ПОСЛЕ ПОБЕГА

В пути на Павлодар

Не знаю, сколько времени ехали мы по тряской дороге. Капли растаявшего от дыхания снега стекали по моему лицу и шее. Наконец сани остановились. Слышу, как возница не спеша сошел с саней и перевернул их. Я вместе со снегом вывалился на землю. Возница шепотом предупредил: «Лежи, не шевелись!». Возница — пленный австрийский солдат — стал руками счищать с меня комья снега и всякое тряпье, приставшее к одежде, потом, оглядевшись, сел на снег, рядом со мной.

Место, где мы остановились, было свалкой нечистот на восточной окраине Омска, вблизи березовой рощи. Неподалеку жили бедные казахи. На расстоянии окрика изредка проезжали люди на санях, виднелись одинокие прохожие, не обращавшие на нас никакого внимания.

— Ну, а теперь куда тебе? — спросил меня пленный австриец. — Если хочешь в город, то садись, подвезу!

Как будто он случайно подобрал меня на городской свалке. Я забрался в сани, и солдат повез меня. Я недолго раздумывал над тем, к кому сейчас податься. Квартира Мухана находилась поблизости, в восточной части города. За квартал от дома сошел с саней и распрощался с пленным солдатом.

— Прощай, счастливый путь! — С этими словами австриец пожал мне руку и отправился своей дорогой.

Я свернул за угол.

Стоял теплый апрельский день. Таяло, звенела капель, вдоль улиц собирались говорливые ручейки. Пятнами темнели проталины. На мне тупоносые старые солдатские сапоги. Поверх короткой тужурки с пуговицами семинариста я натянул старое казахское меховое полупальто с потертыми рукавами, испачканное в угле и саже. Мое одеяние завершали поношенная шапка-ушанка, шарф и грязная матерчатая опояска. Прежде, когда под конвоем нас выводили в город, я надевал шинель одного татарина-красноармейца и его солдатскую фуражку.

Вот и квартира Мухана. Открыла двери его жена. Поздоровавшись, пригласила:

— Проходи, пожалуйста!

— Пришел окончательно и бесповоротно, — заявил я. Женщина сразу же поняла, что я сбежал, и тихо проговорила:

— Желаю всего наилучшего, дорогой! Проходи в заднюю комнату.

Я прошел в комнату дочерей Мухана. Дома не было ни Мухана, ни Жанайдара.

— Эта комната не для меня, — предостерегающе заметил я. — Если у вас есть сарай, лучше мне спрятаться там!

Женщина сказала настойчиво:

— Ты не думай, что сюда кто-то придет. А если и придет, то не посмеет зайти в комнату моей дочери!

Но я не мог успокоиться. Я себе ясно представлял, что если колчаковцы схватят меня в доме Мухана, то его семье несдобровать. А если поймают в сарае с незапертыми дверьми, то хозяева могут вывернуться, что они, мол, знать ничего не знали. Соблюдая полнейшую осторожность, я вышел из дому и пробрался в сарай. Там я разрыл кучу соломы, сделал себе подобие гнезда и прилег. День стоял теплый. С крыши сарая медленно капало на солому. Влажными запахами весны наполнен апрельский день. Все вокруг как будто ожило и повеселело от приближения весны. Гуси с звонким гоготом шлепали по лужам. Воробьи, словно дети, играющие в жмурки, с чириканьем носились вдогонку друг за другом. Возле сарая промычала корова. Как будто и она рада наступающему теплу…

Я незаметно вздремнул. Меня разбудил Жанайдар. После радостного приветствия затащил меня в дом.

Жена Мухана уже приготовила самовар, испекла на сливочном масле оладьи и ожидала нас.

— Родной мой Сакен, раздевайся и садись пить чай! Никто сюда не придет. А если кто и придет, ты переждешь в комнате моих дочерей! — опять захлопотала она.

Я умылся и присел к столу. Довольный благополучным побегом, я говорил о будущем, с удовольствием ел оладьи и пил душистый казахский чай, которого не было у нас на протяжении девяти месяцев.

Мне как-то не думалось, что есть на свете женщины умнее и храбрее мужчин. Я ошибался. Тетя Батима оказалась сильной духом, умной и спокойной женщиной. Конечно, в спокойной обстановке каждый может выглядеть сильным и умным. Но каким он будет в трудную минуту? Именно в трудную минуту тетушка Батима оказалась на высоте.

Поверьте мне, не всякий осмелится принять в свой дом человека, за которым рыщут по пятам колчаковские убийцы. Как не восхвалять такую женщину, как не уважать ее за силу духа!.. Мы долго сидели, мирно беседуя, я, Жанайдар, тетушка Батима и ее дочери. Я попросил одну из дочерей срезать с моего пиджака семинарские пуговицы и пришить обыкновенные, черные.

В полдень приехали к хозяйке знакомые из аула. Пришел сын Мухана, учащийся, с двумя своими товарищами. Один из них был Каскей Утекин. Пришел наконец и сам Мухан. За бесбармак сели все вместе… Но разве могут обойтись казахи без расспросов? Когда подошел черед говорить мне, я постарался не возбуждать подозрений. Приехавшие из аула, между прочим, выражали недовольство алаш-ордой, каким-то распоряжением и, видимо, приехали добиваться справедливости в каком-то спорном вопросе.

Вечером в комнате Жанайдара обсудили план моих дальнейших действий.

Разработали два варианта. Первый — из Омска на поезде добраться до Петропавловска. Там, на улице Торговой № 64, встретиться с Абдрахманом Байдильдиным. В случае его отсутствия двинуться на его родину, к озеру Таинча, расположенному южнее Петропавловска. По убеждению Жанайдара, Байдильдин в то время являлся верным нашим единомышленником. С его помощью я мог направиться далее в Кокчетавский уезд к фельдшеру Ниязову, затем встретиться с Досовым и через Атбасарский и Акмолинский уезды, через Голодную степь переправиться в Туркестан, где уже установилась советская власть.

Второй вариант выглядел так: из Омска поездом добраться до Славгорода (по-казахски Шот), что в Алтайской губернии. Там зайти на квартиру к двум большевикам. С их помощью перебраться в Павлодар (Кереку), а оттуда в Баян-Аул. Там в горах, где располагаются поселения рода Суюндик, найти родственников отца. В Баян-Ауле встретиться с фельдшером Шайбаем Аймановым. Здесь можно повременить, отдохнуть, затем перебраться в Акмолинский уезд и опять через Голодную степь — в Туркестан.

Жанайдар написал письма Абдрахману Байдильдину, Абульхаиру Досову, Динмухаммету Адилеву.

