НОВЫЕ СРАЖЕНИЯ

Вседневная молва, летя за мною следом,

За лавром новый лавр плетет моим победам!

Ребенка мало родить — его надо вырастить и оградить от множества опасностей, которые ему угрожают. В октябре 1638 года скончался пятилетний савойский герцог Франциск Гиацинт, и его мать Кристина, всего год как овдовевшая, осталась с четырехлетним младшим сыном Карлом Эммануилом II, тоже не отличавшимся крепким здоровьем.

Кристина была умна, блистательна и честолюбива, но пристрастие к роскоши и празднествам сделало ее непопулярной среди савойцев — суровых жителей гор, привыкших к спартанской обстановке. Новые родственники тоже не приняли ее. После смерти ее мужа Виктора Амедея братья покойного — кардинал Мориц Савойский и Томас Савойский — и жена последнего Мария де Бурбон-Конде, поддерживаемые испанцами, потребовали для себя права регентства при малолетних племянниках. Подозревали, что Кристина льет воду на мельницу своего брата Людовика XIII (3 июня 1638 года она подтвердила в Турине союз с Францией, заключенный ее мужем в 1635-м). Однако это было в корне неверно: Кристина, прислушиваясь к советам своего духовника, иезуита отца Моно, даже собиралась заключить перемирие с испанским губернатором Милана Леганесом. Этим планам воспрепятствовал Ришельё; отец Моно был заключен в замок Монмельян. Тем не менее Кристина не позволила французским войскам оккупировать главные крепости Пьемонта, графства Ницца и Савойи.

Долгожданную крупную военную победу одержал Бернгард Саксен-Веймарский, сумевший-таки взять Брейзах. Эта крепость, стоявшая на крутом берегу перегороженного цепями Рейна и окруженная двойной стеной, была крепким орешком. Немецкий полководец вел осаду на голландский манер: выстроил укрепленный лагерь в форме полукруга, с мощными оборонительными сооружениями, и расположился в нем, намереваясь уморить неприятеля голодом, чтобы обойтись без штурма.

Вена отправила на спасение Брейзаха целых три армии, одной из которых командовал Карл Лотарингский, и подстрекала католическое население Шварцвальда к партизанской войне. За девять месяцев осады вооруженные вылазки нанесли осаждающим существенный урон — потери составили тысячу убитых. Герцог Саксен-Веймарский, в свою очередь, укрепил гарнизоны ближайших городов, чтобы обеспечить бесперебойное снабжение собственных войск, и запросил подкрепление во Франции, но оно всё не приходило. Две армии имперцев, шедшие на выручку Брейзаху, объединились в июле; 27-го числа состоялось сражение, и Бернгард отступил. Но противник не стал его преследовать: командующие обеими армиями, Гётц и Савелли, всю ночь вели жаркие споры о стратегии. Пригрозив уходом, Савелли одержал верх и поутру двинулся вперед — не выслав разведчиков, не обеспечив прикрытие флангов… В ущелье его поджидали; разгром был полным.

Герцог отправил в Париж 80 знамен, захваченных у врага, чтобы напомнить об обещании прислать подкрепление и денег. Людовик XIII и Ришельё бурно радовались его успехам и денег дали, но вот с подкреплением вышла заминка: только к середине октября до места добралась половина обещанных сил, да и те вооруженные кое-как. Оставалось бить врагов поодиночке: Бернгард Саксен-Веймарский сначала нанес поражение Карлу Лотарингскому, а затем потопил в Рейне сотни солдат Гётца. Уцелевшие имперцы разбежались, не выдержав голода. В Вене Гётца обвинили в сговоре с врагом и предали военному суду, Брейзаху же было велено держаться до последнего. Легко сказать! Жители делали хлеб из отрубей, золы и дубовой коры; весь скот, даже павший, уже съели. В конце концов в крепости взорвался пороховой погреб, проделав в стене огромную брешь; осаждающие пошли на приступ, и 19 декабря Брейзах был взят.

Днем раньше скончался «серый кардинал» — отец Жозеф Трамбле. Рассказывают, что Ришельё, чтобы порадовать его в последние минуты жизни, ворвался в комнату умирающего, потрясая какой-то бумагой и крича: «Брейзах наш!» Он оказался хорошим пророком…

В это время Людовик получил очередное послание от Генеральных штатов Соединенных провинций с вопросом, не хочет ли он позволить своей матушке вернуться во Францию. Мария Медичи не усвоила уроков, преподнесенных жизнью: настроила голландцев против себя несоблюдением их обычаев (не позволила статс-дамам королевы поцеловать себя в губы и проводила их только до порога, а не до крыльца; не предложила послам Генеральных штатов надеть шляпы в своем присутствии, когда шел сильный дождь), а также наделала множество долгов. «Если Вам угодно, по каким-либо соображениям, чтобы она на некоторое время осталась в нашей стране, соблаговолите предоставить ей средства к существованию…» У Людовика, даже если бы он захотел содержать свою матушку, не было такой возможности: в 1636 году в казну поступило 23 миллиона ливров, а потрачено было 108 миллионов; крестьяне бунтовали и отказывались платить налоги. Голландцам он ответил, что вышлет деньги, только если королева-мать отправится во Флоренцию; однако та почему-то боялась своей родины как огня. Принцесса Оранская прозрачно намекнула Марии Медичи, что зимой здешний климат очень вреден для здоровья; то ли дело Лондон. К тому же скоро начнутся штормы в Ла-Манше, лучше поспешить… Мария отплыла из Гааги в Англию. Она совершенно случайно узнала о прибавлении в семействе сына и была жестоко оскорблена, что ее не удосужились об этом известить. Она поедет к дочери!

