает идеализировать грубую, необработанную поверхность камня и приходит к новым материалам — бетонам, простым геометрическим линиям. К тому, что впоследствии названо было конструктивизмом.

В 1923 году, получив премию за проект дома «Чикаго трибюн», Сааринен переехал в США. И хотя дом по этому проекту и не был сооружен, архитектор остался в Америке. Он хотел попытаться осуществить свои новые идеи на новой почве.

Творчество Сааринена оказало большое влияние на развитие архитектуры американских небоскребов. С этой полосой деятельности Сааринена москвичи могли познакомиться на выставке его работ, устроенной в Москве в 1956 году. Он прибыл в Америку как архитектор небоскребов, но, познакомившись ближе со страной, стал противником домов-гигантов.

— Вместо патетического стремления ввысь появилась господствующая горизонталь, — говорят об этом периоде его творчества искусствоведы.

Но и вдали от Суоми, при всех своих творческих падениях и взлетах, великий архитектор не порывал с родной землей и тосковал о ней.

Умирая, он завещал похоронить себя вблизи от любимого детища, в сосновой роще над тихим озером Витреску. И прощальную речь над урной с его прахом, опуская ее в скалистую землю, как бы принимая эстафету, произнес Альвар Аалто, выдающийся архитектор современности.

— Совершенно независимо от того, какой общественный строй господствует в мире, рука, которая лепит человеческие общежития, города, здания и даже мелкие вещи, должна быть мягкой, гуманной, чтобы сделать их приятными для человека. Время так расширило сферу архитектуры, что теперь мы можем говорить о более грандиозной, чем когда бы то ни было, общемировой и общекультурной задаче архитектурного искусства, — говорил Альвар Аалто. — В ней должно быть социальное понимание, сочувствие к трагедии человека. Она должна быть тесно связана с жизнью, с ее условиями. Она требует тонкого понимания формы, знания эмоциональной стороны жизни человека: это как раз те черты, которые и характеризуют труды Элиеля Сааринена.

Мы возвращаемся к дому и, снова любуясь им, видим элементы старой русской архитектуры…

— Да, да! — подтверждает наше впечатление Анельма Вуори. — В Витреску действительно есть влияние и старой русской архитектуры. Оно проникало сюда не только через Карелию, но и другими путями. Не забудьте, что Сааринен был членом Петербургской академии художеств и общества «Мир искусства», он часто бывал в Петербурге и дружил с Дягилевым, Игорем Грабарем, Леонидом Андреевым, Рерихом, а больше всего — с Горьким.

Города-спутники и дом-«змея»

О Сааринене снова вспомнили на его родине, когда надо было принимать срочные меры, чтобы смягчить тяжелый жилищный кризис.

После войны в Финляндии повсеместно возникло много мелких организаций, содружеств, — у нас бы их назвали строительно-жилищными кооперативами, в Финляндии их именуют акционерными обществами. Акционеры до въезда должны внести 20 процентов стоимости квартиры.

Сорок процентов ссужает созданная для этой цели государственная организация «Арава». Остающиеся — муниципалитет и частные банки, которые взимают большие проценты.

Ссуда должна быть погашена акционерами, как нам объяснили, в течение тридцати лет.

Широкое послевоенное жилищное строительство шло и в Хельсинки, и в Лахти, и в Тампере, и в других городах. Оно на практике показало прогрессивность и человечность архитектурных идей Сааринена. Мы не поняли бы слов Альвара Аалто, произнесенных над прахом Сааринена, если бы не знали об этих идеях. Децентрализация больших городов, создание вокруг них маленьких городов-спутников, построенных в лесах, отделенных от центра поясом скалистых парков или озер, — вот за что ратовал Сааринен.

План такого «Большого Хельсинки» и одного из его городов-сателлитов — Мунккиниеми-Хаага — полностью в деталях был разработан архитектором еще в 1918 году. Но осуществиться ему суждено было лишь после второй мировой войны.

По такому же принципу строился и другой пригород — Тапиола, примыкающий к Хельсинки. Здесь нет ни одного дома, который повторял бы по планировке или по фасаду другой.

Здания здесь, а также и во многих других районах, не примыкают торцами друг к другу, а строятся в сосновом лесу, на скалах и на побережье моря, на некотором расстоянии один от другого, так, чтобы с наибольшим эффектом использовать и свет, и воздух, и лес.

Нет улицы с прямою линией выходящих из нее домов, а есть отличное шоссе, от которого к домам отходят асфальтированные подъезды.

— Вот дом-«змея»!

Так здесь называют здания, построенные «зигзагами», чтобы солнцу открывалась наибольшая площадь.

Невдалеке — дом с совсем другой планировкой.

Гладкий серый бетон стен. Синие, желтые, красные, голубые балконы — на каждом этаже другого цвета. А дальше — дома, где кирпичная кладка сочетается с отделкой из лакированного дерева. Слева школа со спортивной площадкой и с бассейном для плавания.