Назавтра, взяв у Мухана денег на дорогу, я отправился в путь.

До вокзала меня довез Жанайдар на санях Мухана. Обошлось без происшествий. Здесь Жанайдар побежал узнать, когда отправляется поезд на Петропавловск, а я остался у саней, возле отцепленных вагонов, подальше от вокзала. Через некоторое время Жанайдар вернулся и сказал, что поезд отходит в десять часов. А сейчас было только восемь. Жанайдар сам пошел за билетами. Он хотел посадить меня в вагон и лишь потом уйти. На вокзале мог встретиться кто-либо из казахов-интеллигентов, знавших меня в лицо, потому что я учился в омской семинарии с 1913 по 1916 год. Все наши планы могли сразу же провалиться, если меня узнают казахи из олаш-орды. Поэтому, когда Жанайдар кинулся покупать билеты, я насильно удержал его. Могли заметить, что Жанайдар разговаривал со мной, и установить за ним слежку. Я убедил его, что нам пора расставаться, так будет лучше. Попрощавшись с товарищем, я незаметно вошел в здание вокзала.

На вокзале многолюдно. Слоняются, томятся пассажиры, которые вот уже несколько дней не могут купить билеты. Много деревенских мужиков и баб с котомками за плечами. Здесь же снуют торговцы, усталые и оборванные солдаты, голодные дети.

Я зашел в зал ожидания третьего класса, где было полно бедняцкого люда.

Вокзал просторный, с каменным полом. Я не спеша осмотрел публику — нет ли знакомых? Изменил свою походку, попытался исказить лицо, чтобы не опознали. То и дело сновали взад-вперед солдаты Колчака, патрулирующие на станции. Офицерье вышагивает чинно и важно, сверкают погоны и шашки. Вокзал напоминает муравейник. Шум, гам, толкотня. Я подошел к старому солдату и мужику, которые с семьями расположились в углу между стульями. Чтобы завязать разговор, я спросил про поезд на Петропавловск. Окошечко кассы было еще закрыто. Я присел. Старый солдат рассказывал мужикам о германской войне, о России и наконец заговорил о большевиках. Мне он показался человеком бывалым.

О большевиках он рассказывал так, будто знал о них только один он, а мужики слышали это слово впервые.

— Большевики сильные, собаки. Все заводы и фабрики в их руках. У них винтовки всяких марок, пушки, пулеметы и тьма-тьмущая патронов и снарядов. Мануфактура, чай, хлеб, сахар — все в их руках. Все машины у них. Даже аэропланы есть, танки есть, бронемашины. Там вся Россия записалась в Красную Армию. Сейчас они захватили все земли до самого Урала. А вот на Сибирь не хотят идти…

— А почему же на Сибирь не идут? — нетерпеливо спросил мужик.

Солдат скупо пояснил:

— Нарочно не хотят! Они хитрый народ, знают, что сибиряки против большевиков и совдепа… Раз в Сибири свергли советскую власть, то пусть теперь на своей шкуре испытают, что им даст новая власть! Большевики ждут, когда сами сибиряки одумаются и поднимутся.

Слушавшая женщина покосилась на меня и толкнула солдата локтем, будь, дескать, поосторожнее.

Солдат глянул на меня и успокоенно махнул рукой:

— Да это свой человек, верно я говорю?

Я притворился ничего не понимающим, пожал плечами.

Увидев проходящих мимо офицеров-колчаковцев, солдат замолчал. Когда офицеры прошли, мужик снова обратился к солдату:

— Ты правду говоришь, что в России все записались в Красную Армию?

— Да, все рабочие и крестьяне, все, кто может держать винтовку, вступили в Красную Армию. А как же иначе? Для своей пользы вступают. Неужели крестьяне без сопротивления отдадут землю, отобранную у помещиков? Рабочие тоже не отдадут заводов и фабрик. Вот почему все добровольно вступают в Красную Армию!..

Я, нарочито коверкая слова, с непонимающим видом спросил:

— Большевик сюда… идет?

— Обязательно придут! Но сейчас они нарочно выжидают. Хотят, чтобы Сибирь хорошенько узнала новую власть, какая она есть. С весны они должны двинуться сюда! — убежденно заключил солдат.

Я сокрушенно покачал головой и с глупым видом проговорил:

— Ой, плохо… плохо.

— Почему плохо? — спросил солдат.

— А как же! Большевики убивают! — сказал я.

— Что ты мелешь? Таких, как ты и я, бедняков, они не трогают. Потому что сами бедняки. Они берутся только за богачей. Поэтому богачи и распускают слухи, что большевики, мол, плохие — убийцы. Ты этим басням не верь, — посоветовал солдат.

Не показывая своего удовлетворения, я с сомнением покачал головой и повторил:

— Ох, плохо, если они придут…

В это время у окошка кассы начала выстраиваться очередь…

Я тоже занял очередь. Прижались один к другому и стоим, ждем. Наконец объявили, что поезда не будет. Очередь стала расходиться.

Я снова пробрался подальше в толпу, к мужикам.

Ко мне подошел рыжий мальчуган лет пятнадцати в заячьей шапке, в рваной одежде и обратился ко мне по-татарски. Я ответил ему, и мальчишка доверчиво присел около меня.

Чтобы не обращать на себя внимание, я лежал в углу. Татарчонок попросил у кого-то чайник, принес кипятку. Сбегал за хлебом, за молоком, и мы вместе перекусили.

Наступил вечер. Немного прогулявшись, я вернулся на свое место в углу и лег. Старый солдат и мужики куда-то ушли.

А мальчик-татарин не расставался со мной. Неожиданно в дверях, у входа и выхода, появились вооруженные солдаты. Они выстроились и объявили: «Всем оставаться на местах! Проверка документов!…»

Из строя вышли два молодых солдата, прошли на середину зала.

— Приготовить документы! Начинаем проверку!

Каждый, оставаясь на своем месте, начал доставать документы.

Я тоже, скрывая волнение, достал «документы».

Звеня шпорами, два молодых военных, особенно не задерживаясь, продвигались в нашу сторону. Мельком глянули на наши документы и пошли дальше…

Каждый занялся своими заботами. По-прежнему одни сидят в зале ожидания, другие выходят, третьи просто прохаживаются. Поезда нет, все томятся в ожидании.

На восток, в сторону Сибири, прошло несколько поездов, а в сторону Петропавловска — ни одного, и никто не знает почему.

