Глава VIII «Генрих III и его двор»

Как-то раз Александр, истомившись в своей пале-рояльской каморке, решил подняться на тот этаж, где занимались счетоводством; поиски сюжета для драмы к этому времени продолжались уже не первый день, и он намеревался поговорить о своих литературных, а заодно и прочих заботах с Амеде де Ла Понсом. Но Ла Понса на месте не застал – тот, не более усердный служащий, чем сам Александр, вышел погулять. А на его столе осталась толстая книга, раскрытая на девяносто пятой странице: «История Франции» Луи Пьера Анкетиля. Александр машинально взял ее в руки и пробежал глазами несколько строк: перед ним был рассказ о трагической любви одного из «миньонов», фаворитов Генриха III, Сен-Мегрена, и Екатерины Клевской, жены герцога де Гиза. Запутанная интрига, сплетенная под знаками страсти, коварства, кинжала и яда. Исторические сведения только разожгли его любопытство, и он пообещал себе при первом же удобном случае проверить их и узнать обо всем этом поподробнее. Пришлось снова обратиться за помощью к «Всеобщей биографии»: настоящая сокровищница для человека, который мается в поисках вдохновения! Здесь он нашел ссылку на мемуары Пьера д’Этуаля и, продолжая свои изыскания, попросил всезнающего господина Вильнава одолжить ему эту редчайшую книгу, которая, на счастье молодого автора, обнаружилась в библиотеке ученого. Старался не зря! В ней-то Дюма и прочел о том, каким образом герцог де Гиз покарал неверную жену, приказав убить ее любовника, Поля де Сен-Мегрена. С этим эпизодом перекликался еще один, похожий – история Бюсси д’Амбуаза, убитого другим обманутым мужем, господином де Монсоро. Жестокие нравы того времени подстегнули воображение Александра. Стремясь побольше разузнать о прихотях двора Генриха III, он по совету все того же Вильнава прочел блестящие и язвительные сочинения Агриппы д’Обинье и «Остров гермафродитов», анонимный памфлет, бичующий гомосексуальные отношения короля с его фаворитами. Пряный душок, исходивший от этого королевского двора, щекотал ноздри Дюма. Он так и видел перед собой и красавца фаворита – нарядного, дерзкого, изнеженного, вспыльчивого, и Генриха III – слабого, инфантильного, капризного и непоследовательного, и его мать, властную и суеверную интриганку Екатерину Медичи, обожающую сына и готовую все ему простить, лишь бы он предоставил ей править королевством, укрывшись за его спиной. С каждым днем эти призраки все отчетливее представлялись его разгоряченному уму. Он увез их с собой в Вилле-Котре, куда отправился к открытию охоты, и между двумя походами в лес рассказал их историю давним друзьям. Те слушали с интересом, а сам он, пока говорил, внезапно осознал, что, еще не успев взять в руки перо, сочинил всю драму до мельчайших ее подробностей.

Вернувшись в Париж, Дюма повторил свой рассказ Мелани, и ее он тоже задел за живое. И все же она не соглашалась с Александром, убеждавшим ее, что проза куда больше, чем стихи, подходит для этой сумрачной интриги. Она боялась, что диалог, лишенный ритма и рифмы, зрителям, привыкшим к музыке александрийского стиха, покажется слишком грубым. Но Александр крепко держался за свое намерение: на этот раз его герои будут разговаривать, как обычные люди. Так они начали говорить в его голове, так продолжат и на сцене.

Пьеса сочинялась стремительно и оказалась закончена уже в августе 1828 года. Она изобиловала безотказно действующими элементами мелодрамы: тут были политические и любовные интриги, темные дела астролога-отравителя, распутство фаворитов, столкновения короля с герцогом де Гизом, тайные происки Екатерины Медичи, подлый замысел ловушки, в которой погибнет Сен-Мегрен… Зрителю не дадут и секундной передышки, он должен сидеть как на иголках в течение всего действия! Все жестокие поступки, обычно оставляемые классиками за кулисами, здесь будут выведены на свет: больше никакого единства места, действия и стиля, никакого приукрашенного рассказа о событиях, которые неприлично представлять на сцене, – герои будут развлекаться, спорить между собой, ненавидеть и убивать друг друга, «как в жизни». Совершая все эти смелые перевороты, Александр сознавал, что своим «Генрихом III» открывает царствование романтической драмы. Он одновременно и гордился этим, и был несколько испуган.

