Западный поход

Западный поход

Для русского историка биография Бату по существу начинается с весны 1235 года, когда на курултае, созванном великим ханом Угедеем, было объявлено о начале Западного похода. «Когда каан во второй раз устроил большой курултай и назначил совещание относительно уничтожения и истребления остальных непокорных, то состоялось решение завладеть странами Булгара, асов и Руси, которые находились по соседству становища Бату, не были ещё окончательно покорены и гордились своей многочисленностью, — читаем в «Истории завоевателя мира» персидского историка Ала ад-Дина Ата-Мелика Джувейни, жившего в середине XIII века и находившегося на службе у правителя монгольского Ирана Хулагу-хана. — Поэтому в помощь и подкрепление Бату он (Угедей) назначил царевичей: Менгу-хана и брата его Бучека, из своих сыновей Гуюк-хана и Кадагана и других царевичей: Кулькана, Бури, Байдара, братьев Бату — Хорду и Тангута, и нескольких других царевичей, а из знатных эмиров был Субатай-бахадур. Царевичи для устройства своих войск и ратей отправились каждый в своё становище и местопребывание, а весной выступили из своих местопребываний и поспешили опередить друг друга»¹.

Бату вместе с братьями отправился в свой удел — Дешт-и-Кипчак. Но ещё до этого, исполняя монгольский обычай, он устроил пир и угощение для своих родичей и будущих соратников по Западному походу. «Бату-хан в продолжение сорока суток угощал всё это собрание, — рассказывает Абу-л-Гази, — во все эти сорок суток ни на одну минуту не были они свободны от утех и удовольствий. После сего Бату разослал по областям знаменщиков для набора войска; на этот раз собралось войска так много, что ему не было счёта». Войско Бату и оснащено было лучше других: по сведениям китайских источников, его воины получали в походе на двоих такой же паёк, какой в остальных частях армии давался на десятерых человек². Они первыми вторгнутся в пределы Волжской Болгарии, и уже здесь осенью 1236 года Бату встретится с остальными царевичами, назначенными для участия в походе.

Названные царевичи принадлежали к следующему поколению Чингисидов, поколению внуков (а отчасти даже правнуков) Чингисхана. Они представляли все четыре ветви, идущие от четырёх старших сыновей «покорителя Вселенной», имевших право наследовать власть в Монгольской империи. Из сыновей Тулуя (скончавшегося ещё до начала похода, в сентябре-октябре 1232 года) Джувейни называет старшего, будущего великого хана Менгу (Мунке), и седьмого, Бучека (или Буджака); Гуюк, также впоследствии ставший великим ханом, был старшим сыном Угедея, а Кадан (Кадаган) — шестым сыном; линия Чагатая была представлена его старшим внуком Бури, вторым сыном первенца и любимца Чагатая Мутугэна (считавшегося любимцем также Чингисхана и погибшего ещё при жизни деда и на его глазах при осаде крепости Бамиан в Афганистане), и шестым сыном Байдаром; рядом с Бату были его старший брат Орда и младшие Берке (третий сын Джучи), Шибан (пятый сын) и Тангут (шестой). Наконец, среди участников похода назван и один из младших сыновей Чингисхана Кулкан (Кулькан); он родился от второй жены «покорителя Вселенной» Кулан-хатун (из меркитского племени) и хотя в отличие от четырёх старших братьев не имел права наследовать отцу, ещё при жизни отца был в остальном приравнен к ним. Как видим, всё это были не просто представители четырёх старших родов Чингисидов, но старшие представители этих родов — старшие сыновья или лица, их заменявшие.

На этот счёт имелось особое предписание великого хана. «В отношении всех посылаемых в настоящий поход, — читаем в «Сокровенном сказании», — было поведено: “Старшего сына обязаны послать на войну как те великие князья-царевичи, которые управляют уделами, так и те, которые таковых в своём ведении не имеют. Нойоны-темники, тысячники, сотники и десятники, а также и люди всех состояний обязаны точно так же выслать на войну старшего из своих сыновей. Равным образом старших сыновей отправят на войну и царевны и зятья… По отправке в поход старших сыновей получится изрядное войско. Когда же войско будет многочисленно, все воспрянут и будут ходить с высоко поднятой головой. Вражеских же стран там много, и народ там свирепый. Это — такие люди, которые в ярости принимают смерть, бросаясь на собственные мечи (едва ли не отголосок рассказов мусульманских писателей о древних руссах и франках. — А. К). Мечи же у них, сказывают, остры. Вот почему я, Угедей-хан, повсеместно оповещаю о том, чтобы нам, со всей ревностию к слову нашего старшего брата Чаадая, неукоснительно выслать на войну старших сыновей. И вот на основании чего отправляются в поход царевичи Бату, Бури, Гуюк, Мунке и все прочие”»³. Поход на запад становился общим делом всех наследников Чингисхана, в полном смысле слова исполнением священной воли основателя Монгольской империи.