Карл I проведал о намерении тещи, когда та была уже в пути, и послал встречать ее своего адмирала. «Вы не обознаетесь, — сказал король, — вдова с годами не уменьшилась в объеме, ее можно узнать где угодно даже без шести карет и семидесяти лошадей, которых она всегда таскает с собой». Сам он поджидал гостью у городских ворот, откуда ее с большой помпой препроводили в Сент-Джеймсский дворец (сам Карл жил в Уайтхолле). Французский посланник в Лондоне получил от Ришельё четкие инструкции: в переговоры с королевой не вступать, писем не принимать, денег не давать.

Генриетта Мария, мать восьмилетнего Карла, а также Марии, Якова, Елизаветы и полуторагодовалой Анны, снова была на сносях. 29 января 1639 года она с трудом произвела на свет девочку, которая тут же умерла. Карл I воспользовался этим предлогом, чтобы отправить жену с тещей в провинцию — поправить здоровье. У него и так было полно проблем с непокорными шотландцами, не принимавшими английский молитвенник, а приезд к королеве-католичке ее матери, нарочито служившей мессу по римскому обряду, пуритане восприняли как очередную атаку папистов.

В марте Мориц и Томас Савойские объявили себя регентами, вошли в Пьемонт и двинулись на Турин, который захватили 29 мая (жители столицы Савойи сами открыли им ворота); Кристина укрылась в цитадели. В стране началась настоящая гражданская война: «мадамисты» (сторонники Кристины) противостояли «кардиналистам».

Людовик XIII в это время снова был в Пикардии, в Абвиле; его сопровождал Сен-Мар. Капля камень точит: подкупленные Ришельё слуги короля всячески расхваливали Людовику выдающиеся качества молодого маркиза, и в конце концов тот проникся к нему симпатией. Это удивительно, поскольку трудно себе вообразить двух более непохожих людей: Людовик, вдвое старше Анри, был замкнутый ипохондрик, выглядевший старше своих лет из-за подорванного здоровья, близорукий заика, уже смирившийся с тем, что никогда не будет счастлив; Сен-Мар — юноша на пороге жизни, который намеревался взять от нее как можно больше, красивый, дерзкий и амбициозный. Один любил то, чего терпеть не мог другой: Сен-Мар читал Ариосто и Тассо, Людовик из всех книг признавал только трактаты об охоте и о войне; Сен-Мар даже в будни ходил в парчовом колете, сорочке с кружевным воротником и манжетами и шитых золотом штанах, разъезжал в роскошных каретах и украшал свои особняки и замок Шилли изящной мебелью, Людовик же «экономил на огарках». Тем не менее на какое-то время Людовик позволил юному задору увлечь себя и даже участвовал в дружеских пирушках с танцами и здравицами. Правда, он очень быстро устал от такой бесшабашной жизни и вернулся к своей меланхолии…

Впрочем, летом у него наконец-то появился повод для радости: 29 июня был взят Эден в Артуа. Несмотря на приступ подагры (он тоже попался в этот «капкан для ног»), король пожелал войти в город через брешь, пробитую в крепостной стене; именно там его встречал герой осады — генерал-фельдцейхмейстер (начальник артиллерии) Шарль де Ла-Порт, маркиз де Ламейре (1602–1664), кузен кардинала и зять Сен-Мара[56].

«Я думаю, он стоит наших бородачей, — сказал Людовик лейтенанту гвардейцев, имея в виду Лафорса и Шатильона. — Я решил войти в город через брешь и там, наверху, сделаю его маршалом Франции. Он об этом еще не знает, не говорите никому». Поддерживаемый под руки двумя полковниками, король вскарабкался на крепостной вал, взял трость, которую держал в руках один из офицеров, и торжественно изрек: «Ламейре, провозглашаю вас маршалом Франции. Вот ваш жезл. Я делаю это ради услуг, которые вы мне оказали; продолжайте служить мне верой и правдой». Новоиспеченный маршал упал на колени, говоря, что не заслужил этой чести, и прославляя доброту короля. «Довольно комплиментов! — оборвал его Людовик XIII. — Я еще не делал маршалом человека доблестнее вас!»

Эден был заштатным городишком, однако его захват представили крупным военным успехом. Шла война на износ, состоявшая из долгих, изматывающих осад, — никаких генеральных сражений! И еще она отличалась крайней жестокостью, поскольку мирное население страдало и от захватчиков, и от «освободителей», в рядах которых было много наемников.

В 1639 году Бернгард Саксен-Веймарский по просьбе Ришелье набрал в Германии войска и двинулся завоевывать Франш-Конте. Его солдат в народе называли «шведами», и они оставили по себе страшную память. По пути герцог велел сжигать деревни вместе с жителями, а если крестьяне убегали при его приближении и прятались в горах, немецкие наемники замуровывали входы в пещеры и даже сажали перед ними деревья, обрекая несчастных на мучительную смерть. Герцог, оказавшийся самым толковым военачальником, уже подумывал о том, чтобы воспользоваться плодами своих побед в личных целях и составить собственное государство из владений в Эльзасе и на правобережье Рейна. Однако в июле он неожиданно скончался в Нойенбурге-на-Рейне — то ли от горячки, то ли от яда — всего тридцати семи лет от роду. На его место метил князь Пфальца, племянник Карла I, но Ришельё велел его арестовать по дороге и упрятал в Венсенский замок. К счастью для Франции, армию «шведов» возглавил граф де Гебриан (1602–1643) — бретонский аристократ, сумевший завоевать доверие покойного полководца и его солдат.