Дома строятся группами, в которые включаются и здания коммунальных учреждений с общей теплоцентралью.

Строительные детали во многом стандартны, взаимозаменяемы, никакого украшательства. Однако расцветка, различное сочетание строительных материалов и много других мелочей, которые сразу трудно уловить, придают каждому зданию свою особую прелесть.

Так как здесь нет улицы с примыкающими вплотную один к одному фасадами домов и каждый дом стоит поодаль от другого и его можно обойти, то каждая стена дома становится как бы его лицевой стороной — фасадом.

Если некоторые довоенные многоэтажные здания конструктивистского стиля, все особенности которого были словно полемически подчеркнуты, выглядели грубо, «сундукообразно», то послевоенный конструктивизм нашел здесь какие-то соразмерные пропорции, которые особенно ясно видны в жилых зданиях.

Высота домов в последние годы, как правило, не превышает четырех этажей. Все здесь кажется продуманно, рационально подчинено удобству человека.

Мы побывали в двухэтажном доме для престарелых в лесу вблизи Хямеенлинна.

На второй этаж ведут марши двух построенных рядом лестниц. На одной — высота каждой ступеньки обычная, на другой — вдвое меньше, чем обычно, чтобы старому человеку легче было подниматься.

Наши строители и архитекторы могли бы поучиться тут, как при наименьших затратах можно создавать максимум удобств. На стройках Финляндии нет такой механизации, какая стала у нас обыденной, но качество работы и тщательность отделки, благодаря высокой квалификации рабочих-строителей, — превосходны. Многие детали доставляются на стройки уже готовые, и их приходится только монтировать.

Среди других строительных материалов на выставке в Мессухалле я видел, к примеру, длинные шпунтованные доски для пола, на которые крепко-накрепко приклеены паркетные планки. Оставалось эти доски на месте только сложить паз к пазу — дело двух-трех часов — и в большой комнате пол, паркетный пол, готов.

Здания словно вписаны искусным художником в пейзаж.

Новые районы города не приходится «озеленять» — дома высятся прямо в сосновых рощах, и при постройке их не вырублено ни одного лишнего дерева.

Такая «сознательность» строителей достигается просто: за каждое испорченное дерево приходится платить столь большой штраф, что подрядчикам выгоднее укутывать рогожей или укрывать дощатыми чехлами березу или сосну, стоящую слишком близко к котловану, чтобы, не дай бог, не повредить ее.

На четвертом этаже в комнате распахнешь окно — и кажется, рукой можно достать смолистые ветви или ладонью погладить шелковистую бересту. И здесь, в отличие от старых рабочих кварталов столицы, с дворами как каменные мешки, даже воздух пахнет свежей хвоей.

На одиннадцатом этаже, на крыше самого высокого, вернее, единственного высокого здания Тапиолы расположено кафе. Стоя здесь, воочию убеждаешься в том, что треть площади столицы отдана паркам, садам, бульварам и что на каждого из четырехсот тысяч жителей Хельсинки приходится свыше 25 квадратных метров зеленого царства. Налюбовавшись видом, открывающимся из кафе Тапиолы, зеленью обступающих пригород лесов, голубизной морских бухт и синевой озер, мы спустились в лифте на третий этаж и позвонили в первую попавшуюся квартиру.

На дверях металлическая дощечка «Икконен». Муж на работе. Жена мастерила платье льноволосому малышу, который доверчиво подал нам ручонку. Две комнаты, в нише — кухонька. Светло. Чисто. Уютно. Эта квартира стоит 650 тысяч марок (до девальвации). Уплачено пока немногим больше половины стоимости акций. Заработок семьи, когда есть работа, средний — 40 тысяч марок. На «приобретение квартиры» уходит целиком заработок полутора лет.

Побывали мы и в других квартирах.

Новое строительство смягчило жилищный кризис, но он достаточно велик. И крупные домовладельцы пользуются этим. Четверть своего заработка финский рабочий в городах тратит на квартиру. В те дни, когда я был в Финляндии в 1955 году, несколько рабочих семей в Хельсинки демонстративно отказались платить домовладельцам повышенную квартирную плату и были выброшены с пожитками на улицу. Одновременно представители капиталистов в парламенте заявили, что пришло время в интересах домовладельцев сиять всякие ограничения, прекратить нормирование квартплаты.

Это было как бы первой авангардной схваткой начавшегося наступления на интересы трудящихся.

Представители имущих классов в парламенте настаивают не только на том, чтобы снять ограничения с квартирной платы. Они требовали и во внешней торговле отменить регламентацию правительства, выдающего лицензии, и всю экономику предоставить стихии «вольной» торговли, игре цен на международном рынке. Они настаивали и на отмене закона, по которому при повышении рыночных цен происходит соответствующее повышение заработной платы.

Эти меры были приняты сразу после войны, когда в правительство входили коммунисты.