Особая роль в походе отводилась старшему сыну Угедея Гуюку и внуку Чагатая Бури. На первого было возложено «начальствование над выступившими в поход частями из Центрального улуса»; Бури же был поставлен «над всеми царевичами, отправленными в поход», — то есть фактически встал во главе почти всего монгольского войска, за исключением собственных сил Бату. Это делало Бури, человека молодого, но весьма амбициозного, едва ли не центральной фигурой всего предприятия. Родившийся от некой простолюдинки, жены домашнего слуги его отца, Бури был смел до дерзости. К тому же он ненавидел Бату, унаследовав ненависть к сыну Джучи от отца и деда, и это не могло не привести к их столкновению. Не менее амбициозен был Гуюк, также питавший откровенную неприязнь к Бату При этом Гуюк успел проявить себя в ходе предшествующих войн, в частности в китайской кампании; летописи не раз называют его имя (как и имя Менгу), рассказывая о взятии отдельных китайских городов. Бату ничем подобным похвастаться не мог. И хотя его имя называлось первым среди имён участвовавших в походе царевичей, хотя основной целью похода было расширение его удела — Улуса Джучи, ему ещё только предстояло завоевать первенство не на словах, а на деле, стать подлинным предводителем монгольского войска. Забегая вперёд скажу, что Бату удастся добиться этого — но не столько военными, сколько политическими методами, используя такие свои качества, как хладнокровие, выдержка, а также умение использовать промахи и невоздержанность соперников.

Из всех старших царевичей, участвовавших в походе, лишь с одним у Бату с самого начала установились более или менее доверительные отношения. Это был Менгу, старший сын Тулуя. И дело не только в том, что Джучи при своей жизни не враждовал с Тулуем, как враждовал он с Чагатаем и Угедеем. Отношения внутри «Золотого рода» наследников Чингисхана были весьма сложными. Мать Менгу, ханша Соркуктани-беги, ставшая после смерти мужа главой его многочисленного семейства и весьма влиятельная в Монгольской империи, нуждалась в некоторой опоре вне своего клана и нашла эту опору в Бату, главе клана Джучи. Известно о трениях, возникших между Соркуктани-беги и великим ханом Угедеем. Так, последний вознамерился сделать Соркуктани женой своего сына Гуюка, но ханша нашла в себе силы воспротивиться этому брачному проекту⁴. Кроме того, Угедей самовольно передал второму своему сыну Кудэну часть того войска (две тысячи воинов), которое принадлежало Тулую и его сыновьям. Естественно, что Менгу видел в Гуюке — своём несостоявшемся отчиме! — прямого соперника, а в Бату — соответственно, союзника. И расчёты Менгу оправдались: именно поддержка Бату впоследствии обеспечит ему ханский престол.

Рашид ад-Дин рассказывает, что первоначально Угедей намеревался и сам выступить в поход против кипчаков. Великий хан был известен любовью к роскоши и удовольствиям. По словам персидского историка, большую часть времени он «был поглощён различными наслаждениями с красивыми жёнами и луноликими пленительницами сердец»; кроме того, он «очень любил вино и постоянно находился в опьянении и допускал в этом отношении излишества» — Угедей и сам признавался в этом своём пороке. Тем не менее заботы об устроении державы тоже увлекали великого хана. После того как он собрал курултай и «целый месяц беспрерывно родственники в согласии пировали с раннего утра до звезды», хан «обратился к устроению важных дел государства и войска. Так как некоторые окраины государства ещё не были полностью покорены, а в других областях действовали шайки бунтовщиков, он занялся исправлением этих дел. Каждого из родственников он назначил в какую-нибудь страну, а сам лично намеревался направиться в Кипчакскую степь». Это, однако, пришлось не по вкусу его младшим родственникам. Общее мнение выразил Менгу, который, «хотя и был ещё в расцвете молодости», тем не менее, по словам Рашид ад-Дина, обладал и разумностью, и опытностью. «Мы все, сыновья и братья, стоим в ожидании приказа, чтобы беспрекословно и самоотверженно совершить всё, на что последует указание, дабы каану заняться удовольствиями и развлечениями, а не переносить тяготы и трудности походов, — так передаёт его слова персидский историк. — Если не в этом, то в чём же ином может быть польза родственников и эмиров несметного войска?» Речь Менгу была одобрена всеми родичами; тогда-то, рассказывает Рашид ад-Дин, «благословенный взгляд каана остановился на том, чтобы царевичи Бату, Менгу-каан и Гуюк-хан вместе с другими царевичами и многочисленным войском отправились в области кипчаков, русских, булар, маджар, башкирд, асов, в Судак и в те края и все их завоевали; и они занялись приготовлениями к этому походу»⁵.

Трудно сказать, насколько этот рассказ достоверен в деталях. Но он может свидетельствовать о том, что между старшими и младшими Чингисидами наметились серьёзные расхождения. Менгу, представитель младшего поколения наследников Чингисхана, открыто указывал великому хану, чем ему надлежит заниматься, а во что не стоит вмешиваться. Опираясь, в частности, на это свидетельство, исследователи полагают, что выступление в поход столь значительного числа царевичей, и особенно старших сыновей тех «великих князей-царевичей», «которые управляли уделами», может отчасти объясняться желанием Угедей-хана обезопасить свою власть и избавиться на время от присутствия в центральном улусе молодых, но уже слишком влиятельных и амбициозных племянников⁶.

