«Как унизили тебя, послав этих двух скотов!..»

Поздний час, он вышел погулять на платформу. Было холодно, мороз все крепчал. Весь императорский поезд был освещен огнями. «Господа» (так он с усмешкой называл свою свиту) не спали. Ждали.

И он увидел, как из темноты выдвигался паровоз с одним вагоном…

Они вошли в его вагон. Вторым был Шульгин, он знал его: монархист, когда-то ему так понравилась его речь в Думе. Но первым – первым был Гучков. Ее вечный враг! Заклятый враг! И вот «маленькая железнодорожная катастрофа», о которой она мечтала, свершилась: его поезд остановлен и они приехали к нему.

Шестидесятые годы, уже нашего века, Ленинград. К полувековому юбилею Октября готовят документальный фильм. Павильон киностудии «Ленфильм». Не горят юпитеры… В грязноватом сумраке – старик: лысый череп, борода пророка и блестящие, молодые глаза… Я пришел из соседнего павильона, где снимают мой фильм, посмотреть на старика…

Старик отсидел свой срок в сталинских лагерях. И вот теперь, в дни хрущевской оттепели, режиссеру Фридриху Эрмлеру пришло в голову снять документальный фильм об этом старике. В тот день в павильоне режиссер обсуждал со стариком эпизод «Отречение царя». Когда-то в своей книге старик все это подробно описал… И сейчас он опять вспоминал, как они с Гучковым вошли в вагон… Где стоял граф Фредерикс… И как вошел царь.

Старика когда-то знала вся Россия. Это был Василий Шульгин.

Вагон-гостиная, зеленый шелк по стенам, старый генерал с аксельбантами – министр двора граф Фредерикс…

Они сидят за маленьким столиком: царь в серой черкеске и напротив – Гучков и Шульгин.

Гучков начал речь, долгую, выспреннюю. Николай молча слушал. Шульгин смотрел на царя: под глазами мешки, коричневая, морщинистая, будто опаленная кожа (бессонные, тяжелые ночи).

Наконец Гучков перешел к отречению, голос его дрожал. Когда он кончил взволнованную речь, Николай сказал спокойно, даже равнодушно: «Я принял решение, господа, отказаться от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, но к тому времени переменил это решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, господа, вы поймете чувства отца».

Он взял со столика привезенный Гучковым проект Манифеста, составленный в Думе, и вышел. Пока его не было, приехавшие узнали: царь имел консультацию с доктором Федоровым, и доктор определенно заявил, что надежд на выздоровление Алексея нет.

Он вернулся в вагон и положил на столик написанный им самим текст отречения. На четвертушках бумаги для телеграфных бланков был отпечатан этот текст.

«Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли, – вспоминал Шульгин. – Так благородны были его прощальные слова…»