Теперь же, утверждали депутаты буржуазных партий, такие чрезвычайные меры, дескать, не вызываются необходимостью. Отпор их требованиям в сейме давали не только представители трудящихся, но и наиболее дальновидные буржуазные депутаты. Однако в конце 1955 года прогрессивные силы в парламенте потерпели поражение.

С шестого января 1956 года квартирная плата и цены на продукты стали расти.

Борьба вышла за стены эдускунта.

Двадцать дней длилась необычайная по всей своей организованности всеобщая забастовка. Третья в истории Финляндии. Рабочие — социал-демократы, коммунисты, беспартийные — были единодушны (два дня принимал участие в забастовке даже профсоюз полицейских). Наступление на жизненный уровень трудящихся тогда было отбито, чтобы возобновиться через некоторое время в других формах.

«Арабия»

В многоэтажном доме на окраине Хельсинки, на острове Лауттасаари, находится квартира известного скульптора-керамиста Михаила Шилкина.

Впрочем, с произведениями Шилкина я познакомился раньше, чем с ним самим.

— Вы видали школу Шилкина? — спросили меня однажды в Хельсинки.

— Какую школу? Какого Шилкина? — переспросил я.

— Школа-то официально именуется Высшей коммерческой, но у нас ее называют шилкинской — из-за керамических барельефов, которыми украсил ее скульптор Шилкин.

Да, эту школу я знал. За несколько дней до того, как меня спросили об этом, я рассматривал эти барельефы на высокой гладкой кирпичной стене большой, многоэтажной школы.

Масштабы покрытых обожженной глазурью фигур были несоразмерны, как на детских рисунках. Атрибуты древнегреческой мифологии сочетались с вполне реалистическим изображением сплавщика в свитере, горделиво опирающегося на воткнутый в бревно багор. Огромное, в несколько человеческих ростов, коромысло весов, около которых в своих крылатых сандалиях хлопотал загорелый Гермес, несмотря на всю несоразмерность масштабов, контрастировало с колоннадой античного храма, на фронтоне которого написано было: «Pankki» — «Банк».

И тут же, в очках, в современном однобортном пиджаке, с портфелем под мышкой, учитель, повернутый в профиль, как на древнеегипетских рисунках, поучал маленькую школьницу. И все эти словно случайно разбросанные по стене барельефы — и хоровод, и каменщик, несущий за плечами на «козе» кирпичи, и рядом с ним второй, с мастерком в руке, занятый кладкой стены, — все это вместе неожиданно создавало ощущение какой-то праздничности, приподнятости.

Без них эта школа с гладкой безоконной стеной была бы мертвым кубом конструктивизма.

В Лахти мое внимание снова привлекла глухая торцовая стена новой школы. Стена эта была бы совсем слепой, если бы не единственное окошко, примостившееся в верхнем правом углу ее, почти что под крышей. Из распахнутых створок его вырывалась трепещущая на ветру занавеска, а за нею виднелись женщина с ребенком на руках и мальчуган, пытающийся закрыть окно. А под окном, на стене, метрах в шести над землей, обнаженный до пояса молодой мужчина мотыжил почву между высокими цветами. И садовник этот, и женщина с ребенком на руках, и вьющаяся по ветру занавеска, и само окно, и летящие к нему по стене птицы — все эти барельефы из керамики — работа Михаила Шилкина. Птицы летят — кажется, даже слышны взмахи крыльев. Настоящий ветер рвет занавеску на окне и освежает напряженную спину садовника, на которой глазурью проступил пот. Нет ни схемы, ни условности. Есть только неуловимая первозданная, присущая настоящему искусству наивность. Так «слепая» стена, без окон, стала украшением молодого города.

Я уже говорил, что в новых городских районах, в пригородах, в Суоми, как правило, нет улицы с примыкающими вплотную один к одному фасадами домов. И каждая стена дома стала как бы лицевой стороной — фасадом. Эта дополнительная трудность, встающая перед проектировщиком, становится источником архитектурных находок. Новая планировка городов и вызвала к жизни и новую скульптуру — керамические барельефы на стенах, то условные, то реалистические, соответствующие и замыслам художника и назначению здания.

Эти барельефы — керамические, изготовлены в цехах фабрики фарфора «Арабия» в Хельсинки. Фабрика эта не только исполнитель заказа, самая идея такого сочетания архитектурного замысла с замыслом скульптора-керамиста возникла в ателье художников «Арабии». Вот почему я с радостью принял приглашение Михаила Шилкина посетить его мастерскую на фабрике.

Мастерские художников «Арабии» (среди них есть такие известные далеко за рубежами родины, как Кай Франк, Кюлликки Салменхаара, Рут Брик и другие) помещаются на восьмом этаже этой огромной, как здесь уверяют — самой большой в мире, керамической фабрики. Над входом в нее, на стене, большой барельеф, в подъезде целая сюита керамических барельефов поменьше, в которых перед посетителем встает история гончарного искусства. Это тоже произведения Михаила Шилкина.