Ко времени подготовки к походу относится несколько важнейших мероприятий центральной власти. Во-первых, с целью сбора средств для похода были установлены налоги: копчур — налог со скота, определяемый как одна голова скота с каждых ста голов, и налог с зерна: один тагар (мера) пшеницы с каждых десяти тагаров «для расходования на бедных». Во-вторых, «для того, чтобы происходило беспрерывное прибытие гонцов как от царевичей, так и от его величества каана в интересах важных дел», во всех странах, завоёванных монголами, были поставлены особые почтовые станы со сменами лошадей, вьючных животных и людей — так называемые ямы (по-монгольски «джам», от китайского «чжань» — «станция»). Для выполнения этого указа и учреждения ямов были отправлены гонцы и назначены четыре особых чиновника, по одному от каждого из четырёх старших представителей рода — самого великого хана, его старшего брата Чагатая, Бату и вдовы Тулуя Соркуктани-беги. (Бату представлял некий Суку-Мулчитай, имя которого в источниках более не упоминается.) «При настоящих способах передвижения наших послов, — объяснял это своё распоряжение Угедей, — и послы едут медленно, и народ терпит немалое обременение». А посему был установлен следующий непременный порядок: «повсюду от тысяч выделяются смотрители почтовых станций — ямчины и верховые почтари — улаачины; в определённых местах устанавливаются станции — ямы, и послы впредь обязуются, за исключением чрезвычайных обстоятельств, следовать непременно по станциям, а не разъезжать по улусу». Указ Угедея определял нормы содержания ямов и грозил жестокими карами за их нарушение: «… На каждом яме должно быть по двадцати человек улаачинов. Отныне впредь нами устанавливается для каждого яма определённое число улаачинов, лошадей, баранов для продовольствия проезжающим, дойных кобыл, упряжных волов и повозок. И если впредь у кого окажется в недочёте хоть коротенькая верёвочка против установленного комплекта, тот поплатится одной губой, а у кого недостанет хоть спицы колёсной, тот поплатится половиною носа»⁷.

Учреждение ямов сыграло огромную роль в истории не одной только Монгольской империи. Пройдёт время, и ямская служба, столь необходимая на громадных пространствах Евразии, будет унаследована Московским царством, а затем и Российской империей. Значение ямов понимали и сам Угедей, ставивший себе это в особую заслугу, и его брат Чагатай. «Из доложенных мне мероприятий я считаю самым правильным учреждение ямов», — сообщал он великому хану И добавлял, упоминая выступившего в Западный поход Бату: «Я тоже озабочусь учреждением ямов, поведя их отсюда навстречу вашим. Кроме того, попрошу Батыя провести ямы от него навстречу моим». Так, практически одновременно, создавались становой хребет и кровеносная система великой Евразийской империи.

Б?льшая часть монгольского войска двигалась весьма неспешно. Оказавшийся в Монгольских степях как раз перед началом Западного похода, в 1235–1236 годах, китайский посол Сюй Тин встретил многочисленное монгольское войско, двигавшееся мимо него безостановочно в течение нескольких дней. Китайского посла особенно удивило то, что большинство в этом войске составляли юноши, даже подростки, в возрасте тринадцати-четырнадцати лет. Когда он спросил, чем это объяснить, ему ответили, что войско послано «воевать мусульманские государства, куда три года пути. Тем, кому сейчас 13–14 лет, будет 17–18 лет, когда достигнут тех мест, и все они уже будут превосходными воинами»⁸. Название «мусульманские государства» было для китайцев синонимом далёких западных земель. Кто знает, возможно, именно встреченные Сюй Тином юнцы и были теми, кто спустя несколько лет обрушит свой удар не только на мусульманские земли Волжской Болгарии, Ирана или Малой Азии, но и на христианскую Русь?!

Так начинался завоевательный поход монголов в Европу. Впрочем, завоевательным он называется нами сегодня; таковым он стал для народов, разорённых, уничтоженных и завоёванных монголами. Сами же монголы несколько иначе смотрели на происходящее. Для них это было не столько завоевание чужого, сколько утверждение своей власти на те страны и народы, которые принадлежали им по праву — праву силы и праву установлений «покорителя Вселенной» Чингисхана.

В этом смысле наследников Чингисхана можно назвать и наследниками великого «золотого царя» — «алтан-хана» — китайского императора, империя которого была завоёвана ими. Само её название — «Поднебесная», или «Срединное царство», — точно определяло её положение в мире как единственной империи, власть которой распространяется на всё земное пространство, осеняемое небом. Ещё и в XVII–XVIII веках (не говоря о более ранних временах), и даже позднее китайские богдыханы смотрели на приезжавших в их страну чужеземцев — купцов и послов иностранных держав — исключительно как на своих подданных и принимали посольские дары и подношения как изъявление покорности, как дань, привозимую с отдалённых краёв «Поднебесной» империи. Для китайцев окружающие их народы были «варварами», и они отгораживались от них Великой стеной, но когда «варвары» заняли императорский трон, ситуация изменилась только отчасти. Монголы с таким же презрением относились к китайцам, как и к другим покорённым народам (хотя многому научились у них). Но представление о том, что их империя — единственная, что мир принадлежит им, было присуще им в не меньшей степени. («Силою Бога все земли, начиная от тех, где восходит солнце, и кончая теми, где заходит, пожалованы нам» — так утверждал в своём послании римскому папе великий хан Гуюк в ноябре 1246 года⁹.) Монголы считали своими любые земли, «куда доходили кони их полчищ» (по выражению арабского учёного-энциклопедиста первой трети XIV века ан-Нувейри). А потому земли кипчаков, русских, болгар и других народов и представлялись им той «некоторой окраиной» их государства, которая «ещё не была полностью покорена» ими. При этом, в отличие от китайцев, монголы были кочевниками, а значит, изначально привычны к набегу, к поиску новых мест для кочевий, к овладению ими в кровопролитных войнах с другими племенами. Китайцы настолько презирали окружающих их «варваров», что считали войны с ними, завоевание их земель делом абсолютно бессмысленным. Монголы же были рождены для войны, и война надолго стала главным и единственным способом их существования.