Первое чтение пьесы состоялось в салоне Вильнавов. Мелани отчаянно аплодировала, но ее отец заявил, что его оскорбляют «подобные заблуждения человеческого ума». Ну и пусть! Вильнав, конечно, великий ученый, но на его мнение влияет преклонный возраст. К тому времени, когда у человека не остается ни волос, ни зубов, он утрачивает и способность ясно мыслить. Теперь Александру хотелось узнать мнение нового поколения – поколения «смельчаков», «ниспровергателей памятников». Он добился от Нестора Рокплана, главного редактора «Фигаро», чтобы тот собрал у себя сотрудников своей газеты и журнала «Сизиф», страстных приверженцев романтического направления. К ним присоединились Лассань и Фирмен, вся компания устроилась на разложенных по полу тюфяках, и, потребовав полной тишины, Александр, в свою очередь, уселся с рукописью за стол, на котором горели свечи, и начал читать. Голос его звучал ясно и уверенно, до слушателей доходило каждое слово; едва он закончил чтение, раздались аплодисменты и восторженные крики. Было единодушно решено, что ему надо забыть о «Христине» и сделать все для того, чтобы на сцене Французского театра был поставлен именно «Генрих III». Фирмен – не только талантливый актер, но и искусный дипломат – предложил до того, как предстать перед полным составом комитета, устроить предварительную читку для нескольких наиболее прославленных и влиятельных актеров.

В роли экзаменаторов на этом испытании выступили мадемуазель Марс, мадемуазель Левер, Мишло, Самсон и «национальный поэт» Беранже. Александр, как почтительный сын, явился на это собрание вместе с Мари-Луизой, желая разделить с ней свой успех. Как он и надеялся, по окончании чтения она услышала такие восторженные крики, что, несмотря на все былые опасения, вернулась домой радостная. Через день, 17 сентября 1828 года, пьесу не менее восторженно принял весь комитет. И все было бы как нельзя лучше, если бы два дня спустя в «Театральном курьере» не появилась статья Шарля Мориса, который загадочным образом обо всем узнал и, высмеяв «вредную и безнравственную пьесу», указал властям на то, что представление старого французского двора как сборища миньонов и убийц может вызвать сильное возмущение.

Ловкий способ привлечь внимание цензуры! Оскорбленный выпадом Александр бросился к автору статьи, вооружившись дубинкой и прихватив с собой Амеде де Ла Понса. Журналист, которому они пригрозили немедленной расправой, сдался и позволил драматургу ответить на несправедливое обвинение, так что 26 октября Дюма в той же газете смог объяснить, что, когда он писал «Генриха III», в его намерения нисколько не входило обличать мерзость и низость королевского окружения в XVI веке: он хотел серьезно и точно рассказать о том, как развивалось соперничество между герцогом де Гизом и последним представителем династии Валуа.

Цензура, удовлетворенная такими разъяснениями, разрешила постановку. Можно было начинать репетиции. Мадемуазель Марс, которой досталась роль герцогини де Гиз, немедленно взяла дело в свои руки. Она потребовала, чтобы роль Генриха III отдали актеру Арману, а роль пажа Артура – мадемуазель Менжо. Однако Дюма предпочел бы видеть в роли короля Генриха совсем другого исполнителя – Мишло, а главное – хотел, чтобы в роли пажа выступила прелестная Луиза Депрео, чьей благосклонности он только что добился. Боже, боже! Ну, разве можно было пренебрегать тем обстоятельством, что мадемуазель Марс, в свои пятьдесят лет все еще претендующая на роли героинь, не потерпит рядом с собой свеженькой девочки, по сравнению с которой будет выглядеть еще старше? Желая избавиться от соперницы, мадемуазель Марс объявила, что у той узловатые коленки. Дюма, у которого была возможность лично убедиться в том, что это совсем не так, решительно заступился за подругу, и мадемуазель Марс в конце концов нехотя уступила. Что касается Армана, здесь положение было еще более сложным. По мнению мадемуазель Марс, он превосходно сыграл бы Генриха III, но Александр считал, что гомосексуальные наклонности этого актера так хорошо известны всему городу, что его персонаж на сцене будет выглядеть пародией. Только как бы сказать ему об этом так, чтобы не обидеть? Несмотря на все предосторожности и ухищрения, Арман все же обиделся, отказался от роли и смертельно возненавидел того, кто слишком верно его оценил.