В просторной мастерской, в окна которой глядятся вершины сосен соседнего с фабрикой острова и голубая гладь залива, художник показывает мне свои не законченные еще работы и фотографии старых. Тут уже понимаешь, как его искусство, искусство скульптора-керамиста, рождалось из ремесла гончара.

Высокий кувшин удлинен, закруглен у оснований и поставлен вверх дном. Несколько штрихов художника — и видишь в нем уже не кувшин, а фигуру закутанной в меха эскимоски, другая расцветка — и перед тобой поющая негритянка. Кувшин наискосок поставлен на другой кувшин, один немного приплюснут, другой удлинен; несколько цветных мазков — и перед вами птица, сидящая на камне. Опрокинутый набок горшок на четырех коротких ногах, два рога спереди, тяжелый хвост — и перед зрителем насупленный бык-буйвол.

Гончарное ремесло шло от изображения форм растительного и животного мира и дошло до чистой, самодовлеющей формы. А теперь в этой абстрагированной форме Шилкин как бы отыскивает ее органические источники, творчески открывает их для себя и для зрителей, создавая, я бы сказал, гончарную скульптуру. Но художник, оказывается, об этом не думал, он действовал интуитивно.

Многие работы Михаила Шилкина увенчаны международными премиями. Он добился большого успеха и в настенной скульптуре. Сначала она не выходила из интерьера — украшая стены залов.

— Вы были в ресторане в ратуше? — спрашивает Шилкин.

Перед ратушей, стоящей рядом с президентским дворцом, — знаменитый Рыбный рынок. На стенах же в ресторане рынок этот повторен барельефами Шилкина. Жена рыбака в косынке и белом фартуке спокойно отвешивает лосося модницам с плетеными корзинками. У ног их ходят чайки, взлетают над головой крестьянина, привезшего на своей двуколке к обелиску в центре рыночной площади крутобокие помидоры, белокочанную капусту, морковку, кабачки — весь этот «фламандской школы пестрый вздор». Потребовалось признание Швеции, украсившей барельефами Шилкина фасад Высшей коммерческой школы в Стокгольме, чтобы и здесь они из интерьеров перешли на улицу и стали частью новой архитектуры.

В соседних с шилкинской мастерских художников создаются новые формы таких старых вещей, как глубокие и мелкие тарелки, чайные и кофейные сервизы, кухонные горшки, кувшины и вазы для цветов и т. п. Часто эти формы, быстро становясь модой, столь же скоропреходящи, но наиболее удобным и красивым из них суждена, по-видимому, долгая жизнь.

Мы проходим мимо студий художников. Шилкин хочет показать мне последнее слово техники — новые печи для обжига. Мы говорим об искусстве, о финских художниках, и попутно я узнаю кое-что и о нем самом. Юношей судьба забросила его в Суоми. Он был мальчиком-учеником в мастерской литографа, матросом, шофером. Известный финский художник, случайно увидев, как юноша лепит фигурки из снега, устроил его в школу прикладного искусства при «Атенауме». Там Шилкин учился резьбе по дереву и мастерству керамики. Он был премирован поездкой для усовершенствования на копенгагенскую фабрику, марка фарфора которой — три голубые волнистые линии — известна всему миру. И вот уже много лет Шилкин работает на «Арабии». Произведения скульптора можно найти в финских и итальянских музеях, в Копенгагенском музее фарфора. И уже вернувшись на Родину, в Ленинграде, в музее города я увидел чугунного мамонта с белыми загибающимися бивнями. Воспроизведенный в керамике, мамонт этот с длинношерстным мехом, облитым сверкающей глазурью, был премирован на международной выставке в Милане.

Город Хельсинки подарил его Ленинграду в юбилейные дни двухсотпятидесятилетия города-героя.

И сейчас, когда мы проходим по цехам «Арабии», скульптор рассказывает мне о том, что один его брат, живший в России, погиб в Отечественной войне, другой и по сей день офицер Советской Армии. Две сестры Шилкина — москвички, вдовы. Их мужья также погибли на фронтах Отечественной войны.

Еще до приезда в Хельсинки я видел на фотографии митинг в этом цехе «Арабии». Рабочие, противодействуя замыслам реакции, требовали немедленно заключить договор о дружбе с Советским Союзом. Сколько тогда людей собралось здесь в обеденный перерыв на доклад Тойво Карвонена — генерального секретаря общества «Финляндия — Советский Союз»! Человек на человеке. Иностранные корреспонденты и консервативные круги были потрясены единодушием, которое царило на этом многолюдном митинге, где впервые в истории фабрики собрались вместе и голосовали за одно рабочие, инженеры, администрация. А сейчас во всем огромном цехе — один человек. И второй — у печи.

Впустив в раскаленную печь многоэтажную тележку, уставленную пузатыми чайниками, высокая дверь задвинулась.

— Почему так мало людей в цехе?