Ночь прокоротали на вокзале. Рассвело. Пассажиры снова засуетились. Татарчонок опять выпросил у кого-то чайник, сбегал за кипятком, принес молока и хлеба. Мы позавтракали. То приляжем, то встанем. А поезда все нет. Ожидание утомляло. В полдень я вышел из вокзала. На привокзальной площади многолюдно, толпятся, толкают друг друга, словно льдины в пору весеннего половодья. Остерегаясь, что кто-нибудь в толпе может узнать меня, я решил вернуться в помещение вокзала. У входа встретился взглядом с рыжим щупленьким русским парнем в грязной солдатской шинели. Он шел мне навстречу. Я не успел свернуть в сторону.

— А-а, здорово! И ты здесь? — изумился парень, протягивая мне руку.

— Слава богу, здоров, — пролепетал я, проходя мимо.

Зашел внутрь вокзала и постарался смешаться с толпой. Но снова увидел этого щуплого парня. Глядя на меня с наивным детским выражением, он довольно рассмеялся и спросил:

— Ты давно из лагеря?

Я понял, что он знает меня по лагерю. Я спокойно, холодно посмотрел на него.

— Недавно вышел… Ну-ка, выйдем на улицу! — с этими словами я направился к выходу. Парень последовал за мной. В безлюдном месте я остановился, спокойно спросил его:

— Ты тоже был в лагере?

— Конечно, разве не узнаешь? А я тебя узнал с первого взгляда. Ты же был в седьмом бараке, а я в восьмом.

— Тебя когда освободили? — спросил я.

— Пять дней прошло.

— А теперь куда едешь?

— К себе хочу, в Пермскую губернию… Жду поезда. Не меняя выражения лица, я шепотом предупредил:

— Смотри, будь осторожен. У них есть привычка освобожденного снова ловить и возвращать. Здесь, на вокзале, есть люди, которые следят за нами. Ты никому не признавайся, что освободился из лагеря! И ко мне не подходи, понял?

Щупленький парень испугался.

— Ладно, ладно, ни слова!

— А теперь ступай!

После этого разговора мой знакомый больше не подходил ко мне.

У кассы в этот день, когда выстроилась очередь, мимо меня прошли два молодых казаха. Одного из них я видел на квартире, где жил отец Жумабая, когда мы ходили к нему под конвоем.

Долгоногий и краснощекий, он был одет по-купечески, а второго — низкого смуглолицего, я никогда прежде не видел. Они прошли мимо меня раза три. Посмотрели на меня, но, видимо, не узнали, так как мое одеяние было не похоже на прежнее. Некоторое время спустя они снова появились возле меня. Я нарочно несколько присутулился.

— Ты в какую сторону путь держишь? — спросил меня один из них.

— В Петропавловск.

— Купи нам два билета до Петропавловска, не хочется становиться в очередь!

— Ладно, а где вас найти? — спросил я.

— В зале первого класса. Деньги дадим, когда начнут продавать билеты.

— Хорошо.

Полный казах, одетый по-купечески, пристально посмотрел на меня.

— Из каких ты мест, жигит?.

— Здешний, из Омска.

— Из города или из аула?

— Городской…

Казахи вообще любопытны, падки на знакомства.

— Если ты городской, то чей ты сын?

— Я довожусь родственником борца Хаджимухана, — соврал я.

Полный казах, оказывается, Хаджимухана знал, а меня нет.

Немного помедлив, он усомнился:

— Тебя здесь я почему-то не видел… В Петропавловск по делу едешь?

— Да так… по мелочам…

— А к кому едешь? — назойливо пристали они.

— К знакомому по имени Садык!

Все тот же полный казах с еще большим интересом начал расспрашивать о мулле Садыке. Его спутник счел своим долгом проявить чуткость и начал читать мне назидание:

— Ты, кажется, наивный, кроткий малый! — проговорил он. — Смотри, не упусти очередь.

— Постараюсь.

Они направились в зал ожидания первого класса.

И в тот день не было поезда на Петропавловск. Я терпел. Чем дольше я оставался на вокзале, тем большей опасности подвергался.

Поневоле пришлось отменить поездку в Петропавловск. Я надумал ехать в Славгород, в Алтайскую губернию.

Под вечер подошел поезд со стороны Петропавловска — на восток. Пассажиры с шумом высыпали на перрон. Стало многолюдно. Неожиданно ко мне подошел одетый по-аульному молодой казах.

— Нужен билет? — спросил он.

— Какой билет? — в недоумении спросил я.

Жигит объяснил, что в Омск без служебных причин билеты не продают, поэтому он был вынужден обманно взять билет до станции Татарки. А ему нужно только до Омска, вот он и решил продать свой билет!..

Я быстро прикинул. Чтобы попасть из Омска в Славгород, надо сойти на станции Татарка и пересесть на поезд Кулундинской железной дороги.

Я купил билет у этого казаха. Поезд был товаро-пассажирский. В билете место не указано. В один из неосвещенных красных вагонов пассажиры лезли с криками, толкая друг друга.

Я тоже влез и подсадил плачущую старуху. В темноте нащупал лежавшую поперек доску и улегся на нее. Около меня толкались пассажиры. Через некоторое время раздался звонок отправления. Рывком качнуло, и поезд с грохотом тронулся.

«Наконец-то», — вздохнул я во всю грудь. Мерцая во мгле огнями, Омск поплыл назад… Пыхтя и громыхая, поезд помчался вперед. Среди пассажиров многие оказались солдатами Колчака, возвращавшимися с фронта. Все сбились в неосвещенном вагоне. Разговор шел, в основном, о борьбе с большевиками. В темноте никто никого не видел. Один говорил басом, второй тонким голоском, третий со злобой в голосе, четвертый спокойно. В темном вагоне началась перепалка, в которую и я сгоряча ввязался. Постепенно многоголосый говор стал затихать, и сон одолел людей.

На следующий день к полудню поезд прибыл в Татарку. Я первым вышел из вагона и увидел на перроне двух молодых татар, тоже сошедших с поезда. Оба не спеша направились в сторону города. По виду это были учителя. Я догнал их и поздоровался. Они остановились, спросили, куда я держу путь.

— Я из Омска, еду в Славгород, — ответил я.

— В таком случае нам попутчик! Мы тоже едем почти до самого Славгорода.

— Прекрасно, я очень рад быть вашим спутником! Один из них спросил, как меня зовут.

— Дуйсемби, — ответил я.

— Давай-ка сходим в какую-нибудь столовую, попьем чаю!

Мы попили чаю в одной неприглядной столовой на окраине города, затем осмотрели магазины. Одного из моих спутников звали Хабибулла, другого Хамза. Оба они учителя из города Шадринска.

— Попали в эти края по торговым делам, — утверждали они.