Из-за этих междоусобных распрей Александр все реже и реже бывал в канцелярии и все больше времени пропадал во Французском театре. Конечно, его присутствие на репетициях было вызвано интересом, с которым он относился к постановке своей пьесы, но вместе с тем – и чарами некой мадемуазель Виржини Бурбье, игравшей одну из второстепенных ролей. Не разрывая отношений с Луизой Депрео, Дюма стал и ее любовником. При этом его сердце, разумеется, по-прежнему было отдано Мелани. Поведение по отношению к трем женщинам, в которых он был влюблен, определялось для него только проблемами расписания, удобством и градацией чувств.

Все было бы прекрасно, если бы тут не начались неприятности на работе. Начальники Александра в Пале-Рояле как-то еще соглашались закрыть глаза на его любовные приключения, но постоянных отлучек они долго терпеть не могли, поскольку тем самым он подавал дурной пример коллегам. И генеральный директор Манш де Броваль вызвал его к себе, чтобы предложить выбор между постоянным присутствием на рабочем месте и отпуском без сохранения содержания. Жестокий выбор: с одной стороны – верный кусок хлеба, с другой – зыбкие посулы театральной славы и призрачного богатства.

Загнанный в угол Александр рассказал о своих затруднениях Фирмену, и тот обратился к Беранже, который и отвел злополучного автора, над чьей головой собрались грозовые административные тучи, к своему другу-банкиру Жану Лаффиту. Немного поколебавшись, финансист согласился помочь писателю, которого Беранже расхваливал на все лады, и безотлагательно выдал ему беспроцентную ссуду в три тысячи франков. А взамен всего лишь оставил у себя в сейфе экземпляр рукописи «Генриха III» и попросил полностью с ним расплатиться, как только она будет напечатана.

Уладив таким образом материальные проблемы, Александр мог позволить себе роскошь избежать увольнения, попросив освободить его от занимаемой должности по личным мотивам. Еще одна выходка этого строптивого писаря! Начальство, желая наказать его за дерзость, лишило его вознаграждения, которое герцог Орлеанский пообещал выплатить в конце года. Дюма негодовал, но только из принципа – на самом деле он был настолько уверен в своем будущем, что, когда вручал матери полученные от банкира Лаффита три бумажки по тысяче франков, ему казалось, будто он закладывает первый камень в основание здания, которое отныне будет непрестанно расти. Мари-Луиза плакала от радости, да и Мелани тоже так и сияла любовью и гордостью, недоволен был один только старый Вильнав. Не разделяя восторгов жены и дочери, он упорно продолжал считать пьесу «литературной нелепостью».

А может быть, старик попросту догадался о том, что Мелани, забыв о супружеском долге, стала любовницей ее автора? Если так, то, конечно, это обстоятельство могло несколько смутить его, но ведь нисколько не возмутить: он невысоко ставил капитана Вальдора, который в своем Тионвиле, должно быть, целыми днями только и делал, что пересчитывал пуговицы на гетрах. Нет, в его понимании серьезным оскорблением было не то, которое нанес мужу его дочери проказник Дюма, но нанесенное его «Генрихом III» Расину, Корнелю, Вольтеру, всем тем великим сочинителям, которые умели показывать страсть, не заставляя актеров кататься по доскам сцены.

Тем не менее пьеса, даже не объявленная еще на афишах, вызвала интерес любителей театра ошеломляющей, как говорили, смелостью замысла и исполнения. Стремясь пополнить ряды своих союзников, Александр поручил Мелани рассказывать в салонах, где собирались «романтики» – писатели, журналисты, художники или просто любители всего нового, что во Французском театре готовится великая битва и что во имя молодости необходимо ее выиграть. К заговору присоединились политики: поговаривали о том, что в пьесе содержатся намеки на деспотичный характер нынешнего правителя и что она предсказывает падение династии Бурбонов.

Эти слухи сердили как сторонников короля, так и приверженцев классицизма, и кое-кто стал даже обращаться к властям с просьбой запретить постановку пошлой мелодрамы на величайшей сцене Франции. Но Карл Х, равно остерегавшийся и ультрароялистов, и либералов, посоветовался с мудрым Мартиньяком и решил, что ему незачем вмешиваться в эти мелкие распри. Король философски отвечал всем, кто обращался с жалобами: «Господа, я ничего не могу здесь поделать, у меня, как и у всякого француза, есть всего лишь место в партере».

