Долли Фикельмон

На склоне лет княгиня В.Ф. Вяземская, осуждая Наталью Николаевну за легкомыслие, писала: «Пушкин сам виноват был: он открыто ухаживал сначала за Смирновою, потом за Свистуновою (урождённая гр. Соллогуб). Жена сначала страшно ревновала, потом стала равнодушна и привыкла к неверностям мужа»[684]. Переписка поэта с женой проясняет вопрос, о каких неверностях шла речь. В письме от 12 мая 1834 г. Пушкин клялся жене: «За Соллогуб я не ухаживаю, вот-те Христос; и за Смирновой тоже. Смирнова ужасно брюхата, а родит через месяц»[685].

В Александре Россет-Смирновой поэт ценил красоту и острый, ироничный ум. Её непринуждённая болтовня и дерзости забавляли Пушкина. Стихотворный портрет девицы Россет даёт самое точное представление об их взаимоотношениях.

В тревоге пёстрой и бесплодной

Большого света и двора

Я сохранила взгляд холодный,

Простое сердце, ум свободный,

И правды пламень благородный,

И как дитя была добра;

Смеялась над толпою вздорной,

Судила здраво и светло,

И шутки злости самой чёрной

Писала прямо набело.

Поэт терпеливо сносил злые шутки и полное равнодушие девушки. В старости Смирнова в минуту откровенности призналась Бартеневу, что никогда особенно не ценила Пушкина, да и он ей не оказывал особого внимания. Будучи ещё не замужем, двадцатидвухлетняя Александра Россет каждое утро являлась на дачу к Пушкиным в Царском Селе и заставляла его читать вновь написанные стихи. Натали пыталась объясниться с ней, на что барышня отвечала: «Что ты ревнуешь ко мне. Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнёв, — разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня». Жена Пушкина отвечала: «Я это очень хорошо вижу… да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает»[686].

Графиня Надежда Соллогуб была более серьёзной «неверностью» поэта. Своё увлечение поэт выразил в стихах:

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу

Волнениям любви безумно предаваться;

Спокойствие моё я строго берегу

И сердцу не даю пылать и забываться;

Нет, полно мне любить…

Пушкин заканчивал стихи пожеланием счастья тому, «кто милой деве даст название супруги». Семнадцатилетняя девушка делала первые шаги в свете, когда поэт увидел её в 1832 г. В следующем году Надежда отправилась в путешествие за границу, и Александр провожал её до Кронштадта. В 1834 г. Соллогуб вернулась в Петербург, и поэт часто виделся с ней у Вяземских.

Натали и графиня Соллогуб постоянно сталкивались в светских гостиных. В октябре 1833 г. Пушкин упрекал жену: «Охота тебе, жёнка, соперничать с графиней Соллогуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка»[687]. Комплимент «бой-баба» подразумевал опытную светскую львицу; под «шкуркой» имелось в виду нечто противоположное — неопытность и беспомощность. Ревность породила в сердце Натали глубокую неприязнь. В октябре 1834 г. в письме к Вяземской Андрей Карамзин упомянул о том, что Пушкина постоянна в своей ненависти к графине[688].

Недоразумения на почве ревности разрешались супругами без долгих объяснений. Очевидцы описали такой эпизод. Когда поэт стал в присутствии жены за кем-то ухаживать, она немедленно покинула бал и уехала домой одна. Пушкин поспешил за ней и спросил, почему она уехала. Жена дала ему звонкую пощёчину. Муж покатился со смеху. «Он, — отметил приятель поэта, — забавлялся и радовался тому, что жена его ревнует»[689].

Пушкин имел репутацию Дон-Жуана, что заставляло не только чужих, но и близких людей постоянно подозревать его в «неверностях». В то время как жена ревновала мужа к Смирновой и Соллогуб, мать негодовала по поводу Элизы Хитрово. «…По утрам он очень занят, — сообщала Надежда Осиповна дочери, — затем идёт рассеяться в сад, где гуляет со своей Эрминией (Элизой Хитрово. — Р.С.); постоянство молодой особы (Натальи Николаевны. — Р.С.) выдерживает все испытания, и брат твой весьма смешон»[690].

Надежда Осиповна Пушкина не могла и предположить, что её сын открыто оказывал знаки внимания Элизе Хитрово, но ухаживал за её дочерью Долли Фикельмон.

Графиня Дарья Фёдоровна Фикельмон, урождённая Тизенгаузен, была на пять лет моложе Пушкина. Современники отмечали её редкую красоту. Подруга царицы и жена австрийского посла, она занимала самое высокое положение при дворе. Внучке Кутузова не было и 30 лет, её муж — граф Фикельмон, в прошлом бравый кавалерийский генерал, был на 27 лет старше её. Граф был уроженцем Лотарингии, но всю жизнь провёл на австрийской службе[691].