Дело в том, что наступило время летних отпусков, когда многие предприятия в Суоми полностью прекращают работу. На июль останавливалась и «Арабия». Сейчас отгружалась уже готовая продукция. И один за другим подъезжали грузовики, забирая со складов умывальники и унитазы, чтобы отвезти их на пирс фабрики, над которым высоко подымались борта грузового теплохода. Море подходило чуть ли не к самым стенам фабрики. «Арабия» вывозит свою продукцию в сорок стран. Главная основа ее экономики — это идущие в Африку, Австралию, Южную Америку красивые умывальники, добротные унитазы и другие предметы санузлов.

— Вот они-то, — показал Шилкин на длинные ряды выстроившихся шеренгами унитазов, — и дают средства, чтобы оплачивать и эксперименты художников. Они приносят прибыль, из которой уделяют крупицу и для искусства, — улыбнулся он.

Если основа экономики предприятия — унитазы и прочая сантехника, если разменный доход приносит стандартная столовая и чайная посуда, то работа студий художников — это как бы визитная карточка фабрики, ее международная реклама.

И Шилкин рассказывает мне, как «Арабия», существующая с семидесятых годов прошлого века, лет десять тому назад была проглочена не имеющим никакого отношения ни к фарфору, ни к искусству судостроительным концерном «Вяртсиля» и превратилась в одно из доходнейших его предприятий.

Но это история, напоминающая романы Драйзера «Финансист», «Титан» и т. п., и относится уже не к фарфору или архитектуре, а к повествованию о том, какими неправедными, хотя и «законными», путями идет непрерывный процесс концентрации капитала.

Жизнь в новых финских домах и домиках и быт их обитателей как в Хельсинки, так и других городах и поселках Суоми — снизу доверху связаны с «Арабией», с концерном «Вяртсиля». От «Арабии» идет то, что на языке строителей называется «санитарной начинкой» зданий, — унитазы, умывальники, ванны.

Без посуды «Арабии» не обходится ни одна финская семья.

«Арабия» формирует и эстетические запросы населения. Статуэтки, вазочки с рисунками на все вкусы, от старомодных натуралистических до прерафаэлитских, удлиненных женских силуэтов и модернистски вытянутых зданий Сенатской площади, тоже принадлежат «Арабии». А теперь она вышла на улицу и вторгается в архитектуру.

Пока это вторжение еще не превратилось в бизнес и остается визитной карточкой предприятия, здесь еще нет стандарта, и творческая индивидуальность художника (правда, ограниченная темой, предлагаемой заказчиком) все же имеет возможность проявиться.

В мастерской Шилкина на полу лежали первые отливки такой керамической «визитной карточки» «Арабии» — герб одного из судостроительных заводов, предназначенный для фасада здания заводоуправления. Другие «визитные карточки» я видел и на стене детского дома, затерянного в лесах под Миккели, и на Александровской улице, самой торговой улице Хельсинки, на торцовой стене семиэтажного универмага рабочей кооперации «Эланто».

Дом культуры

Энергичный человек с волевым подбородком, Ээро Хаутаярви, прославленный герой интербригад, бившихся с фашизмом на испанской земле и в «награду» за свою отвагу отбывший немалый срок в тюрьмах родины, провожал меня с вечеринки, где собирались «земляки-испанцы». Мы проходили мимо старого Рабочего дома со стенами, сложенными из неотесанного розового гранита, построенного по проекту старика Сааринена.

— «Однажды во время вечерней прогулки мы ходили вокруг Рабочего дома на Силтасаари, Ленин восхищался этим гранитным дворцом рабочих», — процитировал мой спутник из книги Кильпи воспоминания Ровио. И потом, помолчав, добавил: — Что бы Ленин сказал, если бы увидел наш Дом культуры!

Ээро Хаутаярви — директор Дома культуры.

История этого дома заслуживает рассказа.

За последние годы Финляндия шагнула вперед не только в жилищном, но и в промышленном, и в коммунальном строительстве.

Выросла плеяда талантливых, оригинальных архитекторов. Муниципалитеты соревнуются между собой в отделке и планировке вновь сооруженных школ, больниц, общественных зданий.

Многие из этих зданий — подлинные произведения архитектурного искусства. Всем приезжающим в Хельсинки из-за рубежа обязательно покажут городок Политехнического института, на берегу залива, вблизи от Тапиола. И особенно интересно здесь своей оригинальнейшей архитектурой новое здание главного корпуса института, стоящее в лесу на мысе Отаниеми, построенное по проекту Альвара Аалто. Дом Ведомства народной пенсии, сооруженный по его проекту, стал отныне одной из достопримечательностей Хельсинки.

Но не успели еще завершиться работы по сооружению этого дома, как на Стуренкату, улице в рабочем районе, уже начали взрывать огромную скалу, она должна была стать фундаментом возводимого рабочими организациями нового здания Дома культуры…

Архитектор следовал асимметричным контурам самой скалы и создал неповторимое произведение. Наружные стены для изоляции от шума уличного движения построены массивно. Звуконепроницаемая стена концертного зала толщиною в четверть метра не имеет окон, облицована снаружи кирпичом.