Перед премьерой – она должна была состояться во вторник 10 февраля 1829 года – Александр получил двести пятьдесят бесплатных билетов, предназначенных друзьям. Он послал приглашения Виньи, Луи Буланже, Гюго: несмотря на то что Дюма еще не был лично с ними знаком, он знал, что может рассчитывать на их поддержку. Его сестра Эме нарочно приехала из Шартра, чтобы быть с ним рядом в решительный момент. В преддверии этого определявшего все его будущее вечера Александр был настолько полон уверенности, что заранее распределял доходы, которые принесет ему пьеса «Генрих III и его двор»: Лор и маленького незаконнорожденного сына он переселит в более приличное жилище, найдет и для себя самого что-нибудь получше, наконец, снимет третью квартиру – для матери, от которой он теперь хотел уже отделиться, поскольку в его двадцать шесть лет, с его многочисленными связями ему становилось трудно жить с ней под одной крышей, не задевая ее чувств.

Седьмого февраля Дюма осторожно известил Мари-Луизу о намеченных им переменах. После чего, воспользовавшись случаем, сообщил заодно о том, что пять лет назад стал отцом маленького мальчика, которого тоже назвали Александром. Рада ли она была тому, что оказалась бабушкой? Не обиделась ли на то, что сын так долго скрывал от нее существование внука? Ошеломленная, едва дыша, с полными слез глазами, Мари-Луиза, по обыкновению своему, прижала руку к сердцу. Но, как и всегда, не способна оказалась упрекнуть сына в чем бы то ни было. Если он так долго умалчивал о своем отцовстве, значит, у него были на то веские причины. И поскольку мать продолжала безмолвно стоять перед ним, Александр кинулся к ней сам, приласкал, утешил, как мог, расцеловал и… оставив под впечатлением ошеломляющей новости, поспешил на последнюю репетицию.

Сидя в партере, он наслаждался, следя за ходом действия своей пьесы. Актеры играли убедительно. Ни одной лишней реплики. Роскошные костюмы, великолепные декорации, созданные Сисери, историческая точность во всем, вплоть до мельчайших деталей. От всего этого рождается ощущение подлинности всего происходящего, даже самые взыскательные критики не найдут, к чему придраться.

Пока Александр обдумывал возможные поправки, которые должны были бы усилить воздействие одной из сцен, слуга, тихонько проскользнувший в зал, пробрался к нему между кресел и сказал, что у госпожи Дюма, когда она уходила от Девиоленов, где была в гостях, закружилась голова, она упала на лестнице и к тому времени, когда он сам выходил из дома, все еще не пришла в сознание. Резко вырвавшись из плена театральных миражей, Александр мгновенно забыл о драме «Генрих III» и вообще обо всем на свете, кроме своей личной драмы. Не на нем ли лежит ответственность за недомогание Мари-Луизы? Не его ли запоздалое признание насчет ребенка так ее потрясло? Не умрет ли она по его вине накануне триумфа, который ему так хотелось с ней разделить?

В безумной тревоге он бросился к Девиоленам и увидел там мать полулежащей в большом кресле. Она узнала сына, но не смогла выговорить ни слова. Мари-Луизе сделали ножную горчичную ванну – никакого действия: левая половина тела осталась парализованной. Доктор Флоранс, постоянный врач Французского театра, которого Дюма спешно вызвал к больной, пустил ей кровь. Язык Мари-Луизы слабо зашевелился во рту, она забормотала отрывки непонятных фраз. Шансы на выздоровление были, увы, невелики.

Первым делом Дюма и его сестра сняли свободную квартиру в том же доме, где жили Девиолены, на углу улиц Сент-Оноре и Ришелье, и устроили там импровизированную постель для больной, расстелив рядом, прямо на полу, матрасы для Александра и Эме, которые решили ни на шаг не отходить от матери.