Вся держава Чингисхана была построена как один военный лагерь. Она делилась на «центр» и «правое» и «левое» «крылья». Последние, в свою очередь, были поделены на «тьмы», или «тумены» (способные выставить 10 тысяч воинов), а те — на тысячи, сотни и десятки, так что ни один монгол в возрасте от пятнадцати до семидесяти лет не мог находиться вне своего подразделения. Во главе каждого из этих подразделений стояли, соответственно, темники, тысячники, сотники и десятники. При этом был установлен весьма жестокий порядок: если во время военных действий из десяти человек бежали один или двое, то казнили весь десяток. Так же поступали и в том случае, если один или двое смело вступали в бой, а остальные не следовали за ними; если кто-то из десятка попадал в плен и не был освобождён своими товарищами, то последних также могла ждать смерть. Военачальники монголов, как правило, непосредственно не участвовали в битвах — что было отличительной чертой монгольского войска и позволяло умело руководить им на любом этапе сражения. Но при этом соблюдалось правило: если темник или тысячник погибал в бою, то его дети или внуки наследовали его ранг, а если он умирал своей смертью, от болезни, «тогда его дети или внуки опускались на один ранг ниже». Точно так же если сотник умирал от старости или же темник перемещал его на другую должность, «то обе эти должности не подлежали наследованию»¹⁰. Подобные установления скрепляли монгольское войско невиданной для иных племён и народов дисциплиной. Монголы очень редко сдавались в плен, были неустрашимы и неудержимы в бою.

Превосходили они своих врагов и технической оснащённостью и тактической выучкой. Монголы, можно сказать, рождались всадниками. Их с младенчества накрепко привязывали к спине коня, и в таком положении они повсюду следовали за матерью. «В три года их привязывают верёвками к луке седла, так что рукам есть за что держаться», и пускают коней «нестись во весь опор, — доносил своему правительству в 1233 году китайский посол к «чёрным татарам» (монголам) Пэн Да-я. — В четыре-пять лет им дают маленький лук и короткие стрелы, вместе с которыми они и растут. Круглый год они занимаются охотой в поле. Все они стремительно носятся на лошадях, при этом они стоят на носках в стременах, а не сидят, поэтому основная сила у них находится в икрах… Они быстры, как идущий смерч, и могучи, как давящая гора. Поскольку в седле они поворачиваются налево и переворачиваются направо с такой скоростью, как будто крылья ветряной мельницы, то могут, повернувшись налево, стрелять направо, причём не только туда — целятся ещё и назад. Что касается их стрельбы в пешем положении, то они становятся, широко раздвинув ноги, делают широкий шаг и изгибаются в пояснице, наполовину согнув ноги. Поэтому они обладают способностью пробивать панцирь своей стрельбой из лука»¹¹. Это же отмечали и современники-европейцы: «Стреляют они дальше, чем умеют другие народы»; «Они отличные лучники»; «…более искусные… чем венгерские и команские (половецкие. — А. К.), и луки у них более мощные»¹². Для устрашения врагов монголы применяли особые «свистящие», или «гремучие», стрелы — с просверленными наконечниками, издававшими при полёте ужасающий свист. Их копья были снабжены специальными крючьями, при помощи которых они стаскивали вражеских всадников с коней. Панцири у монголов были изготовлены из кожаных ремней, сплетённых в несколько слоёв (на Руси такие панцири называли «ярицами») и в отдельных случаях снабжённых металлическими пластинами. Лёгкие и удобные, они были неуязвимы для стрел противника на том расстоянии, на котором сами монголы пробивали вражеские доспехи насквозь. Для эпохи Средневековья подобное преимущество сопоставимо с тем, какое уже в Новое время, после изобретения огнестрельного оружия, получат европейцы над «варварами» и дикарями, не знающими «огненного боя». Но мало того что монголы обладали врождёнными качествами воинов-наездников. Они многому научились у завоёванных ими тангутов, китайцев и мусульман-хорезмийцев, переняли их опыт, их способы ведения боевых действий, овладели передовой по тем временам военной техникой — камнемётными машинами, мощными самострелами, передвижными башнями, таранами, катапультами, а от китайцев научились использовать при осаде порох, которого в Европе ещё не знали. Огненные стрелы монголов и зажигательные и разрывные снаряды на основе нефти и пороха сеяли панику среди врагов. В войске монголов находились инженеры из числа китайцев и тангутов; они и руководили осадными работами при взятии среднеазиатских и европейских городов.

Выносливость монголов не знала пределов. Они были привычны и к жестокому зною, и к лютой стуже (ибо и то и другое не редкость для Монголии), могли проводить в походе по несколько дней без отдыха, не возили за собой обозов и провианта. Обычной их пищей служила баранина, реже конина; пили они также кобылье и овечье молоко, но вообще могли питаться всем, что находили, не делая никаких различий между «чистой» и «нечистой» пищей и не брезгуя даже внутренностями убитых ими животных, выдавливая кал руками и съедая всё остальное. Во время стремительного похода они могли вообще обходиться без еды, в крайнем случае для поддержания сил пили свежую конскую кровь — а она была всегда, что называется, под рукой. «Их пищу составляет всё, что можно разжевать, именно они едят собак, волков, лисиц и лошадей, а в случае нужды вкушают и человеческое мясо, — писал о монголах монах-францисканец Джиованни дель Плано Карпини, отправившийся с посольством в их землю. — …Хлеба у них нет, равно как зелени и овощей и ничего другого, кроме мяса; да и его они едят так мало, что другие народы могут с трудом жить на это». Монах-итальянец знал, о чем писал, поскольку почти полтора года провёл среди монголов, довольствуясь выдаваемым ему скудным пайком, недостаточным даже для него, привыкшего к посту и воздержанию. Не кажутся фантастическими и его слова о вынужденном каннибализме монголов. Рашид ад-Дин, автор официальной истории Чингисхана и его ближайших преемников, рассказывает об одном эпизоде китайской кампании: когда войска сына Чингисхана Тулуя находились в пути, «у них не осталось провианта, и дошло до того, что они ели трупы умерших людей, павших животных и сено». И тем не менее поход продолжился и увенчался очередной победой над войсками китайского императора. Другую историю (вероятно, уже расцвеченную легендой) приводит Плано Карпини: во время осады главного китайского города монголам «не хватило вовсе съестных припасов», и тогда Чингисхан приказал своим воинам, «чтобы они отдавали для еды одного человека из десяти»!¹³ Подобные истории, передаваемые из уст в уста, внушали противникам монголов ещё больший ужас, нежели многочисленные истории о зверствах монголов по отношению к врагам.