— Асимметричная, свободная архитектурная форма зала потребовала конструирования нового строительного элемента. Специально был изготовлен клинообразный кирпич. Благодаря этому стало возможным приспособить облицовку ко всем неровностям наружной стены… — объясняет архитектор.

Фасад другого здания, входящего в комплекс Дома культуры, весь облицован темной медью.

— Как необычно и как красиво!

— Будет еще красивее. Пройдут годы, и медь позеленеет! — говорит строитель.

Интерьеры дома также решены новаторски.

Огромный концертный и актовый зал — 1500 мест. Фойе, вестибюль, зал для репетиций, кинотеатр, буфет и ресторан, комнаты для артистов, помещение для переводчиков (аппаратура приспособлена для одновременной передачи на восьми языках), радиостудия, 110 комнат для рабочих организаций, большой спортивный зал, лекционные аудитории, помещения для кружков самодеятельности, детского ручного труда.

— По акустике концертный зал — лучший во всей Скандинавии, — сказал мне инженер-акустик П. Арни.

— Лучший в Европе, — уверяют артисты.

В зале совершенно нет звукопоглощающих поверхностей, кроме кресел. Для облицовки широко использовано дерево из-за его выгодных акустических свойств…

Если, как сказал один философ: «Тирания рифмы для хороших поэтов является поводом к нахождению наивысших красот», то, подобно этому, здесь требования акустики стали поводом к наилучшему, по-моему, эстетическому решению интерьеров этого сначала удивляющего своей необычностью и легкостью большого асимметричного концертного зала…

Но история создания Дома культуры, пожалуй, даже более интересна, чем его архитектурные особенности.

Уже давно прогрессивные рабочие организации ощущали необходимость построить свой «очаг» культуры.

В старом Рабочем доме стало тесно. К тому же его социал-демократические хозяева профсоюзам, вышедшим из-под влияния социал-демократов, не предоставляли помещений.

После долгих хлопот купили участок. Он оказался непригодным для такого большого строительства. Тогда обменяли его на нынешний участок, расположенный на скале на одной из «господствующих высот» города.

Организаторы стройки решили, что новый дом должен быть самым замечательным зданием Хельсинки, и если старый Рабочий дом был сооружен в стиле национального романтизма, в духе раннего Сааринена, то новый Дом культуры должен быть образцом не только передовой техники, но и современной архитектуры.

В кассе не было ни одной марки. И все же обратились к самому выдающемуся архитектору Финляндии — Альвару Аалто, и его согласие было воспринято как первая большая победа. Подсчитали, что здание по проекту Альвара Аалто должно обойтись около полумиллиарда марок.

Создали акционерное общество «Хельсинкский Дом культуры». В него вошли демократические общественные организации, профсоюз строителей, водопроводчиков и другие партийные, молодежные организации. Избрала строительную комиссию, ведающую стройкой и контролирующую ее. Это сделать было не так уж трудно: строители — не только самый высокооплачиваемый отряд рабочего класса, но и один из самых передовых профессиональных союзов Финляндии.

Председателем строительной комиссии избрали старого слесаря Матти Янхунена, человека, который свыше десяти лет протомился в тюрьмах и концлагерях Финляндии. Больше года он провел в одной камере с Тойво Антикайненом. После выхода Финляндии из войны освобожденный из концлагеря Янхунен стал министром социального обеспечения в трехпартийном правительстве Мауно Пеккала. В 1948 году Советское правительство пошло навстречу демократической общественности Суоми и вдвое сократило сумму оставшихся репараций. Обращение финского правительства с просьбой об этой льготе было предпринято по инициативе Матти Янхунена. Однако вскоре после этого реакционные силы добились исключения представителей ДСНФ из правительства. И Матти Янхунен стал редактором теоретического журнала «Коммуниста». В Доме демократической печати, в редакции журнала «Коммуниста», за несколько дней до торжественного открытия Дома культуры я и познакомился с этим седым уже, невысоким человеком.

Часть денег на строительство получили взаймы от Рабочего кооперативного банка. Но этого не хватало. Обратились к рабочим, и те откликнулись подписными листами. Недостающая часть денег, свыше 100 миллионов марок, была получена под проценты от Рабочего сберегательного банка.

Но самое замечательное — личное участие трудящихся в строительстве. Рабочие, служащие, домашние хозяйки, молодежь приходили сюда после трудового дня или в праздник и работали на стройке бесплатно. В общей сложности в стройке участвовало больше пяти тысяч добровольцев. Приезжали на автобусах люди из других городов.

Теперь справедливо говорят, что этот Дом культуры столицы — единственный отвечающий современным требованиям концертный зал — построен самыми бедными людьми города, которые часто с трудом сводят концы с концами. Среди его строителей были люди, которые не всегда имели работу для хлеба насущного, люди, у которых даже не было сносного жилья. 150 тысяч добровольно отработанных часов говорят о самоотверженности, о большой любви к тому делу, служить которому будет этот дом.