Наемникам надо было платить; деньги на жалованье солдатам выколачивали из крестьян, которые всё чаще начинали бунтовать. 16 июля 1639 года вспыхнул мятеж в Авранше, в Нормандии, когда власти вознамерились обложить соляным налогом полуостров Котантен и часть области Бокаж: там добывали соль, выпаривая ее из песков бухты Мон-Сен-Мишель. Мятежники называли себя «босоногими». На юго-западе, в Гаскони, крестьяне не платили податей с 1638 года; в июле они провели многотысячное собрание в Миранде. Во главе бунтовщиков встали мелкопоместные дворяне — они были такими же нищими, как и крестьяне. Но Гасконь исправно поставляла Франции солдат и доблестных офицеров, множество гасконцев служили в королевских мушкетерах, де Тревиль был на хорошем счету у короля, поэтому вместо силового решения ограничились приказом о снижении податей. А вот в Перигоре завелся свой «Робин Гуд».

Пьера Грельти называют последним кроканом. Его семья жила в небольшой деревушке Сен-Мейм де Перейроль, на полдороге между Бержераком и Перигё. Королевской армии не хватало солдат; в деревню явились вербовщики, и капитан Баррикада попытался силой забрать под ружье отца Пьера, Жана Грельти. Было воскресенье, парень отправился слушать мессу, как вдруг ему сказали, что на площади солдаты избивают его отца. Пьер помчался туда и увидел, что капитан выстрелил в его отца из пистолета. Тогда он выхватил у кого-то ружье и уложил капитана наповал.

Пьеру пришлось скрываться в лесу Вергт, иначе ему было бы несдобровать. Но он оказался не один — в лес ушли местные жители, недовольные тем, что к ним распределили солдат на постой. Против них выслали карательный отряд, но Грельти меткими выстрелами убил нескольких солдат, остальные отступили. Мятежники провозгласили его своим вожаком.

Он стал «грабить богатых, чтобы кормить бедных», проявив себя талантливым организатором и стратегом. Местные дворяне и купцы боялись ездить через лес. «Мстители» держали в страхе всю округу, и власти пошли на решительные меры: отправили на «зачистку» леса два полка под командованием Вантадура и Гриньоля. Кроканы, превосходно знавшие местность, устраивали солдатам засады, а чуть что — бросались врассыпную. В первом же бою граф де Гриньоль потерял более двухсот солдат. Командование операцией передали маршалу Лафорсу, но и он не достиг успеха.

Солдат приходилось отзывать с фронта; им было приказано действовать без всякой жалости. А между тем мятеж в Нормандии ширился: 21–23 августа запылало в Руане, 25-го — в Байё, 26–29-го — в Кане… Если в июле повстанцев было около четырех тысяч, то к осени их число возросло до двадцати тысяч. Они дали себе новое имя: «Армия страдания»; возглавил ее сельский кюре Жан Морель по прозвищу Мондрен, именовавший себя также Жан Босоногий. Он объявил об отмене всех налогов, а сборщиков податей велел предавать смертной казни.

Но внимание Людовика и Ришельё в тот момент было приковано к Савойе. В начале августа герцог де Лонгвиль сумел вызволить Кристину из Турина и доставить ее живой и невредимой в Сузу. Сенат Савойи немедленно провозгласил двух братьев ее покойного мужа опекунами маленького герцога и правителями. Кардинал Лавалетт, сменивший убитого Креки во главе Итальянской армии, заключил перемирие на два месяца, однако не смог им воспользоваться, поскольку скончался 11 сентября от горячки в возрасте сорока семи лет. Это был тяжелый удар для Ришельё — он лишился верного друга и опытного военачальника. Тогда же, в сентябре, Людовик XIII встретился в Гренобле с сестрой и предложил ей установить над Пьемонтом французский протекторат. Казалось бы, помощь брата в такой ситуации была единственным спасением, однако Кристина отказалась: ей не хотелось, чтобы Савойю постигла судьба Лотарингии. Она пустила в ход слезы, и Людовик отступил, более того, не позволил кардиналу начать переговоры с деверями Кристины. Надо заметить, что герцогиня Савойская тоже ненавидела Ришельё и считала его главным виновником войны и раздоров в их «дружной» семье…

Конная статуя Людовика XIII на Королевской площади. Гравюра А. Манессон-Малле. 1702 г.

Пока короля не было в Париже, на Королевской площади установили его бронзовую конную статую, заказанную Ришельё придворному скульптору Пьеру Биару-младшему (прежде тот изготавливал в основном надгробия для знатных особ). Бронзовый конь в свое время был отлит итальянцем Даниеле да Вольтерра для памятника Генриху II. Статуя Людовика оказалась несоразмерно велика. Но по крайней мере можно было надеяться, что неукротимые дуэлянты перестанут сражаться на Королевской площади, устыдившись осуждающего взгляда монарха, которому они нужны были живыми — на фронте…