Нечто необыкновенное представляли собой и монгольские лошади — главная движущая сила любых завоевательных походов того времени. Низкорослые, но невероятно выносливые, они могли добывать себе пропитание сами — даже там, где другие лошади умирали от голода, например, в заснеженной степи, разгребая копытами снег. Эти лошади «очень крепкие, имеют спокойный покладистый нрав и без норова, способны переносить ветер и мороз долгое время, — писали побывавшие в Монгольских степях китайские дипломаты, большие знатоки лошадей. — …Во всех случаях быстрой скачки у татар нельзя досыта кормить лошадей, их всегда (после скачки) освобождают от сёдел, непременно связывают так, чтобы морда была задрана вверх, и ждут, пока их ци (жизненная сила. — А. К.) придёт в равновесие, дыхание успокоится и ноги охладятся». Каждому монгольскому воину полагалось иметь не одну, а нескольких лошадей: обычно двух-трёх, а для начальников — по шести-семи и больше. Уставшую лошадь никогда не осёдлывали вновь, но давали ей отдохнуть. Ещё и поэтому монгольское войско было значительно мобильнее любого другого. В бою лошадь также была защищена кожаным панцирем — «личиной» (прикрывающей морду) и «коярами» (прикрывающими грудь и бока). Это не стесняло движений лошади, но хорошо защищало её от стрел и копий. Монголы и их лошади умели переправляться через самые широкие и глубокие реки. Для этой цели каждый монгол имел особый кожаный мешок, накрепко завязывающийся и наполняемый воздухом; туда складывали всё необходимое для войны, а иногда помещались и сами воины (такие импровизированные судна из бычьей или воловьей кожи могли служить для нескольких человек). Эти мешки привязывали к хвостам лошадей и заставляли их плыть вперёд наравне с теми лошадьми, которыми управляли люди. Причём лошади плыли в строго определённом порядке, позволявшем сразу же по завершении переправы вступить в сражение.

Огромное внимание монголы уделяли разведке, тщательному изучению противника и местности, в которой предстояло воевать. Прирождённые степняки, они обладали поистине орлиным зрением, исключительным глазомером, легко находили ориентиры в любой, даже совершенно незнакомой им местности[2]. «Их движущееся войско всё время опасается внезапного удара из засады», сообщают китайские дипломаты, а потому «даже с флангов… в обязательном порядке прежде всего высылаются во все стороны» конные дозоры. «Они внезапно нападают и захватывают тех, кто или живёт, или проходит там, чтобы выведать истинное положение дел, как то: какие дороги лучшие и можно ли продвинуться по ним; какие есть города, на которые можно напасть; какие земли можно воевать; в каких местах можно стать лагерем; в каком направлении имеются вражеские войска; в каких местностях есть провиант и трава». В зависимости от полученных сведений монголы и действовали, применяя различные хитрости и уловки — то охватывая противника с флангов, то заманивая его в заранее подготовленную ловушку. Как правило, они опережали противника на несколько ходов. Начиная войну, они уже всё знали о своих врагах, в то время как их собственные намерения оставались неизвестными. Словом, это были идеальные воины, обладавшие какими-то непостижимыми, сверхъестественными способностями к войне, к уничтожению себе подобных. Не знающие ни жалости, ни сострадания, превосходящие силой, свирепостью и скоростью передвижений все известные тогда племена и народы, они казались выходцами из какого-то совсем иного мира — да они и были представителями иного, неведомого европейцам мира, иной, неведомой им цивилизации. Сегодня их, наверное, назвали бы сверхлюдьми. В категориях же Средневековья нашлось другое выражение, более ёмкое и определённое. Современники увидели в неведомых пришельцах посланцев преисподней, выходцев из ада — «тартара», предвестников приближающегося — и уже вплотную приблизившегося! — конца света.