Пушкин познакомился с семьёй Фикельмон в 1829 г. «…Пушкин, писатель, ведёт беседу очаровательным образом — без притязаний, с увлечением и огнём…» — записала Фикельмон в дневнике 10 декабря 1829 г.[692]

Долли могла оценить беседу Пушкина, так как в аристократических салонах разговаривала почти исключительно на французском языке. С русским дело обстояло не так хорошо. Внучка Кутузова провела жизнь за рубежом и по приезде в Петербург вынуждена была брать уроки русского языка.

Фикельмон произвела впечатление на поэта. Составляя список лиц, которым следовало послать визитные карточки под Новый год в декабре 1829 г., Александр Сергеевич отвёл ей первое место: «Дворц. набер. Австрийскому посланнику 2». Запись «Хитровой 2», посвящённая матери Долли, попала на 16-е место[693].

12 января 1830 г. Долли пригласила поэта участвовать в забаве — «маскарадном выезде». Примечателен список ряженых, составленный ею: «…я, Геккерн, Пушкин […]»[694].

С точки зрения должностного положения голландский министр Геккерн был самым видным членом компании.

Когда Александр Сергеевич отправился в Москву, Дарья в апреле 1830 г. прислала ему письмо. В ответ Пушкин осыпал дочь Элизы комплиментами: «Я хотел бы уже быть у ваших ног, — писал он. — Позволите ли вы сказать вам, графиня, что ваши упрёки так же несправедливы, как ваше письмо прелестно. Поверьте, что я всегда останусь самым искренним поклонником вашего очарования (вашей любезности)… хотя вы имеете несчастье быть самой блестящей из наших светских дам»[695].

Переписка была продолжением светского флирта. Поводом для шутливых упрёков красавицы были слухи о скорой женитьбе поэта.

К числу поклонников Дарьи Фёдоровны принадлежал князь Пётр Вяземский. Он чутко реагировал на успех Пушкина. В апреле 1830 г. в письме жене он выражал удивление, почему Пушкин ещё не влюбился в «посланницу богов», «посланницу австрийскую» — «он, такой аристократ в любви? Или он боялся l’inceste и ревности между матерью и дочерью?»[696] Со своей стороны, Пушкин подшучивал над чувствами друга. 2 мая 1830 г. он писал Вяземскому: «Правда ли, что ты собираешься в Москву? Боюсь графини Фикельмон. Она удержит тебя в Петербурге. Говорят, что у Канкрина ты при особых поручениях и настоящая служба твоя при ней». 11 августа 1830 г. Долли записала в дневнике: «Вяземский уехал в Москву и с ним Пушкин писатель… Никогда ещё он (Пушкин. — Р.С.) не был таким любезным, таким полным оживления и весёлости в разговоре». В декабре 1830 г. Долли объявила Вяземскому, что только он и Пушкин могут скрасить её жизнь в свете: «…нет ничего менее весёлого, чем современный салон, — нет больше любезности, нет больше изящества в выдумках, если только вы и Пушкин вскоре не вернётесь»[697].

Брак Пушкина положил конец обмену комплиментами, однако ненадолго. Долли встретилась с четой Пушкиных у матери — Элизы Хитрово. Её мнение по поводу внешности поэта не изменилось: «…рядом с ней (Натальей. — Р.С.) его уродливость ещё более поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, чего ему недостаёт, чтобы быть красивым, его разговор так интересен, сверкающий умом, без всякого педантства»[698]. Вскоре прежние отношения поэта с Фикельмон возобновились.

17 ноября 1832 г. Долли сделала в дневнике запись, касавшуюся Эмилии Мусиной (в девичестве Шернваль): «…она сияет новым блеском благодаря поклонению, которое ей воздаёт Пушкин-поэт»[699]. Ухаживания поэта за Мусиной были незначительным и кратким эпизодом, никем в свете не замеченным. Почему же Долли обратила внимание на этот эпизод и сделала запись в дневнике, куда она заносила лишь наиболее важные в её глазах происшествия? По всей видимости, ухаживания Пушкина задели её чувства. Умная посольша очень точно определила мотивы поведения красавиц, домогавшихся внимания первого поэта России. Его поклонение стало своего рода пробой, удостоверявшей титул первой красавицы. Соперничество двух выдающихся великосветских звёзд завершилось победой Долли.

