ЖИЗНЬ КАК ТЕАТР

ЖИЗНЬ КАК ТЕАТР

Блок с Любовью Дмитриевной увлеклись сценической алхимией давно: вспомним, как они добывали вещество театральности в своем бобловском театре. Спектакли любительские, но частица вещества была подлинная — судя по дальнейшей жизни исполнителей.

«Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры». Расхожий афоризм, вырванный из шекспировской комедии «Как вам это понравится». Его повторяют автоматически как ходячую истину — между тем как это все-таки гипербола, сильное преувеличение. Театральность в реальной жизни имеет двойственную природу. Есть игра-ложь, то есть притворство, лицемерие, обман, коварство. А есть игра-правда, то есть подчеркнутое, утрированное самовыражение, рискованная искренность, неуместная и порой даже нелепая в обыденных ситуациях.

Символ абсолютной театральности — Гамлет, который если и прибегает к игровому обману, притворяясь безумным, то лишь для того, чтобы полнее проявить себя и понять мир. Гамлет для Блока с юных лет — духовный спутник, модель, по которой он лепит свой облик, строит поведение.

Бывают культурные эпохи, когда театральность концентрируется, игровое начало проникает в стихи, в прозу, в стиль общения. Таков период, который потом станут называть Серебряным веком. Николай Евреинов, драматург, историк, режиссер, а главное — занятнейший человек, подлинный артист в реальной жизни, выразит игровой дух времени в своих дерзких концептуальных трактатах «Театр как таковой» и «Театр для себя». Евреинов опишет вещество театральности, присутствующее во всех человеческих отношениях.

С осени 1906 года театр — во всех смыслах этого слова — заполняет жизнь Блока. Затея Чулкова с театром «Факелы», который хотели открыть «Балаганчиком», не удалась, но за постановку возьмется Всеволод Мейерхольд в театре Комиссаржевской. Это будет уже в декабре, а пока в репетиционном зале театра, на Английском проспекте, начинаются «субботы», на которых актеры общаются с поэтами и художниками. На первой из «суббот» выступают Сологуб, Кузмин, Блок, Городецкий. А на второй, 14 октября, Блок читает свою пьесу «Король на площади». Летом в Шахматове был написан ее черновой, прозаический вариант, а осенью некоторые монологи и диалоги переделаны в стихи.

«Король на площади» приходится по душе — и театру, и собравшимся на «субботу» гостям. Решают ставить, но — цензурный запрет: при всех мистических туманностях в пьесе видят политику. Та же участь постигнет потом и лирическую драму «Незнакомка», законченную 11 ноября. Ей не везет по другой причине: в имени Мария, которое выбирает для себя на Земле упавшая с неба звезда, узрят намек на Богородицу. Действительно, имя выбрано не без умысла, но оно соотносимо с Девой Марией не больше, чем с Марией Магдалиной: недаром два эпиграфа из Достоевского отсылают к портрету Настасьи Филипповны — страдающей грешницы. Весь спектр женственности имеется в виду. Потом заговорят о трансформации Прекрасной Дамы в Незнакомку в мире Блока. Как всякое общее место, это в основном верно, добавим лишь, что символ «Незнакомка» — шире. Он не только противопоставлен Прекрасной Даме, но и включает ее в себя.

Драма «Незнакомка» по сравнению с «Королем на площади» — гораздо проще и в то же время глубже. Здесь авторская мысль ни разу не высказывается прямо — она трижды разыгрывается на разных уровнях. «Три видения» — так сперва и назвал Блок эту пьесу.

Сначала в уличном кабачке Поэт произносит вдохновенный монолог о Незнакомке. Обстановка прозаичная, но поэзия живет и здесь. Некий семинарист с восторгом рассказывает собутыльникам о поразившей его сердце танцовщице, те обзывают его «мичтателем». Один пьяница похож на драматурга Гауптмана, а другой, произносящий обрывки философичных фраз, — на поэта Верлена.

