«Красная капелла»

«Красная капелла»

У подъезда резиденции Риббентропа в роковое утро 22 июня 1941 г. нас Деканозова и меня — ожидал «мерседес» рейхсминистра, чтобы доставить обратно в посольство. Повернув с Вильгельмштрассе на Унтер-ден-Линден, мы увидели вдоль фасада посольского здания цепочку эсэсовцев. Фактически мы были отрезаны от внешнего мира. Телефоны бездействовали. Выходить в город запрещено. Ничего не оставалось, как ждать дальнейшего развития событий.

Около двух часов дня в канцелярии зазвонил телефон. Работник протокольного отдела германского МИД Эрих Зоммер сообщил, что впредь до выяснения вопроса о том, какая страна возьмет на себя защиту интересов Советского Союза, посольству предлагается назначить дипломата для связи с Вильгельмштрассе. Посол Деканозов поручил эту функцию мне, о чем я и проинформировал протокольный отдел, когда мне вновь позвонили.

— Должен вас предупредить, — разъяснили мне, — что представителя посольства при поездках в министерство иностранных дел будет сопровождать начальник охраны, установленной вокруг посольства, хауптштурмфюрер СС Хейнеман. Через него вы можете связаться, если понадобится, с протокольным отделом…

Итак, мне разрешили ездить только на Вильгельмштрассе и лишь в сопровождении Хейнемана. Между тем важно было проинформировать Москву о ситуации, сложившейся вокруг посольства, так же как и о предложениях германской стороны относительно эвакуации советского персонала. Они сводились к тому, чтобы произвести обмен равного числа, что мы считали абсолютно неприемлемым. Правительство рейха, которое на протяжении последних месяцев отозвало из СССР большую часть своих сотрудников и всех членов семей, имело в Москве лишь сто с небольшим своих граждан. Между тем наших людей в Германии насчитывалось около тысячи. Сталин, опасаясь вызвать у Гитлера подозрения, запретил сокращать количество наших работников в Германии. Более того, в посольство до последнего дня прибывали все новые сотрудники и их семьи. Теперь по немецкой схеме получалось, что только сто наших граждан могут быть обменены, а почти 900 советских людей должны остаться в Германии. Важно было предостеречь Москву, чтобы германское посольство задержали до тех пор, пока проблема обмена не будет удовлетворительным образом урегулирована. Попытка отправить телеграмму не увенчалась успехом. Радиосвязью дипломатические представительства тогда не пользовались.

Посол Деканозов, обеспокоенный сложившейся ситуацией, счел нужным обсудить возможный вариант действий. 24 июня он вызвал к себе в кабинет военного атташе генерала Туликова, атташе посольства Короткова — тот заменял находившегося в Москве резидента госбезопасности Кобулова, меня, единственного дипломата, регулярно выезжающего в город и ведущего переговоры с германским МИД.

— Давайте еще раз выясним, — начал посол, — имеется ли возможность кому-нибудь незаметно выбраться за пределы посольства? Тогда можно было бы связаться с нашими друзьями-подпольщиками и через них информировать Москву.

— Мои люди, — доложил Тупиков, — тщательно проверили такую возможность. Весь посольский квартал оцеплен. Ночью часовые патрулируют с собаками.

— Может, Бережков попробует оторваться от Хейнемана?

— Хейнеман не отпускает меня ни на шаг, — заметил я.

— А что он вообще за человек, этот Хейнеман?

— В общем у меня с ним вполне корректные отношения. Он человек пожилой, уравновешенный, не то что молодые эсэсовские фанатики.

— Нельзя ли его прощупать, найти к нему подход?

Я предложил организовать нам с Хейнеманрм обед кли ужин в посольстве. Эту идею поддержали.

— Но тут есть проблема, — вступил в разговор Короткое. — С друзьями поддерживаю связь только я. Они не пойдут на контакт ни с кем иным, особенно в такое время, как сейчас. Кроме того, как вы знаете, у них вышел из строя радиопередатчик. Мы на днях получили из Москвы новый. Но как его передать? Это самая неотложная задача.