Да, война требовала всё новых жертв — и денег; Людовик ужасался тому, что тратит в месяц больше, чем его отец за целый год, но иного выхода не было. Продажа должностей и откупа не приносили достаточно средств; королевские финансисты увеличивали налоги на спиртное, табак, карты, азартные игры, соль, ввели налог на богатых, обложив им буржуа, выискивали ложных дворян (не все господа, щеголяющие приставкой «де» и на этом основании не платившие налогов, могли предоставить грамоты о пожаловании дворянства их предкам или им самим) и взимали налог на поместья, не используемые их непосредственным владельцем. «Я донельзя раздосадован нынешним положением дел, — писал в октябре 1639 года сюринтендант Бутилье своему сыну Шавиньи. — Расходы наличными достигают по меньшей мере сорока миллионов. Откупщики от нас отстают, народ не хочет ничего платить — ни старых налогов, ни новых. Мы дошли до самого дна и более не можем выбирать между добрыми и дурными советами. И я боюсь, как бы война за рубежом не перешла в гражданскую. Когда его высокопреосвященство узнает, как на самом деле обстоят дела, он примет нужные меры, но признаюсь Вам, что я в затруднении и не вижу никакого просвета».

Его высокопреосвященство нашел выход, который, однако, также мог завести в тупик: он протянул руку к церковному имуществу. Король издал декларацию, напоминающую, что решение о том, кто может распоряжаться выморочным имуществом, принимает лично он. Владения церквей, не уплативших положенных пошлин, присоединяются к королевскому домену; пошлиной облагается всё церковное имущество, приобретенное до 1620 года.

Утешало лишь то, что и противник испытывал похожие затруднения. 9 октября Филипп IV писал своему брату кардиналу-инфанту: «Император, так сказать, ни на что не употребил деньги, что были ему переданы. Сколько ему ни давай — считай, всё пропало».

После взятия Брейзаха испанцы могли доставлять подкрепление в Бельгию только морем. Очередная флотилия, на которой было 20 тысяч солдат, наткнулась в октябре в Ла-Манше на голландский флот молодого адмирала Мартина Тромпа. Испанцы предпочли не ввязываться в морское сражение и укрылись в английских портах. Карл I сохранял нейтралитет, но потребовал, чтобы Испания вернула его племяннику положение курфюрста Пфальца. Между тем Тромп, не дожидаясь окончания переговоров, напал на испанский флот неподалеку от Дувра — в английских водах. Этот разгром можно было сравнить разве что с гибелью Непобедимой армады в 1588 году: только шесть тысяч испанцев из двадцати смогли добраться до Дюнкерка, владения Испании. Войска в Испанских Нидерландах оказались в полной изоляции.

Прилагая усилия, чтобы взять под контроль положение в стране, Ришельё упустил момент, когда его креатура Сен-Мар решил оборвать ниточки, делавшие его марионеткой кардинала, и повел свою роль без суфлера. Король теперь не расставался с ним и называл «дорогим другом». Летом, сопровождая Людовика в Лион, Дофине и Савойю, маркиз еще следовал указаниям Ришельё и нашептывал королю на ухо, что тому давно пора избавиться от мадемуазель де Отфор. Но затем щенок показал зубы. Когда при раздаче бенефициев кардинал отдал аббату д’Эффиа, младшему брату маркиза, какое-то незначительное аббатство, Анри немедленно нажаловался королю, тот разгневался и потребовал для «маленького кардинала» лучшее из аббатств. Ришельё был вынужден подчиниться. Затем Сен-Мар решил, что должность первого конюшего (которой довольствовались Баррада и Сен-Симон) ниже его достоинства, и пожелал стать главным конюшим. Людовик пошел и на это: упросил герцога де Бельгарда подать в отставку и выкупил его должность. 15 ноября Сен-Мар принес присягу королю в новом качестве, и с тех пор его стали называть «господин Главный».

Мари де Отфор на дух не переносила Сен-Мара, «прихвостня кардинала»; ситуация осложнялась тем, что молодой маркиз был влюблен в ее подругу мадемуазель де Шемеро, которую называли при дворе «прекрасной нищенкой», и даже имел «серьезные намерения». Нелестные высказывания фаворитки о «дорогом друге» были услужливо переданы королю его камердинером Лашене. 8 ноября ей было предложено покинуть двор, однако «склонность» и не думала уезжать. Но почва была удобрена, и когда кардинал сказал королю, что мадемуазель де Отфор состоит в переписке с Месье и что она не менее опасна, чем герцогиня де Шеврез, отставленная фаворитка получила письменный приказ удалиться от двора. Мари не поверила и подстерегла короля в коридоре, чтобы переговорить с ним лично; она была еще уверена в силе своих чар… Увы, чары развеялись. 25 ноября Отфор и Шемеро отправились в Париж, чтобы поселиться там в одном из монастырей. В январе последовал новый приказ: Мари де Отфор выехать в Ле-Ман, а Шемеро — в Пуату[57].

Но, избавившись от своей мучительницы, Людовик вовсе не приобрел верного друга. Сен-Мар тяготился не только ролью соглядатая, которую хотел ему навязать кардинал, но и ролью наперсника короля, вынужденного «скучать» вместе с ним в Сен-Жермене, вместо того чтобы посещать парижские салоны и предаваться развлечениям. Первая серьезная размолвка между Людовиком и «дорогим другом» произошла 26 ноября. Король излил душу кардиналу, которому, помимо всех прочих обязанностей, приходилось быть своего рода психотерапевтом. Ришельё прекрасно умел лицемерить: написав королю, что «невозможно быть юным и притом благоразумным», он вызвал Сен-Мара к себе в Рюэй и устроил ему разнос. Но это был лишь первый в долгой череде подобных эпизодов.

