Глава 16 Полосатики

Несколько дней проходит без допросов. Начинаю потихоньку приживаться на новом месте. Сообща обсуждаем неожиданное затишье. Терняк, как всегда, предполагает худшее:

– Скорее всего, подельников арестовали. Сейчас с ними возятся. А может, обыски, квартиры шмонают…

Допоздна не могу уснуть. Часов в камере иметь не положено. Но репродуктор затыкается в десять, значит, уже далеко за полночь. По коридору шаги в нашу сторону. Коридорный бьет ключом по двери:

– Новиков, без вещей!

– Раз без вещей, значит, на допрос, – сонно ворчит Петруха.

Вскакиваю, собираюсь. Сигареты, спички – в карман.

Отворяется дверь, на пороге – сонный «попкарь».

– Выходи. Руки за спину.

– Сколько времени?

– Полпятого.

– Куда в такую рань?

– На танцы. По коридору идти – не пиздеть. Пошли.

Идем по лестницам вниз, через двор, в другое здание. Место уже знакомое – сюда прибыл несколько дней назад. Большой, широкий коридор, по бокам – двери «боксов» и небольших камер–«отстойников». Непрерывно приводят арестантов и распихивают по ним. Стою у стены, жду своей очереди.

– Новикова отдельно, – командует майор с повязкой.

Ведут в такой же бокс, что и с тараканом.

Через два часа грохот баланды – завтрак. В кормушку рука просовывает полбуханки хлеба, миску перловой каши и маленький алюминиевый черпачок – подобие ложки. Следом – другая рука с мерником-наперстком.

– Подставляй пайку или шлюмак.

Подставляю шлюмак. Из наперстка плюхается чайная ложка сахара, и кормушка захлопывается.

Значит, время семь утра.

Каша – гадость редкая, но другой не будет. Ем, черпая казенным «веслом», ножка которого до того коротка, что пальцы окунаются в кашу. Через час опять грохот засовов – проверка. По гулкому коридору обрывки фраз и гавкающие голоса:

– Встаем, хорош кумарить!.. Отвечаем имя, фамилию, статью! Из камер не выходить!

Открывают мою. Выкрикивают фамилию.

Отвечаю, как положено.

– Нехуево ты здесь устроился, один сидишь, кайфуешь!.. – юродствует майор, рисуясь перед двумя рядовыми. – Может, песню какую про тюрьму сочинишь, а-га-га!

После этих двух часов относительной тишины слышится лай собак – прибыл конвой. Народ начинают выгонять на шмон. Меня – со всеми вместе. Начальник конвоя – злющий, орущий и дико матерящийся старший прапорщик по фамилии Зас. Шмонает лично, издеваясь и поминутно всех оскорбляя.

– Сегодня не повезло, сегодня этот пидор Зас, – тихо говорит кто-то рядом, – ничего обратно пронести не даст.

Тем, кто едет на суд, что-нибудь да и передадут родственники. Обычно конвойные закрывают на это глаза или за две-три пачки сигарет разрешают взять что-то из еды в камеру. Но только не при этом начальнике.

Народ нехотя скидывает одежду, выполняя команду: «Раздеться догола!» Влетает Зас.

– Хуля блядь, суки ебаные, ни хуя не шевелитесь?! Давай короче, а то собак сейчас натравлю, чтоб вам яйца поотгрызли! Не ясно, что ли, сказал?!

Процедура ускоряется не намного.

– По одному, блядь, ко мне! Приседаем, ебана в рот, три раза! Ягодицы раздвинуть! Пасть раскрыть, блядь, язык к небу! После этого быстро одеваться и – к другой стене! Пошли!

Я в середине очереди. Спешить на обыск к такому начальнику конвоя не очень хочется. Смотрю за процедурой. Арестантов много, времени в обрез, поэтому в стороне начинают шмонать еще двое конвойных. Эти – не так злобно и дотошно, поэтому пытаюсь попасть к ним.

– Эй, длинный, а ты хуля там, блядь, ебана в рот, мнешься, давай иди сюда!

– Я не мнусь, а дожидаюсь очереди, – зло огрызаюсь я.

– Ах, блядь, очереди?!. А ну давай в сторону, шмотье на отдельный стол! – заорал он диким голосом, посинев от натуги.