— Следовательно, — подытожил Деканозов, — при любых вариантах наша цель организовать встречу Короткова с друзьями. Будет непростительно, если это не удастся…

Хочу подчеркнуть, речь шла не о каких-то платных агентах. Наши друзья, с которыми поддерживал связь опытный советский разведчик Александр Михайлович Короткое, являлись убежденными борцами против фашизма. Их подпольная организация, включавшая около 200 человек, в течение ряда лет считала своим патриотическим долгом передавать ценную секретную информацию Советскому Союзу, видя в нем силу, способную противостоять гитлеровским планам порабощения народов. Руководители этой организации Шульце-Бойзен и Харнак имели доступ к наиболее охраняемым государственным тайнам.

Старший лейтенант «люфтваффе» Харро Шульце-Бойзен происходил из прусской офицерской фамилии и находился в близких родственных отношениях с гроссадмиралом Тирпицем. Шульце-Бойзен пользовался полным доверием гитлеровского командования. Однако, будучи студентом, он поддерживал связь с левыми группами и германскими коммунистами. В начале 30-х годов редактировал антифашистский молодежный журнал «Der Gegner». После прихода Гитлера к власти штурмовики разгромили редакцию, а Шульце-Бойзен оказался за решеткой. Вмешательство высокопоставленных родственников вызволило его из тюрьмы, а участие в антифашистском движении списали за счет «ошибок молодости».

Однако выйдя из тюрьмы, Шульце-Бойзен не прекратил борьбы против фашизма. Он понял, что теперь ее методы следует изменить. Еще во время гражданской войны в Испании он установил контакт с советским посольством в Берлине и продолжал его дискретно поддерживать. Одновременно он подружился с рейхсмаршалом Германом Герингом, которому импонировал молодой офицер из аристократической семьи. Геринг даже согласился быть шафером на свадьбе Шульце-Бойзена, что поставило репутацию последнего вне всяких подозрений. Благосклонность одного из высших руководителей «третьего рейха» открыла Шульце-Бойзену дверь в министерство авиации, где он возглавил разведывательный отдел. Но блестящая карьера не вскружила ему голову и не отвлекла от главной цели — свержения нацистского режима. Организация, которой руководил Шульце-Бойзен, продолжала действовать в глубоком подполье.

Другой убежденный противник нацизма — Арвид Харнак. Доктор философии и права, он еще до захвата Гитлером власти создал в Берлине сеть кружков по изучению научного социализма. В лекциях и на семинарах призывал к дружбе с Советским Союзом и предупреждал немецкий народ о нависшей над ним угрозе фашизма. После прихода к власти нацистов руководимая им группа ушла в подполье. Харнак же, в целях конспирации, вступил в национал-социалистическую партию и поступил на работу в министерство экономики, где вскоре стал директором одного из департаментов. Он установил контакт с Шульце-Бойзеном, и они решили слить две свои группы в одну организацию.

Обладая доступом к секретной военной и экономической информации, Шульце-Бойзен и Харнак пришли к выводу о неизбежности в скором времени нападения гитлеровской Германии на Советский Союз. Предупреждая об этом Москву (чему Сталин также не хотел верить), они особенно заботились о том, чтобы сохранить имевшуюся связь и после начала военных действий. Поэтому с нетерпением и ждали замены вышедшего из строя передатчика.

Старший лейтенант — хауптштурмфюрер СС Хейнеман оказался на редкость разговорчивым. На второй день нашего знакомства я уже знал, что у него больная жена, что брат его служит в охране имперской канцелярии, а сын Эрих заканчивает офицерскую школу, после чего должен отправиться на фронт. Несколько неожиданным для меня было признание Хейнемана, что он просил брата пристроить Эриха где-нибудь в тылу. Такие разговоры эсэсовского офицера, к тому же еще начальника отряда, караулящего большевиков, с советским дипломатом в обстановке войны с СССР несколько настораживали. Не хотел ли он спровоцировать меня на доверительную беседу? А может, в глубине души он не относился к нам враждебно и даже готов помочь? Во всяком случае, стоило к нему повнимательнее присмотреться. После нашего совещания с Деканозовым я решил попытаться установить с Хейнеманом «дружеские» отношения.

Как-то вечером, когда Хейнеман, обойдя вверенный ему караул, зашел в посольство спросить, не хотим ли мы что-либо передать на Вильгельмштрассе, я пригласил его немного отдохнуть и выпить по рюмочке. Мы расположились в гостиной в глубоких креслах за низеньким стеклянным столиком.

— Не согласитесь ли немного перекусить? — обратился я к гостю после того, как мы пропустили пару рюмок водки. — За день вы, верно, устали, да и после обеда прошло много времени…

Хейнеман сперва отказывался, ссылаясь на то, что это не положено при несении службы. Но в конце концов согласился.