Миндальничать нельзя ни с аристократами, ни с простым народом. Отец Пьера Грельти был колесован в Бордо 8 декабря. Для подавления бунта в Нормандии с фронта отозвали войска под командованием маршала Гассиона, благо там на время зимы наступило затишье. 30 ноября 1639 года «армия страдания» была разгромлена под стенами Авранша, а 2 января пал ее последний бастион — Руан. Канцлер Пьер Сегье самолично судил — вернее, казнил — вместе с государственными советниками 300 захваченных мятежников. (Мнительный кардинал видел в этом восстании «руку Мадрида», но версия не подтвердилась, несмотря на всё усердие заплечных дел мастеров.) Он запретил парламенту Руана исполнять свои обязанности и отменил все городские вольности. Налоги были восстановлены, а в Нормандии еще и расквартировали войска. Руан должен был выплатить в казну более миллиона ливров штрафа, Авранш, Кан и Байё — несколько меньше. Хотя где их взять?..

В 1640 году беспорядки начались в Бургундии, Ренне, Анже и Мулене. Когда сюринтендант финансов Клод де Бюльон ввел пошлину в размере одного су с ливра на все сделки, в Оверни разразилась настоящая буря, и от этой меры в конце концов пришлось отказаться.

В те времена безналичных расчетов не существовало, бумажных денег тоже. Чтобы выдать жалованье солдатам, к линии фронта ехали тяжелые телеги, нагруженные монетами. Деньги чеканили молотом, у монет не было гурта, они имели лишь приблизительно круглую форму. Какой простор для жуликов! Монеты не только обрезали (лишь бы остался целым королевский профиль); достаточно было обработать золотые монеты царской водкой — смесью азотной и соляной кислот, чтобы уменьшить их вес при сохранении изображения, поэтому с 1639 года деньги принимали только на вес. Уличенным мошенникам отрубали голову, а фальшивомонетчикам по закону полагалось заливать в глотку кипящий свинец, которым они «разбавляли» серебро.

Франция не могла похвалиться большим количеством талантливых полководцев, но финансовых гениев там не было вообще. Интендант Корнюэль заявил, что для простоты лучше принимать монеты по номиналу, не взвешивая. В результате полновесные монеты оказались вывезены из страны, а в казну попали обесцененные деньги, стоившие вдвое меньше номинала. По настоянию Клода де Бюльона Людовик XIII издал эдикт от 31 марта 1640 года, который обязывал частных лиц в течение трех месяцев снести на монетные дворы облегченные деньги и обменять их там на монету, вес которой меняться больше не будет. Этой монетой был луидор («золотой луи»): его чеканили по усовершенствованной технологии, с применением балансира; он весил 6,75 грамма 22-каратного золота и равнялся десяти ливрам. На аверсе был изображен в профиль Людовик XIII в лавровом венке с латинской подписью «LVDXIII D•G•FR•ET•NAV•REX», то есть «Людовик XIII, милостию Божией король Франции и Наварры», и годом выпуска. На реверсе чеканилась монограмма: крест, образованный четырьмя зеркально отражающимися буквами L, увенчанными коронами и разделенными цветками лилии. В центре стояла буква в круге — шифр мастерской. Подпись гласила: «CHRS•REGN•VINC•IMP», то есть «Христос царствует, побеждает и повелевает».

Золотые монеты были трех видов: «луи», «полулуи» (равнявшийся пяти турским ливрам или старому экю) и «двойной луи». Луидор равнялся пистолю (так во Франции называли испанский золотой эскудо) и двойному дукату, чеканившемуся в Испании и Фландрии и имевшему широкое хождение в Европе; «двойной луи» соответствовал золотому дублону. Помимо этих расхожих монет была издана ограниченная серия из трех монет большого номинала: «десять луи», «восемь луи» и «четыре луи». Монета в «десять луи» весила 66,87 грамма. Это были экземпляры, предназначенные для подарков и не находившиеся в свободном обороте, штучный товар, изготавливаемый главным гравером Монетного двора Жаном Вареном из Льежа.

Монополией на чеканку монеты обладало государство, частным лицам это было запрещено. В Сен-Жермене у короля имелся собственный пресс, на котором он под настроение мог изготовить несколько монет собственноручно. В 1641 году был выпущен «серебряный луи», или «белый экю», весом 27,45 грамма серебра 917-й пробы, равнявшийся трем ливрам или 60 су. Годом позже в обращении появились монеты в половину, четверть, шестую и двенадцатую долю экю. Из меди чеканили су и денье: один су (соль) равнялся 12 денье, 20 су составляли один ливр.

Денег всё равно было в обрез, к тому же приходилось делать совершенно зряшные расходы. Так, Ришельё беспокоило то, что герцогиня де Шеврез, испросившая — и получившая — разрешение вернуться во Францию, всё еще находится в Англии. Людовик называл ее не иначе как Дьяволом, и в столь сложное время лучше было бы держать ее на глазах. Король приказал герцогу де Шеврезу отплыть в Англию и привезти свою супругу хоть под конвоем. Получив из казны 12 тысяч экю на дорожные расходы, он отправился в путь, велев жене встречать его в Дувре 5 мая. Но в этот день она вместе с Монтегю, Крафтом, герцогом де Лавалеттом и испанским послом Веладой поднялась на борт корабля, отплывавшего из Рочестера; королева Генриетта подарила ей бриллиантов на десять тысяч экю, а Карл I проводил до Кентербери. Три дня корабль болтался в Ла-Манше, борясь со штормом, а затем прибыл в Дюнкерк. Оттуда герцогиня отправилась в Брюссель, написав умоляющее письмо Анне Австрийской, от которой больше года не получала никаких известий. Но королева была уже не та: тоскующая забытая супруга превратилась в «возлюбленную жену» и счастливую мать, она вновь была беременна. Анна даже не распечатала письма старой подруги, громко заявив, чтобы слышали те, «кому положено»: «Не знаю, что за фантазия или притворство побудило эту женщину писать ко мне!»