В руках одного из моих спутников был легкий чемоданчик, который он не выпускал ни на минуту. В магазине тканей, пока мои спутники узнавали цены, я увидел на прилавке свежий номер русской газеты и обратил внимание на телеграфное сообщение, набранное крупными буквами на первой странице:

«…В Венгрии установлена советская власть. Создан Совет Народных Комиссаров. Рабочий класс Венгрии телеграфирует в Москву, что Ленин — вождь международного пролетариата».

Я перечитал текст телеграммы несколько раз. Радость не вмещалась в моей груди, но я не выдал ее своим товарищам-татарам.

Вернулись на вокзал. Поезд в Славгород отправлялся вечером. На вокзале и привокзальной площади толпятся солдаты, конные и пешие. По форме нетрудно узнать чехословаков. Одеты они с иголочки, во все новое, шинели из добротного сукна, лица сытые, лоснятся, словно смазанные жиром. В тупике виднелся бронепоезд. Расспросив прохожих, мы узнали, что день-два тому назад большевистский отряд сделал налет на Татарку и чуть не захватил город. Перестрелка всполошила чехословаков. Город находился на военном положении, поэтому у всех отъезжающих из Татарки проверялись удостоверения личности и билеты. В кассе при покупке билетов также проверяли документы. Видя это, мы все трое смекнули, что билетов на поезд от Татарки до Славгорода нам не получить.

Оба татарина забеспокоились, что к ним могут проявить недоверие как к сомнительным, нездешним торгашам. Я же беспокоился, что мне просто не достанется билета.

И мы решили: дойти пешком до первой станции в сторону Славгорода, где не проверяют документов при продаже билетов.

Отправились пешком по кулундинской дороге. День выдался теплый. Снег подтаивал, слегка прилипал к подошвам.

К вечеру были уже на соседней станции. Порасспросили. Поезд из Татарки приходит в сумерках, документы не проверяли. Мы зашли в будку железнодорожника и напились чаю. Вечером взяли билеты и заняли места в товарном вагоне, который должны были прицепить к составу. Темно, места не обозначены, вкруговую сплошные нары. Пассажиров набилось до отказа.

Поздним вечером нас прицепили к поезду, и мы поехали в сторону Славгорода.

Утром, проснувшись, я долго не поднимался.

В вагоне светло от взошедшего солнца. Люди теснятся, словно сельди в бочке. Не поднимая головы, я тайком огляделся, нет ли знакомых.

Втроем мы купили съестного, набрали кипятку и сели завтракать. Люди сначала вполголоса, а затем громче и громче заговорили, перебивая друг друга. В вагоне почти все русские, простые деревенские мужики. Кроме них ехали два черномазых, круглолицых казашонка, возвращались с учебы. Выделялись трое хорошо одетых мужчин — они оказались фельдшерами.

На одной из станций я купил на базаре пирожки с творогом и принес их своим попутчикам-татарам. Они отказались:

— Дуйсемби, мы только что поели, зачем ты это принес?

Я настойчиво начал их угощать. Сидевший неподалеку фельдшер обратился ко мне.

— Кто торгует пирожками?

— Простые бабы.

Фельдшер с улыбкой покачал головой, с видом мудреца предупредил:

— Не надо их есть, живот будет болеть! Я на ломаном русском языке ответил:

— Пусть болит!

Фельдшер засмеялся и, пытаясь пояснить мне, стал пальцем указывать на свой живот:

— Вот это будет болеть: не ешь, плохо!

Сидевшие вокруг от нечего делать уставились на нас. Я махнул рукой на предупреждение фельдшера и начал совать в рот пирожки с творогом, приговаривая:

— Если заболит живот, смерть, что ли, будет? Нам, что смерть, что ходить живыми, все равно!

Фельдшер удивился.

— Почему все равно?

— А что нам жалеть? Посмотрите на меня… На мою одежду… Мне все равно, я не боюсь смерти. А вот ты не умирай! Тебе нужно жить. Вид у тебя хороший, одежда хорошая. Вон какие имеешь золотые часы. Умрешь — пропадут. А я не боюсь смерти!

— А почему ты не боишься смерти? — допытывался фельдшер.

— А чего мне ее бояться? Я вырос в подземелье. Если умру, снова попаду туда же. А если бы я не хотел умереть, что бы ты сделал, как мне помог? Всех в конце концов поглотит черная земля!

И мы с фельдшером вступили в спор. Я нарочито грубым языком доказывал фельдшеру его ошибки. Окружающие, посмеиваясь, внимательно нас слушали. Несколько мужиков кольцом окружили нас. Большинство было на моей стороне.

В конце концов фельдшер признал себя побежденным и спросил в упор:

— Ты все же кем будешь?

Я немного растерялся, но не подал вида и ответил:

— Казах я!

Подошел другой фельдшер, смеясь, протянул мне руку и крепко пожал:

— Молодец, хорошо!

Мои татары удивленно глазели на меня и стали мною интересоваться, как будто впервые увидели.

— Дуйсемби, прекрасно! Откуда у тебя столько неожиданных мыслей? Ты словно ученый говорил. У тебя какое образование?

— Небольшое. В Омске две зимы ходил в вечернюю школу для взрослых. Кое-что мне запомнилось со слов учителей. Сами подумайте, откуда я могу что-то знать?

— Нет, ты говоришь нам неправду. Ты не из недоучек, — заключил один из татар.

Второй поддержал:

— Да, да, вид у тебя как у образованного человека.

Потом мы завели разговор о политике. Я внимательно слушал, интересно было узнать подробности жизни татар и башкир.

— А кто сейчас вами управляет, какая власть? — спросил я.

— Сейчас у татар и башкир своя власть. Большевики дали нам автономию!

Притворившись совсем отсталым, я поинтересовался:

— Неужели отдельно от русских? Сами по себе установили ханство?

Оба взглянули на меня с усмешкой.

— Нет, когда автономия, то ханства не бывает. По-русски говоря, образовалась республика, — пояснили они.

— Откуда мне знать? Я подумал, что у вас, как у казахов.

— А разве у казахов есть хан?

— Есть. По имени Букейхан, — ответил я.

Оба громко рассмеялись и стали доказывать, что Букейхан вовсе не хан и что ханы — это вообще плохо. Они начали ругать башкирского Заккия Балитова. Говорили также о том, что малым народностям, входящим в состав России, никто, кроме большевиков, не даст свободу.

Я же, наоборот, начал хаять большевиков. Они пояснили, что плохие слухи о большевиках распускают грабители и еще те люди, которые против свободы и равенства.

Наконец они заключили:

— Эх, Дуйсемби, хоть ты и умный и к тому же немного образованный, тебя, оказывается, неправильно настроили, направили по ложному пути…

Мои попутчики сошли на одной из станций, не доезжая Славгорода. Мы обменялись адресами. И они, и я дали, как мне думается, выдуманные адреса.