Все обернулись.

– Ты, Новиков, не выебывайся, делай, что говорят, – раздается из-за спины голос майора с повязкой.

Голышом иду к отдельной лавке. Бросаю вещи. Со злобной мордой подлетает Зас.

– Я сейчас, блядь, рапорт напишу, что шмон задерживаешь, получишь, ебана в глаз, пятнадцать суток! Присядай три раза!

Выполняю команду.

– Рот открыть!

Открываю рот.

– Хуля ты его там наверху открываешь, мне снизу ни хуя не видно! Присядь!

Вопящее существо ростом чуть выше моего пупа, поэтому ему не видно. Приседаю. Вокруг вертится собака.

– Кругом! Одевайся!

Грузят по воронкам, поехали. Слава богу, начальник конвоя в другой машине. Закуриваем сигарету, пускаем по кругу. В кузове темно.

– Ты смотри, сука, доебался как до человека… – начинает кто-то разговор.

– Этого пидора на воле сколько раз уже пытались замочить. Никак не могут – везучий, падла.

Обитателей и попутчиков сегодняшнего рейса развозят по судам. Меня – на допрос в управление. Целый день – для протокола. Обещают со следующей недели никуда не возить, допрашивать в тюрьме.

– Буду теперь часто ходить в гости, – прощается следователь Онищенко.

– Милости просим.

Весь день ничего нового. Вечером возвращаюсь в тюрьму уже в другой компании. Кому-то дали срок, у кого-то отложилось до завтра. Народ обсуждает приговоры и думает, как при таком конвое пронести в камеры еду и сигареты. У меня ничего нет, поэтому иду спокойно. Думаю о том, что пусть допросы хоть каждый день, но без таких вот выездов.

Опять сортируют по камерам. Стоим вдоль стены, ждем переклички. Вбегает майор.

– Всем в сторону! Отошли к стене!

Повернувшись, орет кому-то:

– Заносите!

В двери протискиваются двое рядовых с носилками. На них сидит, держась руками за коленки, мужик с «пересиженным лицом» в полосатой робе. Штаны высоко закатаны. От колен до щиколоток– бинты с кровавыми пятнами. Проносят мимо нас и ставят перед выходом из корпуса. «Полосатик», глядя перед собой, монотонно, хриплым голосом материт все на свете и качается взад– вперед, хватаясь за щиколотки.

– Прострелили копыта, суки ебаные… петухи кашкарские… м-м-м…

Конвойные молча стоят рядом.

Между стоящими у стенки шепот:

– В побег, что ли, шел?

– У нас подстрелили или привезли?

– Наверное, где-то на этапе.

Полосатик поворачивается к нам одной головой.

– Ну что, желторотики, смотрите, полосатой робы не видели? Подогрейте хоть децл – на больничку везут.

Народ зашарил по котомкам, доставая кто что может.

Конвойный останавливает:

– Белиско не падхады!

Полосатик задирает голову на конвоира.

– Хуля ты, чурка ебаный, – «не падхады!» Поднеси тогда сам к мужикам. Люди подогреть хотят, а ты… Ни хуя, что копыта заломаны, сейчас вскочу, нос тебе, сука, откушу! Поднеси, поднеси, пару пачек-то дам.

Конвойные озираются. Майора нет.

– Па аднаму падхады, толка быстра!

В носилки летят сигареты, конфеты, спички.

– Благодарю…

Полосатик выбирает несколько пачек с фильтром и сует солдатам. Те спешно прячут по карманам и за пазухой.

Любопытные пытаются задавать вопросы: откуда?., что случилось?., куда везут?.. Через длинную паузу всего один ответ:

– Эх, мужики… Зря вы, бля буду, сюда заехали. На хуй она вам эта тюрьма!

Выходят еще несколько солдат. Открывают дверь, конвойные хватают носилки. Пошли.

– Благодарю, мужики, – грустно и хрипло урчит полосатик. – Давай, начальник, кантуй, в натуре, помягче – не дрова везешь…

Всех быстро разводят по «отстойникам». Остаюсь один – мой «стакан» занят. Ищут куда меня определить. Сидеть придется до вечерней проверки – это часа четыре– пять.

Какой-то старшина спрашивает у майора:

– Куда этого?