В тот вечер у нас завязалась довольно откровенная беседа. После нескольких рюмок Хейнеман стал рассказывать, что, по сведениям его брата, в имперской канцелярии весьма озабочены тем неожиданным сопротивлением, на которое германские войска наталкиваются в Советском Союзе. Во многих местах советские солдаты обороняются до последнего патрона, а затем идут врукопашную. Нигде еще за время этой войны германские войска не встречали такого отпора и не несли таких потерь.

— В имперской канцелярии, — сказал Хейнеман, — некоторые даже сомневаются, стоило ли начинать войну против Советского Союза.

Это уже походило на оппозицию, чего я никак не ожидал от эсэсовского офицера.

Будучи все еще не уверен в Хейнемане, я молча слушал. Лишь когда он вновь заговорил о своем сыне, я сказал, что этой войны могло вообще не быть и что тогда был бы в безопасности не только его Эрих, но сохранились бы жизни многих немцев и русских.

— Вы совершенно правы, — воскликнул Хейнеман, — зачем эта война?..

На следующий день я пригласил Хейнемана позавтракать. Он сразу согласился без лишних церемоний. Мне же было важно выяснить, насколько он нам может быть полезен. Нужно, размышлял я, осторожно подойти к этой теме, чтобы в случае отрицательной реакции обратить все в шутку. Прежде всего я задал себе вопрос: что может побудить его помочь нам? Если, несмотря на принадлежность к СС и офицерский ранг, он не является убежденным нацистом и служит Гитлеру из конъюнктурных соображений, то тут можно опереться на его отрицательное отношение к войне и опасения за сына. Скажем, обещать, что, если его Эрих окажется в плену, к нему отнесутся с особым вниманием. Если же Хейнеман просто циник и хочет подзаработать, оказав нам услугу, то тут проблемы нет. А вдруг он попытается нас спровоцировать на «подкуп» офицера СС и выдать гестапо? Но какой ему смысл это делать? Его может, конечно, соблазнить выбор: выгоднее, кто больше даст. Но тут, думаю, Деканозов торговаться не будет.

Хейнеман явился в назначенное время. Порассуждав по поводу сообщений с фронта, он снова коснулся больной для него темы — о своем сыне.

— В ближайшие дни, — продолжал он, — Эрих закончит офицерскую школу, а по существующему в Германии обычаю мне придется за свой счет заказать ему парадную форму и личное оружие. А тут еще болезнь жены. Пришлось истратить почти все сбережения…

Не знаю, существовал ли действительно такой обычай насчет покупки парадной формы и личного оружия, но то, что Хейнеман заговорил о деньгах, выглядело как шаг в направлении, которое представляло интерес. Я решил этим воспользоваться.

— Был бы рад вам помочь, — заметил я небрежным тоном. — Я довольно долго работаю в Германии и откладывал деньги на крупную покупку. Но теперь это потеряло смысл, и деньги все равно пропадут. Нам не разрешили ничего вывозить, кроме одного чемодана с личными вещами и небольшой суммы на карманные расходы. Мне неловко делать такое предложение, но, если хотите, я могу дать вам тысячу марок…

Тогда это были немалые деньги. В пансионе, где я жил, когда в 1940 году приезжал из Эссена в торговое представительство в Берлине, просторная комната, правда, с общей ванной, стоила всего 5 марок в сутки.

Хейнеман задумался, пристально посмотрел на меня и долго молчал. Несомненно, он размышлял о том, не слишком ли рискованно делать следующий шаг. Я как ни в чем не бывало потягивал кофе из чашечки. Наконец Хейнеман заговорил:

— Очень благодарен вам за это предложение. Но как же я могу так, запросто, взять столь крупную сумму? Это невозможно…

— Ну что ж, ваше дело. Я вам сказал, что деньги эти все равно пропадут. Вывезти их не разрешат. Просто конфискует ваше правительство вместе с другими суммами, находящимися в посольстве. Для «третьего рейха» какая-то тысяча марок не имеет никакого значения, а вам она может пригодиться. Впрочем, решайте сами, мне все равно, кому достанутся эти деньги…

Я подлил ему кофе, наполнил рюмку коньяком. Хейнеман закурил и, откинувшись на спинку кресла, несколько раз глубоко затянулся. Чувствовалось, что в нем происходит внутренняя борьба.