Я достал из кармана записную книжку и карандаш и стал записывать арабским шрифтом. Глядя, как я пишу, оба с улыбкой переглянулись:

— Говорил, «ученик», а сам без единой ошибки написал…

Мы прибыли в Славгород, когда наступила вечерняя мгла. Это конечная станция Кулундинской железной дороги. Казахи ее называют Шот.

От вокзала до города около пяти верст. Состоятельные люди уехали на извозчиках. Многие поплелись пешком, и я с ними. Шли по узкой тропинке, которая днем немного подтаяла, а к вечеру подмерзла. Луны нет, вечер темный. Спотыкаясь, едва волоча ноги, вошли в город. Людей не видно. Низенькие домишки, как в деревне, занесены снегом почти доверху.

Кроме меня, все разошлись по знакомым адресам.

Я шагаю один в поисках ночлега. Встретились двое с саблями на боку, солдаты атамана.

— Где здесь постоялый двор? — спросил я.

Они показали дорогу. Я подошел к указанному дому и постучался. Дверь занесена снегом, окон не видно. Через некоторое время кто-то открыл ворота.

— Переночевать можно?

— Заходи, если поместишься…

Вошел. В двух смежных комнатах темно, грязно. В одном углу стоит красно-пегий теленок. Вонь, запах пота, махорки.

До меня здесь обосновались несколько мужиков и цыган с женой. Мне досталось место в углу, рядом с теленком. Мужики долго не спали, вели разговор о политике. Больше всех говорил чернобородый цыган. Он ругал большевиков, но хитро. Сначала ругнет, а потом расскажет, как колчаковцы исхлестали розгами одного мужика, как расстреляли другого. И, наконец, закончил:

— Выхода нет!… Куда податься крестьянину? Только в горы да в леса. А чем жить? На Колчака нападать, добром с ним поделиться. Вот мужики поневоле и становятся красными… Как растает снежок, загуляют по всему краю красные банды! — ликовал цыган.

Мужики, кивая головами, сдержанно соглашались с ним — куда денешься? Цыган повернулся ко мне:

— Ты из Татарки приехал? Не слышал, там, говорят, красные недавно большую бучу затеяли?

Я скромно рассказал то, что слышал. Наутро я вышел в город.

Славгород, хотя и считается уездным городом Алтайской губернии, похож на обычный зажиточный поселок. Стоит в открытой степи.

Я поинтересовался, живут ли в городе казахи. Оказалось, что есть две казахские семьи. Я зашел в одну, но все мужчины этой семьи встали рано и ушли на базар. Я отправился туда же. День оказался базарным. Со всех концов по улицам на санях стекались на базарную площадь мужики. Я зашел на почту, написал письма в Омск — Мухану и Жанайдару, затем пошел на базар. На широкой открытой площади рядами стояли лавки, толпился народ. Здесь были крестьяне, только изредка попадались люди, одетые по-городскому. Казахов вообще не видно. Торговля кипит. На санях полные мешки пшеницы, овса, ячменя, муки, ящики с маслом. Привязаны к саням пригнанные на продажу волы, овцы, кони, свиньи. Народу кишмя кишит. Одни покупают, другие продают, третьи прицениваются, четвертые просто глазеют. Прохаживаясь, я увидел неуклюже переваливающегося человека в халатообразном купи, в тымаке.

Он оказался казахом из Павлодарского уезда Баян-Аульского района, из рода Каржас. Звали его Смагул. В Шот он приехал искать работу. Работы не нашел и теперь думает возвращаться домой. Я обрадовался неожиданному попутчику. Он спросил, кто я.

— Я казах Слетинской волости Омского уезда… Батрачил в Омске. Являюсь близким родственником борца Хаджимухана. Брожу сейчас в поисках своего нагашы, живущего в Баян-Аульском районе Павлодарского уезда.

Договорились вместе идти в Павлодар.

— Сегодня побудем здесь, — предложил Смагул. — Тут одному лавочнику-татарину требуются работники рубить дрова. Наколем ему дров, и за этот труд он нам заплатит двадцать рублей. А завтра отправимся.

— Хорошо, — согласился я.

— В таком случае пойдем в лавку.

Мы быстро договорились с лавочником, высоким рыжим татарином.

Смагул решил сразу же попрощаться с хозяином своей квартиры. Он жил в доме казаха, который сторожил помещение казахского волостного исполнительного комитета в Славгороде. Оказывается, в Славгородский уезд входили две казахские волости, одну из которых называли Сары-Аркинской.

Мы подошли к низенькому домику. На фасаде крашеная доска, и на ней написано по-русски: «Волостной комитет Сары-Арки». Вошли. Через маленькую переднюю прошли в заднюю комнату, где размещалась канцелярия комитета. Там стояло два-три стола, на них бумага, чернильницы, линейки, счеты, регистрационные журналы, кое-как переплетенные. За одним столом сидели двое русских, один писал, другой, молодой, переплетал бумаги. В левом углу за столом мы увидели молодого казаха в черной тюбетейке. Судя по всему, это и был председатель комитета Сары-Арки.

В канцелярии грязно. Деревянный пол не вымыт. Воздух спертый. На стенах развешаны плакаты и приказы Колчака. Справа в приоткрытую дверь видна тесная комната с бедной казахской утварью. В ней жил сторож комитета.

Когда мы зашли, из двери посмотрела на нас худощавая бедно одетая казашка. Работники канцелярии лениво подняли головы.

Смагул сделал мне жест следовать за ним. Я еще не успел сделать шага, как пишущий за столом русский сурово окликнул:

— Куда? Загрязнишь пол!

«Хорош комитет, если такая грязища считается чистотой!»— зло подумал я.

Я сел у двери на пороге, вынул из кармана иголку с ниткой и начал штопать свои овчинные рукавицы.

Смагул распрощался, и мы снова пошли к татарину-лавочнику. Тот послал с нами своего сына домой на западную окраину города. Пожилая татарка показала нам толстые сосновые бревна и жерди, разбросанные возле сарая, вынесла поперечную пилу и колун с колотушкой. Чурбаки толстые, в два обхвата. Сначала мы должны распилить эти чурбаки покороче, чтобы полено помещалось в печи. Потом колуном с помощью колотушки и клина расколоть чурбаки. Мы со Смагулом работали до полудня, не жалея сил. Давно я не занимался черной работой. Все тело гудело. Руки онемели и дрожат. К полудню сделали маленькую передышку, перекусили. Татарки всегда готовят очень вкусно. После мясного блюда хозяйка подала нам вкусный бульон, смешанный с кислым молоком.