Доктор Казаль, друг семьи, сменивший доктора Флоранса, всю ночь провел у изголовья Мари-Луизы. К утру появилась надежда: если только не случится нового удара, объявил врач, больная будет жить. Но в каком состоянии? Этого он пока с уверенностью сказать не мог. Александр был удручен и подавлен. Если Мари-Луиза утратит ясность ума, сможет ли он любить ее так, как прежде? Еще вчера она была его наперсницей, его сообщницей, его совестью, неужели ему отныне придется видеть в ней всего лишь напоминание о прошлом? Неужели их пара навсегда распалась? Друзья окружили Александра трогательным участием. Один из них, Эдмон Альфен, сын крупного ювелира, прислал ему кошелек с двадцатью луидорами, но Дюма вернул деньги, оставив себе лишь кошелек.

Теперь все его мысли были заняты тем, как сделать приятнее последние дни жизни матери, дав ей возможность хотя бы издали приобщиться к его успеху. Конечно, она не сможет присутствовать на первом представлении «Генриха III», но, если отклики будут такими восторженными, как он рассчитывает, она сможет навеки закрыть глаза, не беспокоясь за будущее сына. Стараясь заручиться поддержкой со всех сторон, он осмелился, даже не попросив аудиенции, явиться к герцогу Орлеанскому. Едва войдя, он принялся умолять его высочество завтра прийти на премьеру, которая обещает быть шумной. Герцог, слегка удивившись, с улыбкой ответил, что не сможет быть в театре, поскольку завтра у него званый обед, на который он пригласил около тридцати иностранных принцев. Но Александр не отступал. Теперь он предложил его королевскому высочеству начать обед на час раньше, в то время как он сам на час задержит начало премьеры. Кроме того, он оставит для гостей его высочества все ложи бенуара, чтобы они могли, вкусив радостей застолья, затем насладиться представлением. Герцога предложение позабавило, и он согласился. Однако вполне возможно на самом деле, что бы ни писал Дюма в своих мемуарах, договоренность между герцогом Орлеанским и Французским театром была достигнута раньше, а не накануне премьеры. Если же герцог действительно принял это приглашение, сделанное в последнюю минуту, дело было вовсе не в смелости и таланте Дюма, а в том, что его высочеству нравилось выставлять себя защитником либеральной молодежи.

10 февраля 1829 года, проведя весь день у изголовья матери, все еще лежавшей без движения, с наступлением вечера Александр отправился в театр, где за несколько часов должна была решиться его судьба. Молодого человека терзали одновременно и горе сына, и мучительная тревога автора – не много ли это для одного? Прижимаясь к стенам, словно преступник, он пробрался в маленькую ложу, устроенную прямо на сцене. Вторую ложу заняла сестра, пригласив туда Буланже, Виньи и Гюго. Вскоре зал заполнился публикой, послышался приглушенный шум, напоминавший морской прибой. Ни одного свободного места. Билеты выхватывали из рук у перекупщиков, не глядя на цену, чуть ли не дрались из-за них. В ложах, отведенных гостям герцога Орлеанского, красовались чужеземные принцы, увешанные орденами. В остальных ложах разместились все парижские аристократы, все дипломаты и все известные политики. Женщины с обнаженными плечами, с диадемами на головах, переливались драгоценными камнями и поблескивали стеклами лорнетов, разглядывая законодателей мод и светских львов.

Наконец дали сигнал, занавес поднялся, со сцены в партер потянуло сквозняком. Представление началось. Экспозиция показалась несколько затянутой, но несколько особенно удачных реплик были встречены аплодисментами.

В антракте Александр сбегал домой узнать, как чувствует себя матушка. Сиделка его успокоила: госпоже Дюма стало лучше, она задремала. К тому времени как он вернулся в театр, второй акт уже начался, и зал, как ему показалось, был совершенно захвачен действием, развивавшимся все стремительнее. А в третьем акте, когда герцог де Гиз ворвался в спальню жены и, стиснув ей руку латной рукавицей, заставил написать записку Сен-Мегрену, вызывая его на роковое свидание, по рядам прокатилась волна испуга. Эти решительность и грубость, этот женский крик боли были столь непривычными на сцене, что одни зрители возмутились, а другие захлопали. Вложив в уста отчаявшейся герцогини восклицание: «Генрих, мне больно!.. Вы причинили мне чудовищную боль!» – Александр даже представить себе не мог, как подействуют на публику, привыкшую к напыщенной декламации, эти простые, будничные, самые обычные слова. По восхищенному шепоту, которым была встречена его смелая находка, он понял, что одной этой фразой выиграл партию. Теперь окончательно покоренный зал с нетерпением дожидался, чтобы сработала западня, расставленная герцогом де Гизом. Александр еще раз сбегал домой, чтобы поцеловать глубоко спящую матушку, сожалея о том, что она не может разделить с ним радость, – и вот он уже снова сидит в своей маленькой ложе, прислушивается к каждому шепоту и шороху, доносящимся из зала, заполненного толпой незнакомцев, которых он поклялся завоевать. И завоюет!