Но, пожалуй, главной особенностью войн, которые вели монголы, было использование ими покорённых народов в качестве авангарда своих войск, живого щита или тарана. «Во всех завоёванных странах они без промедления убивают князей и вельмож, которые внушают опасения, что когда-нибудь могут оказать какое-либо сопротивление. Годных для битвы воинов и поселян они, вооруживши, посылают против воли в бой впереди себя, — сообщал накануне вторжения монголов на Русь венгерский монах-миссионер Юлиан. — …Воинам… которых гонят в бой, если даже они хорошо сражаются и побеждают, благодарность невелика; если погибают в бою, о них нет никакой заботы, но если в бою отступают, то безжалостно умерщвляются татарами. Поэтому, сражаясь, они предпочитают умереть в бою, чем под мечами татар, и сражаются храбрее…»¹⁵ Именно эти многотысячные массы людей и посылались прежде всего на штурм крепостей, в том числе и тех, которые принадлежали их собственным правителям; естественно, что они первыми и гибли от стрел и камней осаждённых. «Всякий раз при наступлении на большие города они сперва нападают на маленькие города, захватывают в плен население, угоняют его и используют на осадных работах, — писал в 1221 году побывавший у монголов посол южнокитайского Сунского государства Чжао Хун. — Тогда они отдают приказ о том, чтобы каждый конный воин непременно захватил десять человек. Когда людей захвачено достаточно, то каждый человек обязан набрать сколько-то травы или дров, земли или камней. [Татары] гонят их день и ночь; если люди отстают, то их убивают. Когда люди пригнаны, они заваливают крепостные рвы вокруг городских стен тем, что они принесли, и немедленно заравнивают рвы; некоторых используют для обслуживания колесниц… катапультных установок и других работ. При этом [татары] не щадят даже десятки тысяч человек. Поэтому при штурме городов и крепостей они все без исключения бывают взяты. Когда городские стены проломлены, [татары] убивают всех, не разбирая старых и малых, красивых и безобразных, бедных и богатых, сопротивляющихся и покорных, как правило, без всякой пощады»¹⁶. Чудовищная жестокость, парализующая всякую волю к сопротивлению, — вот ещё одна страшная черта монгольских войн. При взятии вражеских городов действовало жёсткое правило, откровенно сформулированное знаменитым китайским министром первых монгольских ханов Елюй Чуцаем: «Как только враг, отклонив приказ о сдаче, выпускал хотя бы одну стрелу или метательный камень по осаждающим войскам, в соответствии с существовавшей государственной системой все убивались без пощады во всех случаях». Так, накануне падения китайской столицы Кайфын командовавший войсками Субедей прислал к великому хану донесение: «Этот город долго сопротивлялся нам, убито и ранено много воинов, поэтому [я] хочу вырезать его весь»¹⁷.

Так было при завоевании Китая; так будет и при завоевании Волжской Болгарии, Руси, Венгрии… Войска покорённых стран («погибших государств», по терминологии китайских историографов) составляли значительную часть и собственно монгольского войска. Это повелось ещё с тех пор, когда воины Чингисхана воевали с соседними, родственными им племенами — найманами, татарами, меркитами, кереитами и прочими, вошедшими в состав их армии; это продолжилось и в ходе последующих завоевательных походов. А потому по мере продвижения на запад монгольское войско не ослабевало, как это обыкновенно бывает во время длительных военных кампаний, особенно на чужой, вражеской территории, а, наоборот, усиливалось, становилось многолюднее. Впрочем, мы ещё поговорим об этом подробнее, когда речь пойдёт об участии кипчаков-половцев, асов-аланов, «морданов», да и русских в завоевательных походах Батыя и его полководцев.

Упомянутый выше венгерский монах Юлиан привёл ещё одно любопытное свидетельство на сей счёт: всех тех людей, которых монголы заставляют служить себе, они «обязывают… впредь именоваться татарами». Таково одно из объяснений названия, под которым монголы выступают почти во всех средневековых источниках — не только русских, но и китайских, арабских, персидских, западноевропейских и т. д. В действительности монголы сами себя татарами никогда не называли и с татарами издавна враждовали: так, именно татарами некогда был убит отец Чингисхана Есугай-Баатур; впоследствии Чингисхан жестоко отомстил за смерть отца и в кровопролитной войне истребил почти всех татар. И тем не менее их имя прочно соединилось с именем его собственного народа. И дело здесь не в желании самих монголов называть этим именем поверженных врагов, как полагал Юлиан; и даже не в том, что оставшиеся в живых татары будто бы составляли авангард их армии и потому повсюду «распространилось их имя, так как везде кричали: “Вот идут татары!”», как ошибочно думал побывавший у монголов монах-францисканец Гильом Рубрук¹⁸. Современные исследователи акцентируют внимание на том, что татарские племена были историческими предшественниками монголов и последние со временем заняли их место. Монголоязычные татары жили в Восточной Монголии; их коренной юрт располагался у озера Буир-Нур, вблизи кочевий собственно монголов. Во времена, предшествовавшие рождению Чингисхана, татары господствовали во всём этом регионе, так что «из-за их чрезвычайного величия и почётного положения другие тюркские роды… стали известны под их именем и все назывались татарами», — замечает в своём экскурсе в историю монголов Рашид ад-Дин. Ещё в XI веке обширные пространства между Северным Китаем и Восточным Туркестаном именовались по их имени «Татарской степью» (подобно тому как «Кипчакской степью» — Дешт-и-Кипчак — именовали пространства между Западным Туркестаном и Нижним Подунавьем). И когда полтора столетия спустя монголы заняли эти громадные территории, подчинили их своей власти, в тюркской и мусульманской среде они и сами стали именоваться татарами. От половцев это название стало известно на Руси и в Венгрии, а затем и во всей латинской Европе¹⁹. Оно и закрепилось в исторической традиции за монголами и всем разноэтническим населением их империи. Так что к современным татарам это название имеет весьма отдалённое отношение. Земли же, завоёванные монголами, — огромные пространства Восточной Европы и Центральной Евразии, включая Русь — будущее Московское государство, — на долгие столетия стали обозначаться на европейских картах зловещим словом «Тартария», в котором легко можно расслышать не только имя самих татар — то есть монголов, но всё то же название преисподней — чудовищного «тартара» — обиталища демонов и прочей тёмной силы…

Но вернёмся к событиям, непосредственно предшествовавшим великому Западному походу. Войска центральных улусов Монгольской империи «все сообща» пришли в движение в феврале — марте 1236 года. Б?льшую часть весны и летние месяцы они провели в пути, сообщает Рашид ад-Дин, «а осенью в пределах Булгара соединились с родом Джучи: Бату, Ордой, Шибаном и Тангутом, которые также были назначены в те края». «От множества войска земля стонала и гудела, а от многочисленности и шума полчищ столбенели дикие звери и хищные животные» — так описывает начало похода Джувейни.