До наступления сумерек мы продолжали пилить и колоть дрова. Вечером с удовольствием отдохнули в чистой теплой комнате. Верхние рубашки и бешметы повесили сушить.

В семье лавочника-татарина всего три человека — сам, жена и сын. Еще есть прислуга — русская девушка.

Когда беседовали за столом, татарин, обращаясь ко мне, посоветовал:

— Останься здесь, еще поработай немного. Не стоит тебе в такое трудное время в начале весны идти пешком в далекий Павлодар. Выйдешь, когда стает снег, земля подсохнет, зелень появится.

Я отказался. Дело не терпело отлагательства.

Встали спозаранку и до полудня с остервенением кололи распиленные чурки и складывали в сарай.

Взяв на дорогу хлеба с маслом, вышли из Славгорода на Павлодар. Оба одеты легко, туго подпоясаны, в руках палки. Занесенный снегом Славгород остался позади.

Мы шли долго, лишь к вечеру показались сзади сани, запряженные парой лошадей. В пустынной степи на белом снегу у обочины дороги стоят два уставших пешехода. На передних санях сидит жирный казах в шубе, в лисьем тымаке. Лошади грызут удила, быстро приближаются. Мы поздоровались. Губы человека в лисьем тымаке чуть дрогнули. Лошади поравнялись с нами.

— Дорогой хозяин, подвезите нас хоть немного, — попросил Смагул.

«Тымак» не обратил внимания на мольбу, проехал. Вслед за ним быстро пролетели галопом и вторые сани. Пошли дальше.

Опять сзади показалась пара лошадей, запряженных в сани. Мы сошли с дороги. Сани с шумом подъехали к нам и остановились. В них — русский крестьянин.

— Эй, садитесь! — крикнул он.

Мы стояли в растерянности. Мужик, натянув вожжи, крикнул удивленным голосом:

— Айда, садитесь! Чего стоите?!

Мы, моментально спохватившись, бросились в сани, и мужик погнал лошадей. Полозья по мокрому снегу скользят быстро, кони мчатся легко и игриво. Мужик возвращается с базара, видимо, после удачной торговли.

— Г-е-ей! Соколы-ы! Г-е-ей! — протяжно покрикивал он и махал плетью.

Ехали долго. Утихомирившись, крестьянин завел разговор о главном — о власти. Не стесняясь, он рассказывал, почему мужики настроены против Колчака, и доказывал, что Советы для крестьян — лучше всякой другой власти.

— Вот когда сойдет снег, подсохнет земля, придут большевики. Тогда поднимемся и мы, крестьяне, погоним этого черта в тайгу! — заключил он.

Дорога была безлюдной. К вечеру поехали к месту, где крестьянину надо было сворачивать в свой поселок. Распрощались.

Ночевали у бедного казаха, в ауле возле дороги, где было всего четыре-пять дворов.

От Славгорода до Павлодара сто пятьдесят две версты. Выходим рано утром, делаем короткий привал в полдень. Снег день ото дня все больше тает. Лишь через двадцать-двадцать пять верст можно встретить поселок. По улицам звенят талые ручьи. Тупоносые мои сапоги насквозь промокают. Портянки выжимаем и сушим на ночевке. Мокрые ноги побелели, кожа стала тонкой, выступили волдыри.

К четвертой ночи мы прибыли в Павлодар. Казахская беднота здесь живет обособленно, в двух верстах от юго-восточной окраины. Среди городской бедноты жил товарищ Смагула по имени Абдрахман. У него мы отдыхали два дня. Абдрахман работал в Омске, женился на зажиточной вдове, у которой было две дочери от первого мужа. Он привез ее сюда, занялся торговлей на скотном базаре и стал состоятельным жигитом. Когда жена умерла, Абдрахман женился на дочери казахского муллы. Он совсем не такой, как Смагул, — юркий, всезнающий, прекрасно одет и, кажется, позабыл прежнее положение рабочего, став купцом.

Мы разговорились. Абдрахман непоколебимо верил в алаш-орду. Я попытался заговорить об отрицательных сторонах алаш-орды, но Абдрахман не сдавался… Зашел как-то к Абдрахману пучеглазый жигит по имени Абиль. Он прибыл из Семипалатинска, служил в войске алаш-орды. С ним я долго и подробно беседовал. Поскольку я отрекомендовал себя родственником борца Хаджимухана, то они, глядя на мое телосложение, и меня признали за борца. Многое со слов Абиля я узнал о деятельности «батыров» алаш-орды за это время. С Абилем обошли весь Павлодар. Побывали и в русско-казахской школе, в мечети, где собрались мусульмане, чтобы совершить молитву в день пятницы.

Теперь мне предстояло совершить переход от Павлодара до Баян-Аула, пройти сто девяносто две версты. Смагул нашел работу в Павлодаре, а я договорился с караванщиками, прибывшими из Баян-Аула. Положение в той стороне было неважное, население голодало после тяжелого жута.[69]

На городском базаре между рядами, греясь на теплом солнце, гуляют солдаты атамана Анненкова. Форма их мне очень знакома — пулеметные ленты, черные папахи, сабли, на погонах две буквы «А. А.». Некоторые из них — китайцы из числа отщепенцев, бродяг. На поясах кинжалы. Наблюдал я спокойно, уже не как заключенный. Вот едет на лошади казах. Один из китайцев в форме схватил ее за хвост и придержал. Лошадь остановилась. Казах обернулся, но, увидев солдата, смиренно опустил голову и ничего не сказал. Китаец перочинным ножом срезал целый пук волос от хвоста лошади. Казах в испуге начал озираться по сторонам, ища защиты. Двое городских казахов, задетые за живое, что-то сказали солдатам. Те ответили площадной бранью. Казахи хотели отобрать пук волос у солдата. Собрался народ, большинство — казахи. Увидев, что дела плохи, солдаты-китайцы позвали своих на помошь. К ним быстро подошли три-четыре атаманца, вынули сабли из ножен.

Казахи разбежались, как мелкая рыбешка от щуки. Анненковцы били их по спинам саблями плашмя.

С караванщиками я вернулся на квартиру, взял несколько номеров газеты «Сары-Арка». Я не мог забыть необузданную подлость атаманцев и вдруг увидел в газете статью, подписанную аульным казахом. Передо мной был еще номер «Сары-Арки» от 26 марта 1919 года.

Вот эта статья:

«Необузданность.