Воспоминания о романе Пушкина с Фикельмон были записаны П.В. Анненковым и П.И. Бартеневым. В тетрадях Анненкова значилось: «Жаркая история с женой австр. Посланника»[700]. Имеются основания полагать, что Анненков записал слова приятеля поэта Павла Нащокина. Нащокин назвал имя возлюбленой Пушкина. Но он запретил Анненкову публиковать его рассказ и ссылаться на источник; это и объясняет его откровенность. П.И. Бартеневу Нащокин поведал целую историю о романе, но категорически отказался назвать имя любовницы поэта[701]. Друг Пушкина Соболевский прочёл воспоминания Нащокина в записи Бартенева. Рассказ о романе Пушкина с Фикельмон не вызвал у него никаких сомнений. Между тем во многих других местах рукописи он сделал пометы: «Не видывал», «Пустяки», «Это вздор», «Никогда не слыхал» и пр.[702]

Следует заметить, что Пушкин увлёкся Дарьей Фёдоровной в период его самого тесного общения с Соболевским. Павел Нащокин и Сергей Соболевский были ближайшими приятелями поэта, с которыми он обсуждал свои отношения с женщинами без всяких недомолвок, с полной откровенностью[703].

Исследователи склонны видеть в повествовании Нащокина устную новеллу Пушкина[704]. Однако такое мнение едва ли справедливо. Приятель поэта, можно думать, не раз повторял захватывающую историю в кругу товарищей, прибавляя новые и новые подробности. Новеллу украшали перлы, подобные следующему: «Они разделись донага, вылили на себя все духи, которые были в комнате, ложились на мех»; «начались восторги сладострастия» и пр.[705] В приведённых фразах звучала живая речь, но не Пушкина, а Нащокина, корнета в отставке, буяна, занятного балагура, любителя пикантных историй. (По матери Нащокин происходил из рода дворян Отрепьевых-Нелидовых, представителем которого был Дмитрий Самозванец.)

XVIII век выработал своеобразные формы любовного поведения, включавшего разного вида обмороки и «сцены»[706]. Петербургские кокетки были знакомы с модными приёмами «науки страсти нежной». Речь о Долли Фикельмон зашла, когда приятели обсуждали вопрос о женских «траги-нервических явленьях». Беседуя с Нащокиным, Пушкин сослался на пример женщины, избежавшей обморока в отчаянном положении[707].

Пушкин решительно отказался назвать Нащокину имя этой женщины и лишь со временем проговорился. Речь шла о Долли. Тайное свидание в австрийском посольстве затянулось, и любовники не заметили, как настал день. Покидая покои, они столкнулись лицом к лицу с дворецким. Женщина почти лишилась чувств, но в последний момент овладела собой. Нащокин недаром назвал эпизод «жаркая история»[708]. Пушкин будто бы купил молчание итальянца-дворецкого, дав ему крупную сумму.

Неудачный финал свидания с Пушкиным надолго запомнился Долли. «Блистательная дама в продолжение четырёх месяцев не могла без дурноты вспомнить об этом происшествии»[709]. Дарья Фёдоровна должна была считаться с тем, что кроме двух семей скандал мог затронуть третьих лиц. Мать Фикельмон Элиза была без памяти влюблена в поэта.

Дневник Пушкина пестрит пометками о встречах с Долли. В мае 1831 г. Пушкин впервые посетил дом Фикельмонов вместе с женой. 15 ноября 1831 г. Вяземский передал через Пушкина нежное почтение «австрийскому дому»[710].

Рандеву можно датировать лишь приблизительно: оно имело место в 1832 или 1833 г.

В 1832 г. Пушкин побывал в посольском особняке четыре раза. 4 сентября 1832 г. Вяземский писал, что «жена Пушкина сияет на балах и затмевает других…» Вяземский имел в виду летние балы, один из которых давали Фикельмоны[711]. В сентябре 1832 г. Долли впервые допустила резкий выпад против Натали: «…у неё не много ума».

В 1833 г. поэт часто встречался с Дарьей в свете. 24 июля он был приглашён на раут в её дом. После вечера Вяземский писал жене: «…было довольно весело. Один Пушкин palpitoit de l’interet du moment (был весь захвачен переживаемым им моментом), краснел, взглядывая на Крюднершу»[712].

Баронесса Амалия Крюднер была пассией императора. Никаких подтверждений тому, что поэт действительно ухаживал за нею, нет. Не было ли всё это игрой, позволившей Пушкину утаить роман с Фикельмон даже от ближайших друзей вроде Вяземского?

Австрийский посол редко покидал Петербург. Но 10 августа 1833 г. он уехал в Богемию. По этому случаю П.А. Вяземский писал А.И. Тургеневу: «Фикельмон уехал в Австрию, и австрийская красавица не принимает»[713]. Неделю спустя Пушкин также уехал из столицы, а в конце 1833 г. закончил работу над «Пиковой дамой».

Поэт вернулся из путешествия 20 ноября 1833 г. Четыре дня спустя он был на приёме у Фикельмон; 29 ноября упомянул в дневнике о трауре в семье Элизы Хитрово и Дарьи Фикельмон.