Успех по мере приближения к развязке, несомненно, возрастал. Когда Сен-Мегрен, поняв, что оказался в западне, выпрыгнул в окно и его окружили сбиры, которыми командовал Майенн, зрители затаили дыхание. Падая, он поранился. Сможет ли он убежать? Или падет от рук убийц? Герцог де Гиз подтащил герцогиню к открытому окну, бросил Майенну ее платок и крикнул: «Ну, а теперь сдави ему горло этим платком; так ему будет приятнее умереть – на платке вышит герб герцогини де Гиз!» Реплика попала в самую точку. Публика содрогнулась, по залу словно пробежал электрический ток. Клака неистовствовала. Едва ли не из каждого ряда летели восторженные возгласы. Когда Фирмен снова вышел на сцену, чтобы назвать имя автора, бурные овации зала помешали ему говорить. В конце концов он все же смог объявить, что сегодняшнего триумфатора зовут Александр Дюма. «Сам герцог Орлеанский, стоя с непокрытой головой, слушал, как произносят имя его служащего»,[43] – с гордостью оглядываясь на прошлое, напишет Дюма.

После премьеры молодые длинноволосые романтики торжествовали победу. Выбежав в фойе, они принялись плясать вокруг бюста Расина с воплями: «Обскакали Расина! Обскакали Вольтера! Расин – просто-напросто мальчишка!» Пришлось вмешаться, чтобы не дать им выбросить в окно мраморные изваяния прославленных в прошлом авторов. Александр про себя подумал, что они все-таки перегнули палку, и решил держаться подальше от этих святотатственных выступлений. Он мирно вернулся домой к Мари-Луизе, которая во время триумфа сына продолжала спать. «Мало у кого в жизни происходили такие мгновенные изменения, какие произошли в моей за те четыре часа, пока длилось представление „Генриха III“, – напишет Дюма впоследствии. – Еще вечером я был никому не известен, а назавтра, хорошо ли, худо ли, мной был занят весь Париж».[44]

Действительно, наутро начали прибывать букеты, один за другим. Не зная, куда девать цветы в таком количестве, Александр убрал ими постель матери. Она трогала рукой лепестки, не понимая, ни откуда они взялись, ни что означают. Потом уснула, а сын неотрывно смотрел на нее. Цветы парижского признания вокруг этой женщины, неподвижно лежавшей с закрытыми глазами, напоминали те, которые кладут, прощаясь навеки. В два часа пополудни Александр отнес рукопись Везару, который выложил за нее шесть тысяч франков; этими деньгами Александр, как и обещал, немедленно расплатился с любезно выручившим его в свое время Лаффитом. Покончив с формальностями, он легким шагом направился во Французский театр, уверенный в том, что застанет там праздничную атмосферу.

Однако у членов комитета, окружавших барона Тейлора, вид оказался похоронный: только что было получено письмо из министерства внутренних дел с приказом временно прекратить представления. Несомненно, это был выпад старичков, приверженцев классицизма, и ультрароялистов. Но Тейлор не пожелал сдаться без боя. Он велел Александру написать просьбу об аудиенции, адресованную господину Мартиньяку, и вызвался сам передать письмо.

Два часа спустя с нарочным прибыл ответ: господин министр ждет господина Дюма завтра в семь утра. Александр воспрянул духом: значит, не все еще потеряно! В самом деле, во время этой совершенно неофициальной встречи господин де Мартиньяк показал себя человеком остроумным, был приветлив и сговорчив и в конце концов разрешил играть пьесу, если в нее будет внесено несколько мелких поправок.

