«Вне моды»

В старости Фет разбогател. «…Я наконец осуществил свой идеал, – рассказывал он в одном из доверительных писем, – жить в прочной каменной усадьбе, совершенно опрятной, над водой, окруженной значительной растительностью». «При этом у меня уединенный кабинет с отличными видами из окон, бильярдом в соседней комнате, а зимой цветущая оранжерея». Усадьба, описанная Фетом, называлась Воробьевка. Он приобрел ее в Курской губернии, а насиженную, более скудную Степановку продал.

Достигнув житейского «счастья», Фет начал хлопотать о возвращении себе дворянской фамилии. Этой цели он тоже достиг, стал Шеншиным «по высочайшему повелению». В старости наконец осуществились желания его молодости. Но в литературе его знали как Фета, к новой фамилии относились иронически. Жизнь уходила вперед и обесценивала то, чего так упорно добивался Фет-военный и Фет-помещик. С собой в будущее она уносила только то, чего он добился как поэт.

Пожилой человек, не любивший выходить из своего воробьевского кабинета и даже за хозяйством наблюдавший из окна, в подзорную трубу, чувствовал себя «вне моды». По привычке к перу и бумаге, он написал небольшой рассказ, да так и назвал его «Вне моды». У рассказа не было сюжета – Фет просто описал поездку с супругой Марией Петровной в соседнюю Орловскую губернию, в родовое имение Шеншиных. Себя он окрестил Афанасием Ивановичем, а жену Пульхерией Ивановной – по имени известных героев Николая Васильевича Гоголя – «старосветских помещиков». Фет намеренно сопоставлял свое настоящее с неспешной жизнью отсталых, ушедших в себя старичков. За этим сопоставлением чувствовался не столько демонстративный протест против передовых идей времени, сколько скрытая обида: новые поколения читателей плохо знали его творчество, не принимали всерьез его взглядов на искусство, считая их устаревшими.

В действительности же Фет вовсе не был ленивым старцем. Все свое время он проводил за чтением философских сочинений или шедевров мировой поэзии, за переводами древних античных авторов. Но главное – он по-прежнему оставался поэтом.

Приходила весна, и лирика Фета молодела, наливалась земными соками, не хотела поддаваться холодным доводам разума.

Фет все чаще довольствовался прогулками по парку – дальние походы утомляли его, вызывали раздражение. Он научился видеть разнообразную, полную высокого значения жизнь прямо под ногами – в каждой травинке и листике, в каждой мошке и росинке. В рассказе «Вне моды» он писал, что, расхаживая по аллеям, «любовно смотрел на елки, как они, развешивая кругом молодые побеги, точно напоказ выставляли стройные руки в светло-зеленых перчатках».

В другой раз ветка напомнила ему «лесной рукав», и он хранил в памяти этот образ, пока наконец стихи не вобрали его в себя:

Ель рукавом мне тропинку завесила.

Ветер. В лесу одному

Шумно, и жутко, и грустно, и весело, —

Я ничего не пойму…

Фет мог долго любоваться парой голубей, усевшихся на заборе: «они, распушившись, представляли два небольших шара на коралловых ножках».

Сидя на скамейке или на корточках у парковой дорожки, он «с любопытством наблюдал хлопотливую работу муравья, тащащего неподсильную ему веточку». А в нежном и теплом трепете крыльев бабочки ему слышался ее тонкий, порхающий голосок (стихотворение «Бабочка»).

18 сентября 1886 года Фет сокрушался в письме к жене Толстого Софье Андреевне: «Вчерашний мороз побил наши георгины». И прибавлял, что «сегодня» он написал по этому поводу стихотворение «Осенняя роза».

Толстого, прочитавшего это стихотворение, поразила строка «Дыханьем ночи обожгло». Он заметил: «Как смело и в трех словах вся картина».