— Что ж, пожалуй, я соглашусь, — сказал он наконец. — Но вы понимаете, что ни одна живая душа не должна об этом знать!

— Не беспокойтесь. Это мои личные сбережения. Никто не знает, что они у меня есть. Я их вам дам — и дело с концом.

Я вынул бумажник и, отсчитав тысячу марок, положил их на стол. Хейнеман медленно потянулся за купюрами. Он вынул из заднего кармана брюк большое портмоне и, аккуратно расправив банкноты, спрятал их в одно из отделений. Положив портмоне снова в карман, тяжело вздохнул.

Итак, дело сдвинулось.

Хейнеман сказал:

— Еще раз хочу поблагодарить вас за эту услугу. Я был бы рад, если бы имел возможность быть вам чем-либо полезным…

Можно было тут же воспользоваться этим предложением, но, подумав, я решил, что на сегодня хватит. Лучше сейчас оставить все как есть.

— Мне ничего не нужно, — ответил я. — Вы просто мне симпатичны, и я рад вам помочь. Мне это ничего не стоит. Деньги эти я все равно использовать не могу.

Мы еще посидели немного, а когда Хейнеман стал прощаться, я пригласил его зайти днем, чтобы вместе пообедать.

Посольский повар Лакомов, по личному указанию Деканозова, приготовил нам изысканный ланч. Икра, лососина из представительских запасов, консоме, котлеты по-киевски, мороженое, кофе и, конечно, водка, грузинское вино, армянский коньяк, ликеры. Лакомов же нас и обслуживал, надев смокинг и бабочку.

К приходу Хейнемана все было готово: я мог его хорошо угостить и сделать соответствующее предложение. Мы заранее договорились с послом и Коротковым, наметив ход действий. Когда за десертом Хейнеман вернулся к утреннему разговору и вновь высказал пожелание оказать мне какую-либо услугу, я ответил:

— Видите ли, господин Хейнеман, как я вам говорил, мне лично ничего не нужно. Но один работник посольства, мой приятель, просил меня об одном деле. Это чисто личный вопрос, и я даже не обещал, что поговорю с вами. Он, конечно, ничего не знает о наших отношениях, — успокоил я Хейнемана.

— А о чем идет речь? — поинтересовался Хейнеман. — Может, мы вместе подумаем, как помочь вашему другу?

— Он подружился тут с одной немецкой девушкой, а война началась так внезапно, что он даже не успел с ней попрощаться. Ему очень хочется получить возможность хотя бы на часок выбраться из посольства, чтобы увидеть ее в последний раз. Ведь вы сами понимаете, что означает война. Они, возможно, больше никогда не увидятся. Вот он и просил меня помочь. Но ведь всем нам строго запрещено покидать посольство. Видимо, придется его разочаровать…

— Надо подумать, — возразил Хейнеман. — Мне кажется, дело обстоит не так уж безнадежно.

Лакомов принес коробки с сигарами. Закурив, Хейнеман задумался. Долго молчал. Затем, как бы рассуждая вслух, сказал:

— Мои ребята, охраняющие посольство, знают, что я выезжаю вместе с вами, когда надо отправляться на Вильгельмштрассе. Они уже привыкли к тому, что мы с вами выезжаем вместе. Это для них обычное дело. Вряд ли они обратят внимание, если мы посадим сзади вашего приятеля, выедем в город и где-либо высадим его. Через час мы его подберем в условленном месте и возвратимся в посольство. Пожалуй, такой вариант вполне реален. Как вы находите?

Из предосторожности я сперва принялся уверять Хейнемана, что ему нет смысла идти на риск из-за такого сугубо личного дела совершенно не знакомых ему людей и в конце концов мой товарищ как-нибудь переживет разлуку, не попрощавшись со своей девушкой. Но Хейнеман все более энергично настаивал на своем плане. Поупрямившись, я наконец дал себя уговорить, и мы принялись обсуждать детали операции.

— Если все хорошо продумать, — убеждал меня Хейнеман, — то операция пройдет благополучно.

Конечно, полной уверенности в том, что эсэсовский офицер не подведет и что он действительно согласился нам помочь, у меня не было. Прощаясь с ним, я сказал, что все еще сомневаюсь, стоит ли осуществлять его предложение. Но на всякий случай пригласил зайти вечером.