Александр, у которого словно камень с души свалился, поспешил уведомить барона Тейлора, что с особого разрешения министра «Генриха III» можно играть сегодня же вечером. Тотчас после этого в дирекцию театра пришло известие от герцога Орлеанского о том, как ему полюбилась пьеса – настолько, что он намерен присутствовать и на втором ее представлении. В антракте его высочество пригласил Александра в свою ложу и добродушно сообщил, что накануне Карл Х, позвав его к себе, спросил: «Знаете ли вы, кузен, в чем меня уверяют? Меня уверяют в том, что один молодой человек из вашей канцелярии написал пьесу, где мы оба представлены: я – в роли Генриха III, вы – в роли герцога де Гиза». А когда Александр, совершенно опешив, поинтересовался, что же ответил на это герцог Орлеанский, тот с улыбкой сказал: «Я ответил: ваше величество, вас обманули трижды – во-первых, я не бью свою жену, во-вторых, госпожа герцогиня Орлеанская не наставляет мне рога, в-третьих, у вашего величества нет подданного более преданного, чем я». И еще более ласково прибавил: «Кстати, госпожа герцогиня Орлеанская хочет видеть вас завтра утром, чтобы осведомиться о здоровье вашей матушки». Глубоко растроганный, Александр поклонился, рассыпался в благодарностях и удалился на цыпочках.

На следующий день он нанес визит герцогине Орлеанской, с волнением выслушал ее похвалы достоинствам «Генриха III», равно как и ее пожелания скорейшего выздоровления Мари-Луизе, а едва вернувшись домой, тотчас набросился на газеты, желая поскорее узнать, что о нем пишут. Мнения в прессе явно и резко разделились. Либеральные издания – такие, как «Корсар», «Фигаро», «Французский курьер», «Новая парижская газета», «Жиль Блаз», «Французский Меркурий», – естественно, радовались шуму, поднявшемуся вокруг пьесы. Реакционные, вроде «Французской газеты» или «Пандоры», говорили об упадке «Комеди Франсез». Прославленная сцена, по уверениям самых недовольных, опозорилась, показав мелодраму, достойную разве что бульваров, да и то с натяжкой, и местами оскорбляющую королевскую власть, нравственность и религию. Один из критиков, наиболее резкий из всей шайки, даже завершил рецензию словами: «Этот успех, как бы он ни был велик, не может нисколько удивить тех, кому известно, каким образом вершатся темные политические и литературные дела у герцогов Орлеанских. Автор пьесы – мелкий служащий на жалованье у его королевского высочества».

Столь низкое оскорбление не могло, по мнению Александра, остаться безнаказанным. Он поручил Амеде де Ла Понсу пойти в редакцию газеты, поместившей статью, и обсудить с клеветником условия дуэли. Ла Понс вернулся через час. Вызов был принят, но только на послезавтра, поскольку в промежутке этот газетный писака, за которым явно числилось не одно дело чести, должен был драться с полемистом Арманом Каррелем. Случилось так, что в ходе этой «предварительной» встречи Каррель выстрелом из пистолета начисто отсек противнику два пальца на правой руке, и журналист уже не мог держать оружие. Он известил об этом Александра, тот явился к нему и увидел перед собой честного и храброго человека, улыбающегося, несмотря на свое несчастье. На вопрос, насколько серьезно его увечье, раненый ответил: «Ничего страшного. Я лишился двух пальцев на правой руке, но, поскольку у меня остается еще три для того, чтобы написать вам о том, как мне жаль, что я вас обидел, мне больше ничего и не требуется!» «Но у вас, сударь, есть еще и левая рука для того, чтобы протянуть ее мне! – возразил Александр. – И это куда лучше, чем утомлять правую чем бы то ни было!»[45]

Мужественное и торжественное примирение напоминало перемирие, которое заключили бы после боя два полководца враждующих армий в случае, когда каждый признает доблесть противника. Вернувшись домой, Александр подвел итоги: зал каждый вечер полон, сборы невероятные, самое время устроиться поудобнее!

Прежде всего он снял для выздоравливающей Мари-Луизы первый этаж с садом в доме номер семь по улице Мадам. Мелани и ее мать как раз перед этим, покинув мрачного и раздражительного Вильнава, поселились в доме номер одиннадцать по той же улице. Они и сопровождали Мари-Луизу на прогулках, когда она начала потихоньку выходить на улицу. Что касается самого Александра, то он нашел себе квартиру на четвертом этаже углового дома на пересечении улицы Бак с улицей Университета. Ограничив таким образом территорию области чувств, он вполне готов был одновременно оставаться хорошим сыном, предупредительным возлюбленным и драматургом, стремительно двигающимся от триумфа к триумфу.