Незадолго до вторжения монголов в Волжскую Болгарию, 3 августа 1236 года, случилось солнечное затмение, наблюдавшееся по всей Восточной Европе и отмеченное летописцами. Тьма накрыла солнце сначала с запада, оставив лишь узкий серп («словно месяц четырёх дней»), а затем ушла на восток²⁰. В этом небесном знамении многие увидели предвестие будущих грозных событий: «…И были страх и трепет на всех видящих и слышащих сие…» Первый удар монгольского войска пришёлся по Волжской Болгарии — сильнейшему мусульманскому государству Восточной Европы. Напомню, что ещё в 1223 году болгары нанесли поражение отряду Джебе и Субедея, возвращавшемуся домой после первого похода на запад. Тогда болгары применили излюбленную тактику самих монголов, сумев заманить их в заранее подготовленную ловушку. И позднее болгарам приходилось постоянно сталкиваться с монгольскими отрядами, нападавшими на их земли. Так было в 1229 году, когда монголы захватили Саксин и разбили болгарские заставы на Яике; так было и три года спустя, в 1232 году, когда монголы вновь появились в их пределах и «зимовали, не доходя до Великого города Болгарского». Ещё в 1230 году, вскоре после поражения на Яике, болгары заключили мир с владимиро-суздальским князем Юрием Всеволодовичем, сильнейшим из русских князей того времени, и тем обезопасили свои западные рубежи. До времени казалось, что им удаётся сдерживать натиск грозного врага[3]. Но то были лишь передовые, разведывательные отряды. Когда монголы всей своей мощью обрушились на болгар, участь их была решена.

Лето 1236 года войска Бату и его братьев провели у самых границ Болгарской земли. Именно в это время здесь оказался венгерский монах-доминиканец Юлиан, направлявшийся с миссионерскими целями к венграм-язычникам (уграм), жившим в Приуралье. Помимо миссионерских Юлиан преследовал и иные, секретные цели; во всяком случае, он и тогда, и позднее действовал очень умело, добывая важные сведения о передвижениях и намерениях монголов²¹. Юлиану удалось отыскать своих давно потерянных сородичей, но здесь же он нашёл и «посла татарского вождя» — едва ли не посла самого Бату, который вёл с уграми какие-то переговоры. От этого посла Юлиан узнал, что монгольское войско находилось по соседству, на расстоянии пяти дневных переходов; оно намеревалось «идти против Алемании» (Германии) и только дожидалось «другого, которое послали для разгрома персов»²². Упоминание о персах, равно как и об Алемании как о главной цели Западного похода монголов, не вполне верно (не исключено, что это результат целенаправленной дезинформации монгольского посла). Но вот то, что «другое войско» должно было соединиться с первым, — факт несомненный. И мы знаем, что во главе этого «другого» войска, шедшего из глубин Азии, были старшие царевичи Монгольской империи, а вёл войско лучший полководец империи Субедей-Баатур, прекрасно знавший и местность, в которой монголам предстояло воевать, и все повадки и уловки противника.

Происходивший из монгольского племени урянхаев, Субедей, «отважный храбрец, отличный наездник и стрелок», очень рано перешёл на службу Чингисхану²³. Он начинал карьеру в качестве «сына-заложника», потом был десятником, сотником и так прошёл все ступени воинской службы, в конце концов породнившись с Чингисидами через брак с принцессой из их рода Тумегань. «Опорой и поддержкой в кровавых битвах» называл его Чингисхан, а враги именовали «псом», «откормленным человеческим мясом» и готовым на всё ради достижения поставленной цели. У них «…железные сердца, сабли вместо плёток. Они питаются росой, ездят верхом на ветре. В дни битв они едят человеческое мясо, в дни схваток им пищей служит человечина» — такими казались недругам монголов полководцы Чингисхана, и первый из них — Субедей-Баатур²⁴. «Им молвишь: “ Вперёд, на врага!” / И кремень они сокрушат. / Назад ли прикажешь подать — / Хоть скалы раздвинут они, / Бел-камень с налёту пробьют, / Трясины и топи пройдут» — а это уже слова самого Чингисхана о людях, подобных его верному «цепному псу»²⁵. 61-летний Субедей (он родился в 1175 году) фактически возглавил Западный поход, как возглавлял он прежние походы и во времена Чингисхана, и при Угедей-хане. Остальные царевичи могли чувствовать себя спокойно «под его крылышком», как выразится позднее сам Угедей, подводя итоги военной кампании Бату на Руси и в других странах Запада. Впрочем, свой отличный полководец имелся и у Бату — вместе с ним (а отчасти вместо него) его войсками в Западном походе предводительствовал Буралдай (или Бурундай, как будут называть его русские летописи), сородич и преемник знаменитого Боорчи-нойона, первого сподвижника и эмира Чингисхана и предводителя «правого крыла» всего монгольского войска.