Тот перебирает папки с личными делами.

– Закрой пока в «девятку». Сейчас этап отправим, что-нибудь освободится.

– Может, в общую?

– В общую нельзя – в деле предписание.

Ведут куда-то дальше. Коридорный с силой открывает дверь, хлопая ею себе по груди. Камеры ему не видно.

– Заходи быстро.

Шарахает дверью мне в спину, вбивая внутрь. От представшей картины на миг теряю дар речи. Вонючая, сырая, дымная душегубка. Напротив двери, на возвышении, гальюн. На полу не то вода, не то моча. В камере четыре полосатика. Двое сидят на лавке в глубине. Один стоит на четвереньках со спущенными штанами, упершись одной рукой в возвышение, другой рукой держит пол буханки хлеба и, отрывая кусками, жадно ест. Глотает, почти не жуя. Сзади к нему пристроился четвертый. Больше всего шокирует не это. А то, что ест, не обращая ни на что ни малейшего внимания. С хлопком двери он поднимает на меня глаза и задирает рожу мертвенно-бледного цвета, всю в синяках. Сам худой, как скелет. Тот, что сзади, бьет его по хребту. Опущенный вскакивает, натягивая полосатые штаны. Его качает, он неестественно оборачивается вокруг себя, падает и отползает под лавку.

– Здорово, мужики.

– Вот ни хуя себе!.. – ржут двое в углу. – Ты как сюда попал, парень?

Поворачивается к соседу и уже серьезно говорит:

– Нет, ты посмотри… В натуре, на этой тюрьме все перееблось – первоходов к полосатым сажают!

– В натуре, бля буду…

– Щас очухаются, прибегут за тобой – попкарь, по ходу, хаты перепутал. Присаживайся, покури. Ну-ка, Зинка, прижми копыта!

Присаживаюсь рядом. Прямо подо мной, под лавкой, опущенный «Зинка». Лежа на боку, доедает хлеб, держа крепко двумя руками. На вид ему лет пятьдесят.

– За пайку чего хошь изладит, – тычет пальцем вниз мой сосед по лавке и с силой бьет пяткой Зинку в лицо.

Закуриваю, пытаюсь понять, почему запихнули сюда. Выяснять нельзя, выходить нельзя, виду подавать тоже.

– Как зовут?

– Александр.

– Кем по жизни на воле был?

– Музыкант.

– За что попал?

– За песни.

– Ты не Новиков?

– Новиков.

– Вот, ни хуя себе! Вот, в натуре, земля – матушка тесная!

На душе становится легче.

– Ну-ка, пошла на хуй, крыса! – пинком выбивает из– под лавки Зинку третий. – Иди на парашу!

– Меня Колян зовут, – протягивает руку тот, что сидит рядом.

Двое садятся напротив на корточки.

– Макуха.

– Вовка Седой.

Коляну за пятьдесят. Эти двое чуть моложе. Все трое в новой полосатой форме.

– Этапом на Гари идем с Владимирской области. Здесь у вас пересылка, пару дней перекантуют и дальше.

Завязывается разговор. В камере несносный запах и ощущение обволакивающей мерзости. Кроме меня, на это никто не обращает внимания. Про себя жду, когда за мной придут. Мое пребывание вместе с полосатыми является грубейшим нарушением режима содержания: если высокое начальство узнает – дежурному за эту ошибку головы не сносить. Но в коридоре все тихо. Колян начинает разговор:

– У меня уже шестая ходка, а такого, как на Свердловской тюрьме, нигде не видал – все режимы в этапках перемешаны, чай – по четвертаку плита, когда везде по червонцу. Коридорные – одни чурки, хуй по-русски договоришься. Шмоны хуже, чем в концлагере – дубинвалами раскумаривают. Беспредел.

– В натуре, бля буду… – поддерживает разговор Макуха, затягиваясь самосадом.

Угощаю сигаретами.

– У, бля, фильдиперсовые куришь, – искренне удивляется Седой, затягиваясь на полный вдох.

– По первой ходке? – спрашивает Колян. – По первой – ништяк. Можно на этом затормозиться. А когда по шестой, хули тут уже менять. Седой, вон, уже по двенадцатой, и все – за карман. Троячок отмотает и опять в трамвай. Долго-то на воле не задерживается.