Во втором видении «яркая и тяжелая звезда» скатывается с неба и, обернувшись «прекрасной женщиной» в черном, идет по мосту. Но на земле она становится добычей некоего пошлого господина, и ее падение (смысл слова здесь раздваивается) оплакивают вместе Звездочет и Поэт. Наконец, в третьем видении действие переносится в гостиную, где собралось приличное салонное общество, чтобы слушать стихи все того же Поэта. Разговоры, идущие между гостями, неожиданно оказываются очень похожими на речи завсегдатаев кабачка в начале пьесы. (Философская ирония в сочетании с изобретательным юмором здесь очень напоминает «Балаганчик».) Незваной гостьей является Незнакомка, но вскоре, приблизившись к занавеси окна, она исчезает. Вероятно, возвращается туда, откуда ненадолго приходила на землю.

«Видения» не просто следуют друг за другом, они выстраиваются по вертикали: от кабачка на углу Геслеровского проезда и Большой Зелениной улицы — до неба. Читатель, зритель, следя за действием, проникаясь речевым ритмом, физически ощущает движение ввысь. Пьеса по сути — о реальности идеала, о наличии в жизни высшего смысла. И смысл этот часто гнездится в «низах», будучи ведом самым простым людям не меньше, чем образованной публике. Спустя сто лет пьеса звучит свежо и современно — и в главном и в мелочах. Даже шутка в написании слова «мичтатель» предвосхищает молодежный орфографический юмор начала XXI столетия.

Понятно, что пьеса «Незнакомка» выросла из одноименного стихотворения (что было в первой редакции подчеркнуто и эпиграфом — строфой «И веют древними поверьями…»). При этом в описании героини есть такая примета: «с удивленным взором расширенных глаз». Это уже напоминает стихи следующего блоковского цикла и их вдохновительницу — Наталью Николаевну Волохову, актрису театра Комиссаржевской.

Ее облик описан в мемуарной литературе неоднократно, приведем словесный портрет из книги М. А. Бекетовой: «Высокий тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы и глаза, именно „крылатые”, черные, широко открытые „маки злых очей”. И еще поразительна была улыбка, сверкавшая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка».

Наверное, права Аврил Пайман, считающая, что в ситуации, сложившейся той осенью, «Блоку необходима была новая страсть» и что «влюбленность поэта носила … явно литературный характер». (Кстати, английская исследовательница опирается не только на письменные источники, но и на собственную личную беседу с Натальей Волоховой в 1960 году; актриса умерла в 1966 году.)

Реальная история отношений Блока и Волоховой известна по подробным воспоминаниям актрисы Валентины Петровны Веригиной и по довольно лаконичному рассказу самой Волоховой «Земля в снегу», опубликованному в 1961 году в «Ученых записках Тартуского университета».

Уже на первой из «суббот» у Комиссаржевской Блок и Городецкий оказываются в компании четырех актрис: Веригиной, Волоховой, Екатерины Мунт и Веры Ивановой.

А со второй встречи сбивается тесная компания, которая собирается либо на квартире Ивановой, либо у Блоков на Лахтинской.

Блок — то один, то с Любовью Дмитриевной — часто наведывается в гримуборную Волоховой, Веригиной и Мунт. Иной раз во время спектакля. Когда можно услышать звучащий со сцены голос Комиссаржевской в «Сестре Беатрисе»: «Придите все, это час любви, а любовь безгранична…»

Такой час наступает, когда Блок, простившись с актрисами и уже спустившись по лестнице, вдруг поворачивается, поднимается на несколько ступеней и обращается к стоящей вверху Волоховой: «Я только что увидел это в ваших глазах, только сейчас осознал, что именно они и ничто другое заставляют меня приходить в театр».

Так в записи Веригиной. А самой Волоховой запомнился блоковский комплимент, произнесенный в другой ситуации: «Когда вы говорите, словно речка журчит».

Начинается красивая любовная игра. Ее сценой становится зимний Петербург, дорогие Блоку места, особенно связанные с созданием «Незнакомки». Весь потенциал театральности, глубоко сидящей в поэте, находит применение. Он и актер в этом спектакле на двоих, и его постановщик. А женщина достойно справляется с ролью, подчиняясь логике «творимой легенды», не разрушая магию.