Объединившись, войска приступили к решительным действиям. «Бату с Шибаном, Буралдаем и с войском выступил в поход против буларов (здесь: болгар. — А. К.) и башгирдов (башкир; здесь, вероятно: уральских венгров. — А. К.)… и в короткое время, без больших усилий, овладел ими и произвёл там избиение и грабёж», — сообщает Рашид ад-Дин²⁶ и далее добавляет: «Они (монголы. — А. К.) дошли до Великого города и до других областей его, разбили тамошнее войско и заставили их покориться». Правда, приложить усилия монголам, конечно, пришлось. У болгар было сильное войско, в стране имелось множество крепостей, некоторые из них, по словам современника, могли выставить до 50 тысяч воинов. Особенно укреплена была столица страны — Великий город, как одинаково называли его русские летописцы и восточные хронисты. Город располагался на реке Малый Черемшан, на месте Билярского городища (в нынешнем Алексеевском районе Татарстана), примерно в 40 километрах южнее Камы²⁷. К началу XIII века он входил в число крупнейших городов Европы. Город был окружён несколькими валами и рвами, в центре располагалась цитадель, защищённая мощной, до 10 метров толщиной, деревянной стеной. Имелись и колодцы с хорошей питьевой водой, так что город казался прекрасно приспособленным и к отражению вражеского штурма, и к длительной осаде. Увы, именно в этих колодцах археологи и находят трагические свидетельства последних минут жизни защитников города: людей сбрасывали сюда ещё живыми, обрекая на мучительную смерть… «Сначала они (царевичи) силою и штурмом взяли город Булгар, который известен был в мире недоступностью местности и большою населённостью, — сообщает современник событий Джувейни. — Для примера подобным им жителей (частью) убили, а частью пленили». О том же писал и русский летописец: «Той же осенью пришли от восточной страны в Болгарскую землю безбожные татары, и взяли славный Великий город Болгарский, и перебили оружием от старца и до юного и до сущего младенца, и взяли товара множество, а город их пожгли огнём и всю землю их полонили»²⁸. Как свидетельствуют археологи, столица Великой Болгарии так и не возродилась: новое поселение возникнет здесь по соседству со старым, превратившимся в пепелище²⁹.

Та же участь будет ждать и другие города, оказавшиеся на пути монгольского войска. Завоеватели щадили лишь тех, кто сразу и безоговорочно признавал их власть, да и то не всегда. Любые же попытки сопротивления, как мы знаем, подавлялись безжалостно. Когда осенью 1237 года уже известный нам монах Юлиан вторично направится для проповеди к язычникам-венграм, он, достигнув пограничья Русской и Болгарской земель, с ужасом узнает, что ему некуда дальше идти и некому проповедовать: «О, горестное зрелище, внушающее ужас всякому! Венгры-язычники, и булгары, и множество царств совершенно разгромлены татарами».

Впрочем, полное истребление жителей не входило в планы завоевателей. В этом случае некому было бы работать на них, выплачивать дань, обеспечивать их всем необходимым. Бату и другие царевичи с готовностью приняли тех болгарских князей, которые изъявили им покорность. Таковых оказалось двое — некие Баян и Джику: «они были щедро одарены» и «вернулись обратно», то есть возвратили себе власть, ограниченную, правда, признанием власти монгольских ханов. Точно так же будут вести себя монгольские завоеватели и на Руси, и в других захваченных ими странах. Беспощадное разорение страны, чудовищная жестокость, насилие — и в то же время признание за князьями, выразившими свою покорность новым властителям, всех ранее принадлежавших им земель, вполне милостивое обращение с ними, включение их в существующие в Монгольской империи структуры власти.

Покорение Болгарии оказалось, однако, далеко не окончательным. Когда монголы покинут пределы страны и обрушатся на русские земли, болгарские князья — очевидно, те же Баян и Джику — восстанут против завоевателей. Понадобятся новый поход в их земли самого Субедея, новые кровавые расправы. В конечном же счёте Великая Болгария на Волге прекратит своё существование как самостоятельное государство, а её земли войдут в собственный улус Бату и его потомков.

Разгромив Болгарию, монгольское войско разделилось. Сам Бату, его братья, а также царевичи Кадан и Кулкан двинулись в земли соседних с Болгарией поволжских народов — мокши и эрзи (мордвы), а также буртасов (этническая принадлежность которых точно не определена) — и, как сообщает Рашид ад-Дин, «в короткое время завладели ими». Воинственные мордовские племена в то время враждовали друг с другом; один из мордовских князей, Пуреш, правитель мокшан, был союзником владимиро-суздальского князя Юрия Всеволодовича; его противник Пургас (правитель эрзян) делал ставку на волжских болгар и жестоко враждовал с Русью. Разные пути выбрали они и в отношении вторгшихся в их страну монголов. «Там было два князя, — сообщал о «царстве морданов» (мордвы) венгр Юлиан. — Один князь со всем народом и семьёй покорился владыке татар (по-видимому, Пуреш. — А. К.), но другой с немногими людьми направился в весьма укреплённые места, чтобы защищаться, если хватит сил». Этим вторым князем, по всей вероятности, был Пургас; войну с ним монголы возобновят позднее, уже после разорения Северо-Восточной Руси. Что же касается Пуреша, то возглавляемые им мокшане примут самое активное участие в последующих войнах Бату в Венгрии и Польше. Юлиан свидетельствует о том, что «в течение одного года или немного большего срока», то есть за 1236–1237 годы, монголы «завладели пятью величайшими языческими царствами», в число которых он включал Волжскую Болгарию, земли уральских венгров-язычников, «царство морданов», а также какие-то другие государственные образования — Сасцию, или Фасхию (в которой видят либо Саксин в низовьях Волги, завоёванный монголами ещё в 1229 году, либо земли башкир), Меровию (вероятно, марийцев — черемисов русских летописей) и совершенно неопределяемые Ведин и Пойдовию. Они «взяли также 60 весьма укреплённых замков, столь людных, что из одного могло выйти 50 тысяч вооружённых воинов», — добавляет венгерский монах.

Другая часть монгольского войска во главе с царевичами Гуюком и Менгу и эмиром Субедеем обрушилась на половецкие кочевья, оттесняя половцев к Каспийскому побережью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.