В сборе средств, на расчистке участка, в строительстве и уборке дома принимало участие много женщин. Они же готовили кофе и пищу для работающих на морозе строителей.

Я был на торжественном открытии Дома. После того как оркестр и хор исполнили бетховенского «Прометея», председатель строительной комиссии Матти Янхунен торжественно вручил ключи от Дома культуры его директору Ээро Хаутаярви. После того как рабочий хор исполнил песни Пациуса и Сибелиуса, в зале прозвучала взволнованная речь Хертты Куусинен.

— Строительство — это одно из основных условий культурной жизни Финляндии, — говорила она. — Пусть кто-нибудь попробует в нашей стране жить, заниматься наукой, искусством, религией, философией или политикой без стен, крыши и пола! К тому же стены должны быть крепкими, чтобы выдержать холод, дождь и ветер. Не удивительно, что наш народ — народ-строитель, финское умение и искусство строить известны далеко за пределами нашей страны. Это продиктовано настоятельной необходимостью. У нас повсеместно есть идеальный строительный материал — камень и дерево. И теперь, когда другие материалы оттесняют их, они все еще напоминают о себе почти во всех творениях финского архитектурного искусства. Не напоминают ли эти кирпичные своды, это творение Альвара Аалто, наши скалистые берега? Не напоминают ли эти линии величие наших сосен, а этот зал — светлую легкость наших белоствольных берез?.. Украшательство никогда не было свойственно нашей архитектуре. Финское строение не памятник. Это прежде всего кров. Оно не заставляет останавливаться и осматривать его, а приглашает сразу же переступить порог. Так привлекает красный домик на холме, черная баня на берегу сверкающей воды, старинный, строгий амбар в светлую лунную ночь.

Когда мы, финны, хотим собраться, когда мы хотим петь и играть вместе, когда у нас появляется жажда к просвещению, к искусству или когда ищем развлечений, мы вынуждены искать для этого дом, — продолжала Хертта Куусинен. — Только во время двух теплых летних месяцев, а иногда только в течение нескольких недель мы имеем возможность собираться под ясным небом, не дрожа от холода. Даже утром каждого Первого мая, когда во всем мире отмечается великий праздник весны и смотра сил рабочего класса, мы с опаской рассматриваем небо: не заставит ли оно опять несмелых и больных остаться дома? Мы не страшимся северной природы. Мы любим ее. На ее нивах и в лесах многие из нас зарабатывают на жизнь. Но одновременно мы думаем о строительстве зданий.

Эту свою проникновенную речь Хертта Куусинен закончила словами:

— Ничто не может задушить правое дело. Как вырос этот дом из финской скалы, так же из сердца финского народа, из его труда и надежд, вырастают его культура и дело человеческого прогресса. Это здание — храм идей братской дружбы, культурного сотрудничества и мира.

Одним из вещественных доказательств этой братской дружбы был стоявший на сцене рояль — дар трудящихся Чехословакии — и вся звукоаппаратура дома, подаренная советскими рабочими своим финским собратьям.

Но «отцам города» пришлось не по вкусу создание рабочих рук. Они предпочли провести неделю Сибелиуса в Мессухалле, в зале, приспособленном для выставок, а не для тонкого и точного музыкального звучания. Руководитель симфонического оркестра, знакомый и советским людям дирижер Тауно Ханникайнен сказал, что «наконец-то имеется место, где играешь с удовольствием. В этом зале надо играть только хорошо. Каждая нота слышна, каждый нюанс живет».

И все же, когда городской оркестр собирался провести в Доме культуры, в новом зале, цикл концертов, муниципалитет распорядился перенести его в другое место.

Оркестранты столицы были предупреждены: если они выступят в «коммунистическом» зале, то не получат потом в аренду других помещений. Пресса замалчивала и историю строительства, и те лекции, которые читались, и те концерты, которые давались в новом Доме. Эта «блокада» была своеобразным проявлением классовой борьбы.

Но когда на симфоническом концерте солистом выступил скрипач Давид Ойстрах, зал на 1500 мест оказался маленьким.

Большая часть любителей музыки и простых рабочих осталась за дверьми.

Мнение критиков, независимо от политического направления, было единым: «Зал и музыка вместе рождали слитное, несравнимое эстетическое наслаждение».

— Хоть раз мнения публики, критики, артистов и технического персонала сошлись, — улыбаясь, сказал мне Ээро Хаутаярви.

Заговор молчания был нарушен, блокада прорвана.

Рабочая же молодежь и до этого, еще среди неубранных строительных лесов, отыскивала вход в кинотеатр и охотно посещала танцы, устраиваемые в концертном зале.

Правая пресса до сих пор не перестает брюзжать: мол, недостойно в концертных залах устраивать танцы. Но если кое-кто из ревнителей «чистой музыки» и искренен в этих упреках, то для большинства подобных «критиков» это одна из форм влияния на молодежь.