…В конце января 12 казачьих милиционеров выехали в бараки «Бес оба», находящиеся в двухстах верстах от Баяна. По пути они делали все, что им взбредет в голову, издевались над казахами Акбеттаусской волости. Слов нет, чтобы обо всем рассказать. Встречных казахов избивали плетью и розгами. Прекращали избивать только тогда, когда обиженный обещал выкуп. Подводу возвращали хозяину при условии, если тот даст выкуп за свою же подводу. Берут тымаки, ковры, шаровары, узорчатые кошмы, короче говоря, все, что понравится им в доме казаха. Они самовольно срывают замки с кладовых. Есть случаи изнасилования женщин.

Приведем факты: избили жену, детей и самого Абдира Мойнакова. Пороли розгами его сына Бекена. У хозяина не было денег откупиться, поэтому он пообещал отдать тысячу рублей на обратном пути. Коня, взятого для подводы, они вернули, получив двести рублей.

У казаха седьмого аула Ордабая Адирова взяли одну узорчатую кошму и одну подушку.

Избили известного муллу Машхура Копеева.

Выпороли розгами некоего Темирбулата и его сына, потом получили от них двести рублей.

Мулле хаджи Абайдильды и его сыну из шестого аула присудили по 15 розог каждому и получили от них двести пятьдесят рублей.

Выпороли розгами Аскара Топпасова и взяли у него тымак.

Выпороли розгами Оспана Битакаева, получили с него двести пятьдесят рублей и один тымак.

У Ашима Доскараева отобрали один тымак и семьдесят рублей.

«Разыщи своего покойного мужа!»— с таким несуразным требованием избили жену Жалпака Ондирбаева и отобрали у нее ковер.

У табунщика Дуйсенбая Карашолакова отобрали пятьдесят рублей и двенадцать лошадей для своих подвод.

Наказали розгами Абиля Шалкарбаева из второго аула, избили, искалечили его старшего брата Нурмана, после чего у обоих забрали двести рублей.

У Сулеймена Оркенбаева взяли двести рублей.

Хамита Чоканова не стали пороть розгами после того, как он дал выкуп две тысячи рублей.

У Сламбека Имамбекова взяли полторы тысячи рублей.

Жамбека Имамбекова пороли розгами и взяли у него пятьсот рублей.

У Аскара Шанкуланова взяли тысячу рублей.

Кияшу Алимбаеву дали двадцать пять ударов розгами и взяли у него двадцать пять рублей.

Мусабек наказан двадцатью розгами и заплатил двадцать пять рублей.

У Туктибая Тогайбаева из 11-го аула забрали тысячу рублей.

На обратном пути в Аккелинской волости наказали 15 розгами Ажмагамбета Жамакова и забрали у него 300 рублей.

Учитель Сулейман Ержанов, упрашивая «не трогать свой аул», заранее заплатил 500 рублей и «подарил» один тымак, одни брюки и снарядил четыре конных подводы.

Все притеснения и издевательства невозможно передать в одном письме. Народ в недоумении. Одни утверждают, что это дело рук отщепенцев — русских. Они это делают по злобе за то, что некоторые хотят отделить казахский народ, сделать самоуправляемым. А народ только лишь умоляет: «О боже, смилуйся, чтобы не встретить их никогда!..» Как только появится на горизонте русский человек, народ в испуге разбегается. Многие казахи озлоблены, но все еще надеются, что среди русских найдутся разумные люди, которые укротят своих разнузданных собратьев.

Старшины аулов, боясь побоев и грабежей, воздерживаются от подачи телеграмм высшим русским чинам. Они рассуждают так: «Пока приедут расследовать, здесь покончат с нами самосудом».

В 30 верстах от Баяна находится маленький Александровский завод. Управляющим его работает некий Гроненго. После указа от 25 июня[70] этот Гроненго слыл «спасителем душ». Не ограничиваясь тем, что казахи работали у него даром, он еще брал с них взятки за «устройство» на завод. Два месяца он использовал казахов на работе и в конце концов не смог спасти их от тыловых работ. В прошлом году, боясь большевиков, он хотел скрыться в казахской волости. Казахи не позабыли его «доброты» и поэтому не приняли его. Теперь тот же Гроненго 5 февраля вызвал к себе начальника милиции со всеми милиционерами и приказал избить неугодных ему казахов. Нижний этаж своего дома он превратил в тюрьму. Туда заключили Торе Каракеева и Аскара Жусипова. Гроненго ходил, засунув руки в карманы, и говорил: «Если дадите 8 000 рублей, то выйдете из тюрьмы!..»

Некий казах Ажибай бранил в прошлом этого «буржуя» за невыдачу заработной платы. Когда Гроненго решил выпороть его розгами, казахи заступились и добились прощения, заставив Ажибая с унижением обнимать ноги «буржуя».

Некий казах Амра своевременно не возвратил гири, за это Гроненго отобрал у него коня и верблюда.

В прошлом году весною у одного русского потерялся мешок хлеба, за это было отобрано 9 волов у одного аула. Все прошло безнаказанно, отнесено к деяниям «смутного времени».

Вот вам физиономия руководителя, призванного усмирить русских хулиганов. Спрашивается, кто же должен обуздать его? До каких пор будут унижать казахский народ? Каким путем можно добиться добрососедских отношений между двумя народами?..

Гора Баян»

Обо всем этом писала газета алаш-орды, тщательно скрывая дружбу своих руководителей с колчаковцами.

Перелистываю другой номер «Сары-Арки» за 6 февраля 1919 г. Читаю статью, в которой описывается дружба и солидарность атамана Анненкова с казахскими волостями и с главарями алаш-орды.

«Из Урджара.

…Атаман Анненков проводил съезд, созвав руководителей народа (волостных). Из 12 волостей прибыли на съезд 5 человек… Атаман потребовал выделить по 10 человек от каждой волости для обучения военному делу. Когда атаман Анненков заявил, что хорошо знает достопочтенных руководителей казахского народа (вроде Алихана, Мухаметжана, Ахметжана и Жайнакова), тут все представители с радостью загудели: «Оказывается, вы знаете всех доблестных людей, которых мы чтим больше своих отцов. Если они скажут ложись, мы ложимся, если велят встать, то встанем».

Анненков, кстати, вставил: «Семиреченский казачий атаман Афонов их ненавидит, говорит, что «они зря цепляются за автономию», а я лично верю этим доблестным гражданам! Афонов разжигает раздор между казахским и русским народами. Афонов не одобряет того, что я раздаю оружие казахам и организую казахские полки…

Переводчик при атамане Кенсебай Умбетбаев».