Ее, впрочем, смущает поэтическое преувеличение в строках:

И как, глядясь в живые струи,

Не увидать себя в венце?

Твои не вспомнить поцелуи

На запрокинутом лице?

Блок легко отговаривается тем, что это условность: «Как говорят поэты: „sub specie aeternitatis”, что буквально означает — „под соусом вечности”». Волохова принимает оправдание и будет вспоминать эту латинскую формулу.

Она просит Блока написать для нее такие стихи, которые она могла бы прочесть со сцены. И немедленно, 1 января 1907 года, получает их вкупе с красными розами:

Я в дольний мир вошла, как в ложу,

Театр взволнованный погас.

И я одна лишь мрак тревожу

Живым огнем крылатых глаз.

Подарок щедрый. Автор отдает свое лирическое «я». Причем монолог от женского лица абсолютно органичен: Блок вложил в эти строки энергию того женственного начала, что живет в его музыкально-двойственной душе.

Почему же Волохова не станет исполнять этот заведомый «шлягер»? Только ли скромность мешает ей декламировать: «Люди! Я стройна!»? А может быть, она внутренне, эмоционально не отождествляет свое «я» с этим роскошным поэтическим портретом? «Тонкий стан мой шелком схвачен» — это ведь взято у Незнакомки, на роль которой Волохова теперь утверждена.

Зато сам Блок, придя 3 января к Евгению Иванову, читает другу эти стихи в нарциссическом упоении, радуясь новому эмоциональному состоянию: «Я влюблен, Женя!.. Ты вот болен, а я во вьюге».

Но — маленький шаг назад. 30 декабря 1906 года — премьера «Балаганчика».

Он идет в один вечер с метерлинковским «Чудом святого Антония» («странника Антония» значится на афише: цензура!). Музыка к спектаклю написана поэтом Михаилом Кузминым, оформление художника Николая Сапунова.

Надев полумаски, актеры, по свидетельству Веригиной (она — во «второй паре влюбленных»), даже за кулисами перед сценой начинают разговаривать по-иному. Но вот шепот: «Бакст пошел». Поднимается основной занавес театра, расписанный Львом Бакстом. На сцене — собрание мистиков (один из них — актер Константин Давидовский, который чуть позже в ином качестве явится в театре блоковской жизни). Пьеро в белом балахоне вклинивается в их разговоры сначала тихим бормотанием: «О, вечный ужас, вечный мрак!», а потом — громко-пронзительным: «Неверная! Где ты?»

В этой роли — сам Мейерхольд. А в «третьей паре влюбленных» с короткими репликами-повторами на сцене возникает Наталья Волохова.

Магический эффект достигнут. По окончании публика не сразу выходит из очарованного состояния. Чей-то недовольный свисток тонет в аплодисментах. «Кланялся тому и другим», — записывает Блок на следующий день.

А в антракте первого представления особо приближенным зрителям давали читать следующее приглашение: «Бумажные Дамы на аэростате выдумки прилетели с луны. Не угодно ли Вам посетить их бал в доме на Торговой улице…» Далее следовал адрес Веры Ивановой.

На вечер приходят, помимо тех, кто причастен к созданию спектакля, Сергей Городецкий, Сергей Ауслендер, режиссер Борис Пронин (будущий создатель «Бродячей собаки» и «Привала комедиантов»), поэт и критик Константин Сюннерберг, Георгий Чулков. Всех мужчин при входе наделяют черными полумасками, костюмов от них не требуется. Зато дамы действительно воспаряют «на аэростате выдумки». Волохова — в длинном светло-лиловом платье со шлейфом. Вера Иванова и Любовь Дмитриевна в розовом. Веригина — в красных лепестках.