Усадебный фонтан тоже не раз наводил Фета на раздумья. В рассказе «Вне моды», глядя на себя как бы со стороны, он писал: «Иногда, присев у фонтана и следя за алмазным преломлением его луча, он вдруг останавливал свой взор на округлых извоях проплывающего облака, которого с окружающей его синевою не в состоянии произвести никакая скульптура, никакая живопись. „Вот оно, – думалось ему, – вечно новое, которого ты постоянно жаждешь“.

А иногда бессонною ночью Фет открывал дверь на балкон, и ему начинало казаться, что безжалостная немая тьма вот-вот поглотит его навсегда… Но тут вдалеке он различал живой говор фонтана, и тоска постепенно отпускала сердце.

Воспоминания о молодости, о невозвратных свиданиях вспыхивали по-прежнему часто.

Реже память погружала Фета за черту молодости – в детские годы. Но когда это случалось, он видел себя маленьким мальчиком рядом со словоохотливой няней или доброй, нежной матерью. Стихотворение «Мама! глянь-ка из окошка…», посвященное детству, говорило о том, что и в старости он сохранил умение видеть мир во всей новизне и прелести, как видит его первооткрыватель-ребенок.

Фет много размышлял о смысле бытия, о месте и значении человека в мироздании – эти размышления сопутствовали ему всю жизнь.

Когда Фет был молод, он создал маленькое произведение, которое можно было назвать поистине знаменательным не только для его творчества, но вообще для литературы того времени. Стихотворение сначала появилось в печати под вполне традиционным названием «Нептуну». Но в конце жизни, готовя итоговое собрание своих сочинений, Фет сделал к этому названию добавление: «Нептуну Леверрье», разъясняя, что стихотворение посвящено планете, открытой в 1846 году благодаря вычислениям астронома Леверрье. Фет вынужден был уточнить название, потому что иные читатели воспринимали стихотворение в привычной поэтической традиции, как обращенное всего лишь к богу Нептуну! Но в таком случае оно становилось бессмысленным и теряло всю свою прелесть. А ведь нельзя было не оценить созданную Фетом картину бесконечного пространства, в котором

Нет пределов

Кверху и нет пределов

Книзу

и в котором только что открытый Нептун «промчался, пронесся, мелькнул и сокрылся…». Речь в стихотворении шла о космосе. И восторженное обращение к Нептуну – это приветственное слово к планете-другу от имени человека, землянина, «вышедшего» в открытый космос на крыльях.

Конечно, стиль стихотворения был окрашен романтически, да Фет никогда и не порывал с этим стилем до конца. И все-таки всегда у него за традиционными мотивами одухотворения небесных светил и всей природы, за поэтическим обращением к самому Создателю вселенной проступал ясный, даже беспощадно-ясный взгляд мудреца.

Многие поздние стихи Фета доказывают, что для него главный источник прекрасного – это сама земля, родная природа во всех мельчайших, сокровеннейших проявлениях живой жизни:

И как в росинке чуть заметной

Весь солнца лик ты узнаешь,

Так слитно в глубине заветной

Все мирозданье ты найдешь.

В 1890 году, семидесятилетним стариком, Фет провозгласил:

Покуда на груди земной

Хотя с трудом дышать я буду,

Весь трепет жизни молодой

Мне будет внятен отовсюду.

«Трепет жизни» – вот то, что Фет умел улавливать один из немногих. И вот то, что давало ему силы создавать мужественную позднюю лирику, бесстрашно смотреть на неминуемый свой конец и открыто обращаться к «Смерти».

В росинке Фет сумел увидеть «весь солнца лик», в душевной жизни обнаружил «все мирозданье», более того, в другой раз он заявил, что человек носит в своей груди «Огонь сильней и ярче всей вселенной». Огонь, который «ни времени не знает, ни пространства». Так Фет на своем поэтическом языке говорил о величии человеческого духа, «вечного» и «вездесущего».

Духовное богатство – блеск ума, силу чувства, свежесть восприятия – вот единственное, что было страшно терять Фету в этом мире, и эту потерю он ощущал как трагедию:

…Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

Красота земли, духовная и душевная красота человека, красота искусства были символами веры Афанасия Фета:

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начало.

Что такое день иль век

Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно – человечно.