– Да нет, по полгода бывало…

Пошел разговор по душам.

– Ты, Александр, не смотри на полосы, под этой робой тоже люди есть. По жизни правильные – и по этой, и по той. А вот, затянуло в трясину, в натуре, хуй выберешься. Что такое шесть ходок? – четвертак почти безвылазно. Даже мать с отцом похоронить не смог – червонец чалился. Да все здесь – так. Идти после звонка не к кому. Хаты нет – коммунисты забрали. Родных нет.

Да если и есть – кому ты на хуй с такой судьбиной нужен? Только матери. А ее уж нет. Здесь еще хуже – надо выжить. Ни жены, ни биксы… Вот только такая, как эта крыса…

Он выдохнул дым и с силой швырнул окурок в сторону гальюна. Зинка поймал его на лету и стал жадно докуривать, обжигая разбитые губы и пальцы.

– Может, дать ему сигарету? – спрашиваю у Коляна.

– Пошла она на хуй! Все равно скоро крякнет – вишь, как встанет, так в штопор входит. Вальты уже разбегаются, а сроку еще впереди – пятера. Хоть бы на этапе хвост не отбросила – затаскают по операм.

Рассказываю про «полосатика» с простреленными ногами.

– A-а… Идет этапом такой. Не с нами, правда, но мы о нем знаем. Никто в него не стрелял, просто пургу первоходам гонит. Замастырился, под гангрену хотел закосить, чтоб на больничку съездить. Весь нарывами пошел, вот и привезли. А вы купились на эту хуйню? Поди, еще подогрели?

– Подогрели.

– Это туфтогон натуральный. Но развел красиво – ему считается, хе-хе… Их таких знаешь сколько по стране катается? Нам-то гриву сильно не причешешь, мы-то уже мурые. А вам, кто с мамкиными пирожками на тюрьму заехал, – проканает за будь здоров.

«Вот тебе и полосатый», – подумал я.

– Чем всяких фуфелов греть, лучше б нам чего подогнали. Нам еще по пересылкам толкаться и толкаться… Не в обиду, Александр, может, подогреешь? Рублем или шмоткой какой, если не жалко… Нет, ты не подумай, я макли не навожу, я так, чисто по-арестантски. Давай коцами махнемся, а? Тебе еще долго здесь торчать, а мне откидываться скоро. Хоть по-человечьи выпулиться отсюда.

– Твои мне размером не подойдут, хе-хе…

– Хуйня, разносятся.

– Давай эту тему закроем, – сухо обрываю его.

– Ты не подумай… я не по беспределу. Я чисто так, на желание.

«Еще один полосатый, но уже с другим подходом. А начинал красиво», – думаю с досадой.

Подключаются еще двое.

– Да сменяй, Саня, хуля тебе? А человек тебя помнить будет.

Отказываюсь наотрез, с угрозой в голосе. Все трое – шкеты малого роста, заморенные по казематам. Я – двухметровый и только что с воли. «Если что – перебью всех троих».

За дверью голоса и беспорядочный стук.

– Дежурный! Где у тебя Новиков сидит?

– В девятой.

– Как в девятой?! Ты что, охуел – там полосатые!

– Там нет никого!

– Открывай.

На пороге майор с папкой в руке.

– Как нет никого? У тебя что, глаза пиздой обшиты?!

– Так я думал… товарищ майор… я думал, пустая.

– Если, блядь, мне из-за этого попадет, я тебе пасть порву! – рявкает на коридорного майор и поворачивается ко мне. – А ну, бегом на коридор, с вещами! Сейчас разберусь, как ты сюда попал!

– Хуля ты микрофонишь, начальник, он же не сам, в натуре, забрел! Это твои овцы рамсы попутали, а на пацана жало точите…

Кидаю окурок Зинке и выхожу.

– Бывай здоров, Санек.

– Пока.

Меж охраной брань, крик – меня потеряли. В поисках обшарили все боксы, никто и подумать не мог, что я в «девятке».

– На шмоне был?

– Был, – спокойно вру дежурному.

– Он с полосатыми сидел, обшмонай еще раз! – ко мандует майор.

После утреннего обыска с Засом этот кажется пример кой у портного.

– В одиночку его.

Через два часа – баланда, проверка и – в 38-ю.