Ее муж в это время продолжал ссориться и мириться со своим «дорогим другом».

Это очень странная связь, которой трудно найти логичное, рациональное объяснение. Почему Людовик так привязался к юноше, годившемуся ему в сыновья? Возможно, это был самообман, вызванный одиночеством и неудовлетворенной потребностью в любви, подкрепляемый привычкой повелевать и требовать послушания от своих слуг. А может быть, так проявился «кризис среднего возраста»? В 38 лет король уже не был прежним неутомимым охотником и пытливым учеником; он мучился от подагры, геморроя, его часто бросало в жар, он обливался потом, плохо спал. Однако большинство его ровесников тоже страдали целым букетом недугов (не говоря уже о Ришельё, который мог служить наглядным пособием для медицинской энциклопедии), а его жена, хотя и не жаловалась на здоровье, не сохранила даже следов былой красоты, располнела и обрюзгла. Окруженный «блестящим двором» из облысевших царедворцев и состарившихся фрейлин, Людовик, возможно, не желал смириться с тем, что и сам становится таким же. Ему хотелось видеть вокруг себя людей молодых, красивых и энергичных, способных передать ему часть своей жизненной силы. Взять хотя бы де Тревиля: он на три года старше короля, а каков молодец! Просто он всегда окружен молодыми, сильными и крепкими гасконцами, оглашающими округу громким раскатистым смехом.

Предположение о физическом влечении, которое король мог испытывать к своему фавориту, следует сразу же отбросить. Да, в те времена бисексуальность была распространенным явлением: Гастон Орлеанский во время своих парижских кутежей развлекался с лицами обоего пола; Анри де Конде в молодости не пропускал ни одного смазливого мальчика, потому отец и решил поскорее его женить. Поэт Буаробер, о котором мы уже упоминали, не скрывал своей нетрадиционной ориентации и того, что пользуется сексуальными услугами простолюдинов. Но если Людовик не позволял себе желать своих фавориток, то уж тем более он запретил бы себе подобные греховные мысли в отношении мужчины. Да, они с Сен-Маром иногда спали в одной постели, но опять-таки в те времена в этом не было ничего необыкновенного: даже совершенно незнакомым людям порой приходилось делить ложе на постоялом дворе, если там было мало места, так же поступали бедные студенты и подмастерья; даже король, находясь в постоянных разъездах, не всегда мог располагать кроватями в достаточном количестве.

Тальман де Рео в «Занимательных историях» приводит эпизод, когда Людовик целовал руки своему фавориту, допытываясь, почему его «дорогой друг» печален, однако при этом подчеркивает смущение и досаду Сен-Мара. В ориентации последнего нет никаких сомнений: потеряв мадемуазель де Шемеро, он страстно увлекся куртизанкой Марион Делорм и ускользал по ночам из Сен-Жермена, чтобы провести время в ее доме на Королевской площади[58], а поутру скакал назад и ложился в постель не раздеваясь. Их отношения зашли так далеко, что Марион уже прилюдно называла себя «госпожой Главной».

Король узнал о причине отлучек Сен-Мара, когда, к своему удивлению, не увидел маркиза в числе придворных на церемонии своего пробуждения. Он, как обычно, нажаловался кардиналу; повторился прежний сценарий: успокаивающие слова королю о том, что «молодо-зелено», строгое внушение ловеласу, официальное примирение… Терпеть всё это для Анри было сущим мучением, и он никогда не согласился бы на то, что вызывало у него омерзение. Да, он хотел сделать карьеру, воспользовавшись своим положением, но отнюдь не через постель короля. Он бросил Марион Делорм, но не из-за упреков кардинала (который, кстати, сам порой пользовался ее платными услугами). Он влюбился без памяти. И в кого? В Марию Гонзага!

Бывшая возлюбленная Гастона Орлеанского была старше нового воздыхателя на восемь лет, но даже не в этом дело. Гордая дочь герцога Мантуанского никогда не вышла бы замуж за человека несановного, ниже герцога и пэра, в крайнем случае — за главного министра или коннетабля[59]. Значит, надо им стать. В феврале 1640 года король подарил Сен-Мару графство Даммартен, конфискованное у Монморанси. Войдя во вкус, фаворит попросил заодно и Шантильи — и получил отказ: Шантильи был обещан Конде, поскольку его сын герцог Энгиенский собирался жениться на племяннице кардинала Клер де Майе-Брезе. Сен-Мар мечтал, чтобы его ввели в Королевский совет, и самочинно занял место за стулом монарха. Его выпроводили из зала по приказу Ришельё. В должности губернатора Вердена ему тоже было отказано. Наконец, 13 июня королевские войска осадили Аррас; Сен-Мар попросил для себя командную должность, и Ришельё согласился передать под его начало легкую кавалерию…

После оккупации Эдена планировалось взять испанцев «в клещи»: принц Оранский захватит Дам и Брюгге, а маршал де Ламейре будет наступать вдоль Мааса, в то время как французская армия усилит натиск в Артуа. Но план провалился: Ламейре не удалось взять Шарлемон и Мариенбург. Ему велели осадить Аррас, куда подтянулись также Шатильон и герцог де Шон. В общей сложности силы осаждающих составляли 23 тысячи пехотинцев и девять тысяч конников; защищал город полковник О’Нил с двумя тысячами солдат. Испанская королева Изабелла (сестра Людовика XIII Елизавета) пожертвовала свои драгоценности на нужды армии, чем снискала беззаветную любовь подданных.