В 1834 г. Пушкин побывал на балу в австрийском посольстве дважды — 28 февраля и 8 марта; в дневниковой записи от 17 марта отметил обед втроём с послом и его женой. Поэт сетовал на то, что Долли заставила ждать себя полчаса, а сам он «во всё время» сердился, что приехал в сапогах.

С апреля 1834 г. тон записей в пушкинском дневнике изменился: «Вчера rout у гр. Фикельмон. S. не была»; «S. не было — скука смертная!» Новым увлечением поэта стала графиня Надежда Соллогуб. В начале мая 1834 г. поэт писал, что зван Дарьей на вечер, хотел ехать, но не поехал. Во второй половине июня Пушкин известил жену, что Бобринская и Фикельмон живут на Чёрной речке, «принимают — а никто не едет». В начале июля он сообщил Натали, что был у Долли и как «ввалился в освещённую залу с нарядными дамами, то и смутился как немецкий профессор: насилу хозяйку нашёл, насилу слово вымолвил»[714]. Можно предположить, что поэт не кривил душой. Роман с Долли был позади, и при встрече с ней он испытывал неловкость.

Пушкин охотно посвящал стихи своим «идолам». Роман с Фикельмон был потаённой любовью. Должно быть, по этой причине знатной даме не было посвящено ни одного стихотворения. Лишь дважды он изобразил её на полях рукописей 1829—1833 годов[715]. На одном рисунке изображена молодая красавица с орлиным профилем. Рисунок наводит на мысль о героине «Пиковой дамы». На стене в спальне старой графини висел портрет с изображением «молодой красавицы с орлиным носом».

После 1832 г. всякие упоминания о Пушкине исчезли со страниц дневника Фикельмон. Лишь в 1837 г. Долли нарушила молчание, посвятив сочувственные слова памяти поэта. Её тирады по поводу жены убитого звучали почти как признание, намёк на собственные переживания: «…какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину? Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили, — все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрасчётную игру!»[716]

В письмах Наталья Николаевна не раз упрекала мужа за его «измены», называя соперниц по именам. Но она ни разу не упомянула имени своей покровительницы Долли.

Фикельмон отличалась от идеала женщины, близкого Пушкину. Но он ценил в ней её недюжинный ум, светский такт и аристократизм, а также живое участие, которое она приняла в его семейных делах.

В начале 1834 г. «жаркая история» ещё не закончилась, когда на страницы дневника Пушкина попало имя Дантеса. 26 января 1834 г. поэт записал с явным раздражением: «Барон Д Антес и Маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет»[717]. Небольшая неточность, допущенная Пушкиным, позволяет судить об источниках его информации. По-видимому, он получил сведения от тех, кто хлопотал за двух французских дворян. Хлопоты лишь частично увенчались успехом, поскольку де Пина был определён в армейский пехотный полк (в дальнейшем на него пало подозрение в краже серебряных ложек и он должен был подать в отставку)[718].

Могла ли гвардия роптать в январе по поводу того, что в феврале два никому не известных эмигранта, возможно, получат чин корнета? Событие ещё не произошло, и о нём были осведомлены прежде всего покровители молодого француза. В числе их была Дарья Фикельмон.

В дневниковой записи Пушкина видят знак судьбы, роковое предчувствие грядущей трагедии. Так ли это? Поэт не мог предвидеть романа жены с Дантесом и кровавой развязки. Однако были обстоятельства, которые восстановили его против Дантеса.

Дантес приехал в Россию, имея несколько рекомендательных писем. Одно из них было адресовано Д. Фикельмон. Покровительство влиятельной дамы помогло эмигранту сделать карьеру при дворе[719].

Секунданта Пушкина Данзаса живо интересовали взаимоотношения Долли с Пушкиным и Дантесом. По свидетельству Данзаса, француз привёз рекомендательное письмо к мадам Фикельмон, пользовавшейся особым расположением императрицы. «Этой-то даме, — заключил он свой рассказ, — Дантес обязан началом своих успехов в России»[720].

Итак, Пушкина возмутило два обстоятельства: во-первых, то, что власти грубо нарушили русские воинские традиции, приняв эмигранта в гвардию сразу в офицерском чине, и, во-вторых, то что этому способствовала его Долли.

28 февраля 1834 г. Дантес был приглашён на бал к Фикельмонам, где хозяйка представила его императрице[721]. Служба в Кавалергардском полку стоила больших денег, которых у эмигранта не было. Но хлопоты посольши помогли преодолеть затруднение. Подруга Долли — царица, шеф Кавалергардского полка — назначила Дантесу деньги из своей шкатулки[722].

Долли приняла самое живое участие в судьбе двух молодых людей, дебютировавших в свете: Наташи Пушкиной, а затем Дантеса.

Что касается Пушкина, он увлёкся женой австрийского министра в то самое время, когда у Натальи Николаевны завязался роман с царём.