Ольга Кушлина "Туманы и духи". Рецензия на книгу К. М. Веригина "Благоуханность"

Аннотация не должна дезориентировать потенциальных покупателей книги, которые, по мнению издательства, якобы интересуются "таинственным миром запахов и проблемами парфюмерии вообще". Решительно возражаю: отнюдь. Мы не по этой части. Благоуханностью как таковой мы заинтересуемся только задним числом, закрыв прочитанную на одном дыхании книжечку, затушив сигарету, и начав подозрительно принюхиваться к окружающему нас — доселе безуханному — миру. Повинюсь сразу во всех остальных грехах: даже название книги по первому впечатлению показалось безвкусным, не говоря уже об обложке, смахивающей на обертку мыла "Цветы России". Вот из-за этого — то есть из-за глупой предвзятости — Константин Веригин попал мне в руки с опозданием и совершенно случайно.

Между тем книга должна заинтересовать прежде всего филологов, и не только потому, что наш "широкий круг" поставляет самых усердных потребителей мемуаров, и уж вовсе не потому, что каждой главке у Веригина предпослан эпиграф из А. К. Толстого или Фета, Бунина или Блока, Гумилева или Ахматовой. "Благоуханность" надобно прописывать литературоведам как декокт, в терапевтических целях (не путать с новомодным шарлатанством "ароматерапевтов"), для профилактики профессиональной болезни — логоцентризма.

Вся ностальгия эмигранта-парфюмера переведена в область обонятельных воспоминаний, но именно это и составляет главную ценность его прозы, ее уникальность. Даже трюизмы — "дух времени", "аромат эпохи" — вдруг наполняются всевозможными оттенками смысла: верхняя нота аромата — северная сирень, нижняя нота — крымская магнолия, глубинная нота — запах благородного дуба… Примерно в таких категориях продолжаешь какое-то время сопереживать книге, откликаться на прочитанное. Не говорю уже о потребительском подходе, о мелкой корысти историка литературы и комментатора. Многочисленные конкретные факты, свидетельства современника о быте и парфюмерном искусстве начала века, воспринимаешь уже как что-то сверх программы, как бесплатный подарок фирмы. Не удержусь от примера из собственного опыта.

Споткнулась я как-то о триолет Ф. Сологуба 1914 г., построенный на повторении одного образа: "Мерцает запах розы Жакмино, который любит Михаил Кузмин". Как, спрашивается, это объяснять? Написать в примечаниях: гибридная ремонтантная Rose General Jacqueminot, темно-бордового цвета, очень душистая… А дальше что? Ни одного упоминания конкретного сорта розы в произведениях Кузмина нет. Зато духи "Роза Жакмино" рекламировались в то время весьма настойчиво в дамских журналах. Более того, обнаружилось, что к ним питали пристрастие почему-то именно мужчины, и мужчины… писатели. Тэффи умиляется наивным вкусам А. Куприна: "Любил духи "Роз Жакемино" до блаженной радости. Если надушить этими духами письмо, будет носить его в кармане без конца…" Алексей Ремизов, описывая внешность Кузмина, трижды (!) свидетельствует о "розовом благоухании": "очень душился розой — от него, как от иконы в праздник". Пока эти косвенные свидетельства нашла — роза моя изрядно подвяла, а заодно выяснилось, что лет десять назад двое почтенных исследователей тоже над этим вопросом голову ломали и по тем же сусекам скребли. Заодно, правда, еще клоуна Жакмино обнаружили. А прочитали бы мы все вовремя Веригина, и алгебраическая формула упростилась бы до благородной краткости: "Rose Jacqueminot", 1900 год, классика парфюмерии, великий Коти, открывающий новый век новым остро-модным ароматом. И успокоились бы, поскольку всякие сомнения отпали. Впрочем, это я раньше могла бы словесным результатом довольствоваться, теперь же не успокоюсь, пока не понюхаю. Духи эти, по мнению Веригина, входят в десяток несравненных шедевров парфюмерного искусства, потому есть надежда, что они до сих пор живы.

Так же, как процветают и сегодня самые знаменитые в мире духи — "Шанель № 5", запах которых, если верить фильму "Бриллиантовая рука", в России знает наизусть любой милиционер. Очаровательная "Шанель" — почти ровесница пассии Кузмина, а кто старушке даст ее годы! Сотворил это чудо, оказывается, москвич Эрнест Эдуардович Бо через два года после того, как обосновался в Париже. И открыл новую эпоху в парфюмерной индустрии. "Меня спрашивают, как мне удалось создать "Шанель № 5"? Во-первых, я создал эти духи в 1920 году, когда вернулся с войны. Часть моей военной кампании прошла в северных странах Европы, за Полярным кругом, во время полуночного солнцестояния, когда реки и озера излучают особую свежесть. Этот характерный запах я сохранил в своей памяти, и после больших усилий и трудов мне удалось воссоздать его…"

Константин Веригин цитирует высказывания своего гениального учителя щедро, и действительно, на человека неискушенного они производят ошеломляющее впечатление: "…мысли наши рождаются под влиянием среды, в которой мы живем, под впечатлением прочитанного или игры любимых нами актеров. Такое влияние имели на меня французские поэты и писатели, а также произведения Пушкина, Тургенева, Достоевского; музыка Бетховена, Дебюсси, Бородина, Мусоргского; Императорский театр и его балет и Московский художественный театр; живопись французской школы и большие русские художники — Серов, Левитан, Репин и многие другие — и, главное, артистические круги того времени, с которыми я много общался".