Месяц ушел на строительство осадных сооружений. За это время испанцы собрали армию в 20 тысяч человек пехоты и 12 тысяч конницы, среди командиров которой был и Карл Лотарингский. Она встала лагерем в нескольких километрах от Арраса. Кардинал-инфант решил не нападать на осаждающих, а перехватывать шедшие к ним обозы с продовольствием.

Осада Арраса описана в пьесе Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак». Но, конечно же, провиант голодающим французам доставила не «жеманница» Роксана, тосковавшая по молодому мужу. Обоз отправился из Амьена, где находились Людовик XIII и Ришельё, в сопровождении восемнадцати тысяч солдат под командованием дю Алье. Маршалы де Ламейре и де Шон должны были выступить навстречу с шестью тысячами солдат; они соединились утром 2 августа между Дулленом и Аррасом. Воспользовавшись уходом части войск, герцог Лотарингский атаковал форт, обороняемый полковником Ранцау. Голодные и уставшие французы сражались, как львы; форт несколько раз переходил из рук в руки, пока подоспевшая конница Гассиона не решила исход сражения. Испанцы отступили. Утром 3 августа им было предложено капитулировать, но Аррас отказался открыть ворота — там ждали кардинала-инфанта с армией.

В те дни во французском лагере под стенами Арраса можно было встретить Луи Шарля де Люиня, 21-летнего крестника короля, который командовал гасконскими кадетами. Наскоро залечив рану в боку от мушкетной пули, туда примчался двадцатилетний Савиньен Сирано де Бержерак, опасавшийся, что Аррас возьмут без него. (Во время штурма испанская шпага пронзит Сирано горло, и ему придется завершить военную карьеру.) Здесь приобщался к военному делу 19-летний герцог Энгиенский — будущий Великий Конде. Были здесь и гвардейцы из роты Дезэссара — молодые гасконцы Шарль д’Артаньян и Исаак де Порто.

Но Людовика XIII интересовал только один из молодых дворян, ежедневно подвергавших свою жизнь опасности, — Анри де Сен-Мар. Хотя тот писал ему дважды в день, уверяя, что совершенно здоров и ни в чем не нуждается, король томился в тревоге. «Война — самая большая мука для государей, — сказал он как-то венецианскому послу Корреру. — Невозможно победить без опасности, кровопролития; потери и неудачи неизбежны. Победы и поражения равно приводят к истреблению народов, к разорению страны, а я желаю своему народу только покоя». Посол, подученный кардиналом, навел разговор на Сен-Мара и, отдав должное его отваге и храбрости, заметил, что маркиз достаточно осмотрителен, несмотря на молодость, и не станет бездумно подставлять себя под пули; у этого молодого человека задатки замечательного дипломата и государственного мужа. Лицо Людовика просветлело, он слушал посла, не перебивая, а затем очень тепло с ним простился. Венецианец отчитался об этом разговоре Ришельё, который тоже выразил ему свою благодарность, посетовав, что поддерживать короля в хорошем настроении — самая трудная его задача.

Решающий штурм был предпринят 7 августа: в крепостном валу проделали брешь, и французы ворвались в город. Песенку, которую прежде распевали испанцы, — «Скорее мыши начнут ловить котов, чем французы возьмут Аррас», — несколько переиначили: «…чем французы сдадут Аррас». Кардинал-инфант, приведший-таки войска, отказался давать сражение; капитуляция была подписана 9 августа практически у него на глазах. За городом сохранили все привилегии и оставили в нем парламент Артуа. Закон о веротерпимости на него не распространялся — Аррас остался католическим.

Не только под Аррасом осаждающие на время оказались в положении осажденных. Граф д’Аркур, новый главнокомандующий Итальянской армией, еще весной занял Турин, но его окружили войска Леганеса. Осада получилась тройной: цитадель Турина удерживалась французами, вокруг нее лежал город, в который вошел д’Аркур, а его заблокировал Леганес. Д’Аркур отражал все атаки испанцев. После четырех с половиной месяцев боев те отступили, и Томас Савойский заключил договор с Мадам Кристиной. Джулио Мазарини, с апреля 1639 года перешедший на службу Франции, уговорил принца заключить договор, по которому он переходил под покровительство христианнейшего короля и давал обязательство выступить против испанцев, если те не освободят через три месяца все занятые ими крепости в Пьемонте.

Богородица явно решила взять Францию под свою защиту: 21 сентября 1640 года Анна Австрийская произвела на свет герцога Анжуйского. В соборе Парижской Богоматери отслужили торжественный молебен, а Ришельё пригласил августейшую чету на представление новой пьесы.