В «Сары-Арке» от 26 марта 1919 года я увидел статью «Как воюют казахи», где со смехом описываются «богатырские действия» войск алаш-орды против большевиков. А вот в этот самый момент «богатыри» атамана издеваются над казахскими бедняками, пиная их ногами, как собак. В статье восторженно восхваляются храбрые действия Балтая Бесебекова, Ахметкалия Орманбаева, Кагазбека Рашкина из полка алаш, который воюет против красных на Семиреченском фронте.

Прочитав, я сплюнул, отбросил газету в сторону, взял другой номер «Сары-Арки» от 20 февраля 1919 года. Здесь я прочел ответы редакции на письмо аульного казаха Байсалбаева, который жаловался на притеснения русских кулаков Акмолинского уезда. В своем ответе редакция «Сары-Арки» пишет, подбрасывая поленья в костер национальной вражды:

«Акмолинские казахи все еще не организовали милицию алаш-орды, поэтому и терпят насилия со стороны русских…» И далее:

«Забыты правила и порядки, российское государство стало на путь зверства. Единственный выход для спасения — объединиться казахскому народу. Не терять монолитности! Бросить раздоры. Всем включиться в общественную борьбу! Посадите на коней своих лучших граждан, вооружившись, защищайте себя! Уже свыше года прошло, как мы начали твердить, что наступила эпоха «белого калмыка».[71] За исключением казахов Семипалатинской, Уральской областей и Кустанайского уезда Тургайской области, все остальные, в особенности казахи Акмолинской области, заткнули уши тымаком и бегут, как от огня, от организации милиции. Как же другим не презирать беспечный, слабовольный, нерешительный народ?! Мы сами виноваты, мы не хотим встряхнуться, не желаем стать людьми! Если так мы пойдем и дальше, то, наверное, скоро исчезнем с лица земли! Сейчас не время ждать справедливости и мира от необузданного зверя — мужика. Нечего просить у него совета, зря надеяться в предвкушении несбыточного! Вы можете пожаловаться местным властям, но мы не можем заверить вас, что из этого что-нибудь выйдет. У русских уже приготовлены ответные обвинения, они сразу скажут: «Вы украли наш скот, учинили потраву».

Вы возмущаетесь в своих жалобах: «Неужели мы останемся в руках того, кто схватил нас, в зубах того, кто грызет нас?» Мы знали об этом и давно предостерегали вас. Пока не поздно, вы сами должны рассказать народу о своих бедах. Кто может поручиться за то, что беда, постигшая сегодня один аул, не постигнет завтра весь народ? Разве так не бывало? Разве в Семиречье наши братья не погибают сейчас поголовно?»

Эх вы, злонамеренные господа! Кто же, как не вы, организовав войско алаш, создал смуту в Семипалатинской, Уральской, Кустанайской, Тургайской областях? Вам этого мало, вы хотите еще опутать своими коварными сетями и акмолинских казахов и тем самым утопить в крови трудящееся население!»

Я читал хронику, различные сообщения и обширные статьи, опубликованные в разных номерах газеты «Сары-Арка», которая в то время являлась органом центральной алаш-орды. Конечно, газета по своему усмотрению искажала факты, коверкала их, прихорашивала, что ей угодно, раздувала выгодную небылицу. Но сколько бы ни стремилась она создать у читателя ложное представление о соотношении сил, было видно, что положение алаш-орды неважное. Алаш-ордынские министры занимались сколачиванием отрядов против большевиков, в остальном их деятельность не стоила и пяти копеек.

Мало ли, много ли, но по мере сил активничала молодежь алаш-орды. Она выпускала в Петропавловске газету «Жас азамат», в которой давала установки националистической молодежи всего Казахстана. Единственный в то время журнал «Абай» издавался в Семипалатинске и тоже находился в руках молодежи алаш-орды. Редакции газеты «Жас азамат» и журнала «Абай» время от времени просили помощи у читателей, указывая на отсутствие денежных средств. 20 февраля 1919 года в № 70 газеты «Сары-Арка» опубликована статья «Читателям газет и журналов». Статья принадлежала редактору журнала «Абай» Аймаутову, одному из лидеров алаш-ордынской молодежи.

«Читателям газет и журналов.

В одном из номеров газеты, издающейся на русском языке в Ново-Николаевске, отмечено, что единственная казахская газета и единственный казахский журнал закрываются из-за отсутствия подписчиков. Речь шла о газете «Жас азамат» и журнале «Абай». Данное сообщение не соответствует действительности. «Жас азамат» выходит по сей день. Правда, возникла тревога из-за недостатка средств. Теперь мы спокойны, ибо омская молодежь выслала в редакцию тысячу рублей, вырученную от литературного вечера. А семипалатинская молодежь уже выслала около пяти тысяч рублей. Надеемся, что желающие поддержать нас найдутся и в других местах. Журнал «Абай» имеет около 900 подписчиков и свое существование временно прекратил до созыва общего собрания, а также и по другим причинам. Издает его мелкое кредитное общество. Есть надежда, что «Абай» будет издаваться. Мы надеемся, что совесть и гражданская честь просвещенной молодежи не позволят закрыть свой единственный журнал. Думается, что он будет выходить при всех обстоятельствах.

Редактор «Абая» Жусипбек Аймаутов»

Из того же номера газеты:

«Отчет.

Приход-расход выручки вечера на казахском языке, проведенного молодежью Омска. Весь доход 6 392 руб. 15 коп. Чистый доход 3 189 руб. 25 коп.

Сделали подарки:

Султан Абрахимов — 300 рублей, Аккагаз Досжанова — 50 рублей и одну серебряную турецкую монету, Шаяхмет Отегенов — 23 рубля, Балтабай Боранкулов — одну серебряную ложку с вилкой, Амина Куанышева — золотой перстень, Гуля Досымбекова — серебряный перстень, Газиза Досымбекова — одну серебряную монету, Асфандияр Черманов — четвертушку табаку, Муратбек Сеитов— один фунт сахару, Жамин Толемисов — фунт чаю. Всем объявляю благодарность от имени общества «Тилек» («Желание»).

Габбас Тогжанов».

В том же номере «Сары-Арки» я прочел следующее: «Помощь газете «Жас азамат».

Увидев объявление в номере 68 «Сары-Арки», где говорилось, что газета «Жас азамат» прекращает свою деятельность из-за недостатка средств, я приступил к сбору денег: Калберген Кулов внес 40 рублей, Шыргаи Мустамбаев — 20 рублей, Амра — 15 рублей, Газиза Мустамбаева — 5 рублей, я — Идрис Мустамбаев — 5 рублей. Всего собрано 85 рублей. Эти деньги я отправил в редакцию «Жас азамата».

Гимназист Мустамбаев».

Можно было представить, что националистически настроенная молодежь не сидела сложа руки.