Условлено говорить друг с другом на «ты» — как на сцене, не как в быту. Веригина замечает, что легче всего перейти на «ты» с Блоком, — у них сразу возникает легкий юмористический диалог, который продлится годы. Непринужденность сохранится и при церемонном «вы». Именно вместе с Веригиной Блок склонен дурачиться. То прочитает перед публикой ее детское стихотворение на смерть «венценосца»-императора, то изготовит из газетной бумаги для Веригиной «дочь Клотильдочку», а для себя «сына Мориса» и предложит их поженить. Впрочем, в шутливо-игровом дискурсе Блока рождаются порой весьма серьезные формулы. «Это не имеет мирового значения», — станет он говорить с некоторых пор о талантливых вещах, лишенных потенциальной глубины и многозначности. Из того же ряда негативная категория «дух пустоты» — ее тоже сохранит для нас память Веригиной.

Но это — позднее, а сейчас «бумажные дамы» перед балом «наводят красоту», и в их комнату заглядывает Блок, прося слегка загримировать и его. Взяв «темный бакан» (карандаш багряного цвета), Волохова подводит ему брови, подкрашивает около глаз. Очень скоро это отзовется в стихах:

Подвела мне брови красным,

Поглядела и сказала:

«…Я не знала:

Тоже можешь быть прекрасным,

Темный рыцарь, ты!…»

(«Насмешница»)

Жизнь, зрелище, стихи — все неразделимо. В тот же вечер, когда в комнату, освещенную фонариками, входят Блок с Волоховой, маска в розовом платье (Любовь Дмитриевна) снимает с шеи бусы и надевает на маску в лиловом. «Ни в той ни в другой не было женского отношения друг к другу», — трогательно уверяет Веригина. Возможно ли это? Наверное, обе все-таки оставались женщинами, но было и нечто другое.

Труженики Мельпомены вообще склонны к театрализации своего досуга: капустники, импровизации, розыгрыши. Из этого вырастают потом легенды, «байки», неизменно приукрашивающие реальную значимость подробностей богемного быта. Что же касается той «театральной зимы», о которой идет речь, она отпечаталась в памяти культуры не отдельными эпизодами, а ощущением одухотворенно-созидательной атмосферы, пронизывающей все мемуарные тексты и, конечно же, стихи, ею рожденные.

Редкий момент слияния творчества с жизнью, подобный тому, который был четыре года назад у Блоков с «соловьевцами». И это компенсирует, на время заменяет отсутствие простой любовной взаимности между Волоховой и Блоком. Все уходит в стихи, и цикл «Снежная маска» тринадцатого января уже завершен. И сюжет, по сути, исчерпан. Но жизнь всегда медлительнее, инерционнее, чем поэтический прорыв. Здесь ситуация пройдет несколько кругов, возвращаясь все в ту же точку.

Вопрос о земной стороне отношений Блока и Волоховой был поднят Вл. Орловым в книге «Гамаюн» (что, заметим, в условиях советской ханжеской цензуры было довольно смелым поворотом биографического повествования). Биограф усомнился в достоверности воспоминаний Волоховой, в том, что слова о «поцелуях на запрокинутом лице» — художественное преувеличение. Он акцентировал внимание на строке «Ты ласк моих не отвергала…» из первоначального варианта стихотворения «Своими горькими слезами…», написанного уже по завершении любовной истории (дескать, «было всё»). Приведены также записи из дневника М. А. Бекетовой февраля — марта 1907 года: «Саша хочет жить отдельно от Любы», «Волохова не любит Сашу, а он готов за нею всюду следовать», «Волохова полюбила Сашу». Но это, право, дает маловато оснований для пересмотра волоховской версии. А более весомых аргументов и тем более документов у маститого блоковеда не нашлось. Переписка Блока с Волоховой не сохранилась. Никто из мемуаристов, включая Валентину Веригину, не взял на себя смелость вторгаться в столь интимные подробности. А гадать по стихам… Они все-таки — о другом. О вечном вселенском холоде — страшном и прекрасном одновременно. О холоде, неизбежно разлучающем женщину и мужчину — независимо от того, как далеко они зашли в своих отношениях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.