Кардинал выстроил при своем дворце новый театральный зал с большой сценой и хитроумными машинами. Говорили, что всё вместе — театр и постановка — обошлось ему в 300 тысяч экю. Пьеса называлась «Мирама», это была трагикомедия в стихах, автором которой значился секретарь Французской академии Демаре, однако вполне вероятно, что она принадлежала перу самого кардинала (Ришельё везде успевал и содержал пятерых поэтов, которые правили его вирши). По сюжету Мирама, дочь короля Вифинии, была влюблена в принца враждебной державы, жившего за морем, и разрывалась между страстью к нему и любовью к родине. Намек на Анну Австрийскую и Бекингема был очевиден, но скандала не произошло. Правда, Людовик уехал сразу после спектакля под благовидным предлогом. Анна осталась на бал.

Сцена с превосходными декорациями превратилась в огромный, великолепно украшенный зал, освещенный шестнадцатью люстрами. Для королевы поставили трон, прочие дамы расположились в креслах по обе стороны. Анна открыла бал в паре с Гастоном. Танцы продолжались еще долго; дамы и кавалеры соперничали роскошью нарядов. Стоя у стены, на зрелище хмуро взирали пленные испанские военачальники и командиры немецких наемников; их специально привезли из Венсенского замка, чтобы ослепить блеском и дать понять, что Францию не победить.

Конечно, это был блеф. Тогда же, в сентябре, кроканы Перигора выиграли сражение против королевских войск, разбив полк Вантадура. Две сотни выстояли против трех тысяч солдат! Грельти устраивали ловушки, но он ловко их обходил. Солдаты начали вырубать лес, но это не дало результатов, только еще больше разозлило местное население. Рассказы о победах «лесных братьев» передавали из поселка в поселок, и к ним сбегали все оказавшиеся «вне закона». А ведь Перигор лежит между столицей и границей с Испанией! Мало того что войска приходится отзывать с фронта, так эти разбойники, того и гляди, начнут нападать на обозы, предназначенные для снабжения армии! Ришельё решился вступить с ними в переговоры: оценив по достоинству их храбрость и боеспособность, он предложил им полную амнистию при условии, что они вольются в армию короля. Пьер Грельти получит патент капитана и будет командовать полком из своих людей, но только сражаться они будут… в Италии. Предложение было заманчивое, но Грельти не торопился его принять.

Между тем в Испании крестьяне тоже бунтовали. Мятеж в Барселоне в июне 1640 года был жестоко подавлен. Стране не хватало единства: Кастилия и Арагон обладали собственными правительствами и законами; более того, Арагон подразделялся на три автономных края: собственно Арагон, Валенсию и Каталонию. Когда каталонцы попросили Филиппа IV доверить им оборону страны и вывести кастильские войска, Оливарес, не любивший их, отказал в резкой форме. Тогда кортесы Каталонии решили обратиться к королю Франции. Ришелье прислал к ним инженера и дипломата дю Плесси-Безансона. 16 декабря 1640 года тот подписал договор о союзе с кортесами, организовал оборону Барселоны и в январе с помощью местного ополчения отбил штурм испанцев, которые отступили в Таррагону. 23 января кортесы объявили Филиппа IV низложенным и избрали Людовика XIII графом Барселонским.

Одновременно произошла революция в Португалии, опасавшейся лишиться остатков независимости. Официально этой страной правила от лица Филиппа IV вице-королева Маргарита Савойская, но в действительности власть была у статс-секретаря Васконселлоса, крайне непопулярного из-за своей жесткой политики. Национальная партия сложилась вокруг герцога Браганского. Сам он был безвольным человеком и не стал бы устраивать переворотов, но его супруга Луиза Франсиска де Гусман мечтала сделаться королевой. Когда в конце года герцога вызвали в Мадрид, его сторонники вынудили его объявить себя вождем восстания. 1 декабря заговорщики ворвались во дворец, перебили испанскую стражу и умертвили Васконселлоса. Герцога провозгласили королем под именем Жуан IV. Кортесы признали его избрание, португальские полки ему присягнули.

В январе 1641 года новоявленный король отправил посольство к Людовику XIII, и 1 февраля страны договорились вести войну с Испанией до победного конца: Франция направит корабли в помощь португальскому флоту и постарается уговорить своих союзников-голландцев вернуть Португалии колонии, захваченные в Бразилии; Жуан IV не станет вести переговоров с Филиппом IV без согласия Людовика XIII и его союзников. (Испания ничего не смогла противопоставить этому союзу; пока кардинал-инфант получал противоречивые приказы касательно переправки войск в метрополию, драгоценное время было упущено.)

Это была неслыханная удача: несомненно, Провидение выступало на стороне Франции. Однако необходимо принять меры, чтобы то, что случилось в Испании и Португалии, не повторилось здесь. 21 февраля Людовик XIII издал эдикт, запрещавший парламентам вмешиваться в дела государственной администрации. «Мы считаем необходимым упорядочить систему правосудия и показать нашим парламентам, как законно пользоваться властью, которой их наделили прежние короли, и мы озабочены тем, чтобы задуманное на благо народа не привело к противоположным результатам, как может случиться, если чиновники, вместо того чтобы удовольствоваться властью, позволяющей им держать в своих руках жизнь людей и имущество наших подданных, захотят заняться управлением государством, что составляет исключительную компетенцию государя».

Колесо Фортуны сделало новый оборот. В марте 1641 года кардинал-инфант писал из Фландрии своему брату Филиппу IV: «Если война с Францией должна продолжаться, у нас не будет никакой возможности перейти в наступление. Испанская и императорская армии столь малочисленны, что не в силах ничего предпринять. Остается только одно средство: найти себе сторонников во Франции и пытаться с их помощью склонить Париж к благоразумию».