После ухода Хейнемана мы стали совещаться. Решили, что надо рискнуть. Как ни важно было доставить нашим друзьям радиопередатчик, брать его при первой поездке не стоило. Следовало убедиться в надежности Хейнемана. В конце концов Саша Короткое отправится с пустыми руками, и, даже если бы его задержали, он мог рассказать версию о девушке. Все ограничилось бы протестом протокольного отдела. Вместе с тем важно было удостовериться, что за Сашей никто не увязался. Наконец, имело значение и то, что с момента начала войны от друзей не поступало никаких сведений. Надо было предварительно проверить, все ли у них в порядке. Разумеется, был риск, что второй выезд может не состояться. Но все равно решили с передатчиком пока не связываться.

Хейнеман был, как всегда, точен. Мы ожидали его вместе с Коротковым.

— Знакомьтесь, это Саша, о котором я вам говорил…

Они поздоровались за руку, и Хейнеман сказал:

— Так это вас обворожила наша девушка? Что ж, я постараюсь вам помочь.

Мы сели за стол, Хейнеман находился в отличном расположении духа. Много шутил, рассказывал о своем сыне, с которым они до войны ездили на лето в Баварские Альпы, где весело проводили время. То и дело подшучивал над Сашей, вспоминая о том, как сам он в конце первой мировой войны, оказавшись в плену во Франции, влюбился в одну француженку, а потом должен был с ней расстаться.

— Хотя я уже немолод, — сказал Хейнеман, — но хорошо понимаю, что для вас означает возможность еще раз увидеться с этой девушкой…

Условились, что проведем намеченную операцию на следующее утро в И часов, после обхода Хейнеманом караула.

— Хочу вам посоветовать, — проявил инициативу эсэсовский офицер. — Не берите ваш огромный советский автомобиль. Лучше, если мы поедем на небольшой немецкой автомашине. Будет менее заметно.

Совет был дельный. Действительно, наш «ЗИС-101» всегда привлекал внимание публики. Я решил воспользоваться «опелем», стоявшим в посольском гараже. В нем никто на нас не обратит внимания на улицах Берлина. Хейнеман сказал, что свяжется с министерством иностранных дел, чтобы выяснить, не собираются ли меня вызывать в утренние часы на Вильгельмштрассе. Все выглядело так, будто речь идет о каком-то невинном пикнике. Может, Хейнеман и в самом деле поверил в историю о Сашиной девушке? А если нет, то он умело делал вид, что помогает свиданию влюбленных.

Но у нас на душе все же скребли кошки. Мы распрощались с Хейнеманом довольно поздно, все еще не полностью уверенные в том, как он поведет себя завтра и что вообще принесет нам следующий день.

В назначенное время Хейнеман не появился. Это нас насторожило. Что, если он нас обманул и гестапо уже узнало о наших планах? Легко понять наше нервное напряжение на протяжении целых трех часов.

В два часа дня у ворот раздался звонок. Это был Хейнеман. Он извинился за опоздание: внезапно ухудшилось состояние его жены. Пришлось вызывать врача, и он был вынужден задержаться дома. Зато он договорился с министерством иностранных дел о том, чтобы сегодня из-за его личных дел никаких встреч на Вильгельмштрассе не назначали. Таким образом, мы можем спокойно осуществить наш план.

Мы зашли в приемную. Пока Саша угощал Хейне-мана ледяной водкой, я выкатил из гаража к внутреннему подъезду песочного цвета «опель-олимпию». Хейнеман с трудом забрался на переднее сиденье рядом со мной. Ему мешал болтавшийся на боку длинный палаш в серебристых ножнах. Отстегнув в конце концов пряжку, он бросил его на заднее сиденье, где уже находился Саша. Ворота раскрылись, Хейнеман козырнул эсэсовцам, и мы выехали на Унтер-ден-Линден. Посмотрев в зеркальце, я убедился, что за нами нет хвоста.

Все прошлые дни мы ездили только в министерство иностранных дел. Чтобы не вызывать подозрения, я и теперь повернул налево, не доезжая Бранденбургских ворот, и проехал несколько кварталов по Вильгельмштрассе. Улицы Берлина производили какое-то странное впечатление. Было пасмурно, однако тепло и сухо. Блестели зеркальные стекла витрин, не торопясь шли прохожие, на углах продавали цветы, старушки выгуливали собак — как будто ничего не изменилось. И в то же время сознание того, что уже несколько дней бушует война, налагало свою печать на казавшиеся мирными картинки Берлина.