Самое любимое детище Э. Бо, духи "Bois des Iles", были навеяны, оказывается, мотивами "Пиковой Дамы", а вдохновение пришло во время исполнения этой оперы в Париже. То-то сейчас все в России как полоумные набросились на французские ароматы. И то сказать, истосковались мы по родной, неоскверненной "благоуханности"…

Первая часть книги К. Веригина посвящена воспоминаниям детства и юности, вторая — его работе во Франции. О разделяющих эти периоды жизни 1918–1920 годах не сказано ни слова. Только в заключительной главе мемуарист проговаривается: "На страницах этой книги я почти не касался проблемы дурных запахов, но как избежать этого вопроса, когда роль парфюмера и заключается в том, чтобы всеми силами бороться с этим злом; всеми силами — значит, и словом". Повествование ведется в гармоничном ароматическом ключе, поэтому о запахе пороха, крови, пота, человеческого страдания и смерти, зверином запахе революции и гражданской войны книга "Благоуханность" умалчивает. В самом деле, не будем же мы, уподобляясь гимназисту-патриоту, спрашивать вернувшегося с фронта солдата: "А какой в окопах дух?" — "Известно, какой… чижолый".

Узнаем случайно, по другому поводу, что К. Веригин в эмиграции стал строгим вегетарианцем. Хотя до этого, описывая пасхальный стол своего детства, он не находил в скоромных яствах ничего предосудительного: "Ванильный дух куличей и свежесть сырных пасок ярко выделялись на басовом фоне мясных блюд и более высоких тонах рыбных запахов".Можно только представить, какой обонятельный кошмар пришлось пережить добровольцу лейб-гвардии конно-гренадерского полка, если он и через сорок пять лет не смог избыть этих впечатлений: " Еще раз считаю своим долгом напомнить, что вредные и дурные запахи, порождающие все развратное и злое, представляют реальную опасность". Причинно-следственные связи для парфюмера выглядят именно так: " дурные запахи порождают мировое зло". Обонятельный фанатизм или даже — нюхательный мистицизм.

Потребность запечатлеть упоительные ароматы детства и юности определила выбор профессии парфюмера, а все пережитое привело к пониманию своей миссии как высокого, почти религиозного служения красоте, "благоуханию духовному". Старинная дворянская фамилия и родственные связи сделали возможным устройство на работу в лучший из парфюмерных домов: чужаков сюда не брали, строжайше оберегая секреты.

Страшно представить, что случилось бы с К. Веригиным или с его великим учителем — Эрнестом Бо, если бы они вовремя не эмигрировали во Францию. Российский воздух, пропитанный запахами карболки, керосина, махорки, блевотины и крови, зловонием неправедного жизнеустройства, убил бы их раньше всего остального. Но дым отечества не отравлял благоуханности Европы, а память хранила дух дубового паркета петербургской барской квартиры, сиреневый рай имения в Орловской губернии, роскошную симфонию ароматов крымской усадьбы Веригиных. Когда Константин Михайлович заканчивал в 1965 г. свои мемуары о работе в легендарном Доме Шанель, Россия пила "Огуречный лосьон" и одновременно — им же закусывала.

Во второй части книги много страниц посвящено путешествиям — источнику вдохновения парфюмера: золотисто-амбровое благоухание Рима, шипровая мужская гамма Лондона, светло-экзальтированный воздух ночного Нью-Йорка. Недавно прошла любопытная инсталляция в Хельсинки — запахи разных стран и народов. В большом зале стояли кувшины с национальными ароматами, а зрители ходили, и в каждый сосуд свой нос засовывали. Там, где "русский дух и Русью пахло", был… деготь. Слава богу, что после всего пережитого Россия вернулась хотя бы к дегтю. Запах этот хоть и не отличается особой изысканностью, но довольно приятен и основателен. К тому же он легко перекрывал все остальные "национальные ароматы" экспозиции и простодушно доминировал над всей выставкой. Будем пока утешаться хотя бы этим.

Две части книги написаны не только в разном стиле, но, кажется, даже на разных языках: вторая часть похожа на перевод с французского (может быть, просто автор, рассказывая о Франции, автоматически переключился и стал думать по-французски). К сожалению, "перевод" порою напоминает невыправленный подстрочник, происхождение ошибок установить трудно, но все они — на совести издателей. Если К. Веригин называет книгу П. Муратова — "Образ Италии", то его оговорка понятна, поскольку мемуариста волнует один единственный образ — обонятельный, — но ведь в выходных данных все-таки указана и фамилия редактора. Есть и более удивительные вещи: Ж. К. Гюисманс выступает под псевдонимом "Висманс" (спасибо, что не "Вискас"), название его романа дается без перевода, но с погрешностью в написании, дворянский титул главного героя хоть и переведен, но приблизительно… Многочисленные парфюмы именуются то по-французски, то на корявом языке родных осин (к примеру, "Bois des Iles" — это, оказывается, "Дерево далеких островов"). Единственная английская цитата почему-то кратко пересказывается в сноске "своими словами".

Чем занимался редактор — непонятно, корректор же вообще не обозначен, и его отсутствие подтверждается количеством опечаток на каждой странице. Но говорю все это не в осуждение, но, напротив, с чувством искренней благодарности: я, нерасторопная, вдвойне должна быть признательна КЛЕОграфу. В конце концов, даже к "фрацуским духам" быстро привыкаешь, а что единственная дочь Веригина — то Ириша, то Мариша, так это вообще несущественно. Важно другое: добрые люди издали чудесную книгу, да еще умудрились сделать это таким образом, что за четыре года тираж не разошелся. Поэтому "Благоуханность" К. Веригина все еще можно купить, и сделать это нужно непременно, поскольку даже филологу ориентироваться в окружающем мире только при помощи зрения и слуха, оказывается, все-таки трудно. Во всяком случае — скучно.

(с) Ольга Кушлина.

НЛО. № 43 (2000).