* * *

В Рабочих домах культуры, возникших, подобно хельсинкскому, как народные стройки, я побывал и в других городах — на севере страны в Кеми, в сердце ее — в Куопио.

В этих зданиях помещаются комитеты массовых демократических организаций, отделения общества «Финляндия — СССР», кинотеатры.

Я внимательно осматривал прекрасно оборудованные театрально-концертные и спортивные залы — о своеобразном архитектурном решении каждого из них можно сказать не мало. Следовало бы написать и историю каждого такого дома, сооруженного на средства рабочих, руками добровольцев.

В Финляндии и в старое время Рабочие дома также строились на средства трудящихся. После поражения революции 1918 года, после того как и коммунистическая, а вслед за ней рабочая социалистическая партия были загнаны в подполье, этими домами полностью завладели социал-демократы, руководимые Таннером. Когда после войны из подполья вышла боевая партия рабочего класса, дома эти уже были закреплены за социал-демократами.

И вот теперь у сил, объединяемых Демократическим союзом народа Финляндии, появились свои Рабочие дома.

— Они являются как бы архитектурным оформлением раскола рабочего класса! — шутя сказал я директору нового Рабочего дома в Коми.

— Да, но наши дома лучше, чем уже устаревшие дома социал-демократов. Это видят все. И это особенно злит их, — ответил он, показывая зрительный зал. — Я говорю так не из хвастовства, а потому, что действительно и архитектура и оборудование их домов — это вчерашний день архитектуры и техники. А наши — сегодняшний и завтрашний день. Впрочем, разве это не закономерно! Архитектурное отражение процесса, происходящего в жизни, — улыбнулся директор.

В Куопио Рабочий дом также облицован металлом, но нисколько не похож на Дом культуры в Хельсинки. Мне там незаслуженно вручили нагрудный значок «три кирпичика», которым награждаются люди, бесплатно проработавшие на стройке сто часов. И хоть закончена была только первая очередь стройки, Дом уже работал с полной нагрузкой. В нижнем, полуподвальном этаже, откладывая лист за листом, машина печатала завтрашний номер рабочей газеты, а наверху танцевали.

Танцующих пар набралось столько, что прекращена была продажа билетов.

На танцах были девушки в нарядных, модных платьях-мешках и в платьях попроще. По-разному одеты и их кавалеры — молодые солдаты и лесорубы, железнодорожники и школьники старших классов. Было немного душно, но весело, и, когда оркестр кончал играть, все дружно хлопали в ладоши, требуя продлить танец. Танцевали и новомодный калипсо, и старинные вальсы, польки, танго. И в общей толчее трудно разглядеть, какая пара танцует лучше. Одно бесспорно: здесь так же, как и в Оулу, и в Кеми, в Рованиэми, танцевали серьезно и деловито.

Да что говорить, это действительно было серьезное дело: ведь, кроме всего прочего, они «оттанцовывали» свой Дом культуры. Большая часть выручки за танцы шла на погашение кредита, полученного на постройку этого Дома, этого зала для танцев, этих комнат для работы кружков. Чем больше будет танцевать молодежь, тем скорее освободит свой Дом культуры от долгов.

Большой зрительный зал Дома культуры был украшен молодыми соснами, прикрепленными под шатровым потолком на деревянных брусьях стропил.

Со столичным Домом культуры его роднил способ организации строительства. Ни одного платного рабочего на стройке.

В трех километрах от нынешнего Дома культуры стоял солдатский немецкий барак, который и разобрали для стройки. Он весь, по бревнышку, был перенесен на новое место на плечах добровольцев.

Когда я вошел в переполненный молодежью зал, концерт был в полном разгаре.

Несколько девушек на сцене пели и танцевали.

Они побывали в Москве на фестивале и там у своих новообретенных подруг-китаянок выучились танцу китайских девушек с веерами, который с таким жаром сейчас принимала аудитория.

Узнав о том, что среди них есть советский гость, зрители дружно спели специально для гостя народную финскую песню:

Я построил дом на скале

И приглашаю в него любимую мою.

— Наш дом тоже построен на скале, — шепнула «приставленная» ко мне школьница-старшеклассница, владеющая русским языком.

Потом выступала «бригада» — пять парней — грузчиков угля из Хельсинкского порта. Они с редкой непосредственностью и талантом разыгрывали комические сценки, пародии и песенки, имевшие большой успех. В заключение хельсинкские грузчики спели песню о том, как строили рабочие свой Дом культуры. Это была веселая, «духоподъемная» песня на всем известный народный мотив со словами, сочиненными ими самими. Они исполняли ее так выразительно, сопровождая пение игрой, мимикой, что и человеку, не знающему финского языка, ясны были все перипетии стройки. Песню эту слушатели приняли с энтузиазмом.

Еще бы, ведь она была сложена о них самих.

Я возвращался домой. У дороги толпились заснеженные сосны, и, переживая волнения дня, я думал о благородном народе-строителе. У него нелегкая жизнь, но силы и энергия неисчерпаемы.