Мы заранее условились, что высадим Сашу у большого универсального магазина на Таунциенштрассе — КДВ (Kaufhaus des Westens). Там легко затеряться в толпе. К тому же поблизости находится подземка. Спустя два часа мы должны были встретиться у метро «Ноллендорфплатц».

Когда машина остановилась, наш пассажир быстро вышел и тут же растворился среди многочисленных прохожих. Мы двинулись дальше и долго кружили по улицам без всякой цели. Потом по Шарлотенбургскому шоссе направились к знаменитому «Фуенктурму» — высокой ажурной радиомачте. Днем в этом излюбленном месте вечерних прогулок берлинцев было обычно пустынно, и мы решили скоротать время там.

Сначала немного погуляли в парке, окружавшем радиомачту. Потом сели за столик на террасе летнего кафе. Хейнеман сказал, что теперь он хочет угостить меня, и заказал пару кружек пива «Берлинер киндль». Он почти все время молчал в машине — видимо, тоже нервничал. Тут к нему вернулось обычное красноречие, и он без умолку рассказывал всякие забавные истории из своей школьной жизни. Я слушал его рассеянно, думая о том, все ли сложилось благополучно у Саши. Наконец настало время отправляться в условленное место. Подъезжая к Ноллендорфплатц, я издали увидел Сашу. Он стоял у витрины и, казалось, всецело был поглощен разложенными там товарами. Но краем глаза следил за нами. Когда я притормозил, Саша подошел к краю тротуара, непринужденно помахал нам рукой и, сказав несколько приветственных слов, не спеша забрался в машину. Со стороны это выглядело, как случайная встреча друзей. Усаживаясь на заднем сиденье, Саша крепко сжал мое плечо. У меня весело екнуло сердце — значит, его миссия увенчалась успехом.

— Ну как девушка? — поинтересовался Хейнеман.

— Все в порядке, благодарю вас. Она так обрадовалась, увидев меня…

Хейнеман принялся отпускать какие-то двусмысленные шутки, но мы слушали его невнимательно. Покружив немного по улицам, я подъехал к зданию посольства и нажал на клаксон. Ворота открылись. Оказавшись во внутреннем дворике, мы вздохнули с облегчением.

В посольстве был приготовлен ужин на троих. Нам хотелось поскорее освободиться от Хейнемана, но все же пришлось посидеть с ним более часа и выслушивать его нескончаемые рассказы. Разрядка после нервного напряжения давала себя знать: нас охватила апатия.

Проводив Хейнемана, мы обсудили с посвященными в эту операцию ее итоги. Саша доложил, что у друзей все в порядке. Он сообщил им, что радиопередатчик получен и мы постараемся доставить его в ближайшее время. Тогда можно будет передать в Москву нашу информацию.

Итак, часть дела сделана. Теперь надо осуществить главную задачу доставить друзьям радиопередатчик.

На следующий день мы с Сашей угощали Хейнемана завтраком. Он сообщил последние новости с фронта, полученные от его брата. Они существенно отличались от победных реляций, публиковавшихся в немецких газетах. Советские части упорно обороняются. Потери германских войск намного выше предварительных прикидок командования. Все это, по словам Хейнемана, вызывает серьезную озабоченность в ставке Гитлера. Затем разговор зашел о нашей вчерашней вылазке. Хейнеман шутя спросил, не хочет ли Саша еще раз повидать свою подружку. Это было то, чего мы ждали:

— Конечно, хотел бы, — сказал Саша. — Но мне неловко снова утруждать вас…

Хейнеман заметил, что хотя это и связано с некоторым риском, но еще один раз, пожалуй, можно повторить.

— Если уж вы соглашаетесь, — обратился к нему Саша, — то мне бы хотелось на этот раз иметь немного больше времени, часа три или четыре. И захватить для нее кое-какие сувениры…

— Вижу, у вас, как говорят французы, аппетит приходит во время еды, пошутил Хейнеман. — Но я вас понимаю. Завтра — воскресенье, министерство иностранных дел закрыто. Туда не вызовут, и весь день в нашем распоряжении. Давайте выедем часов в десять и к обеду вернемся.

Меня несколько поразила беспечность Хейнемана. Ведь мог возникнуть вопрос: если МИД закрыт, то куда мы выезжаем из посольства? Но, видимо, он считал, что его солдаты не приучены рассуждать и сочтут, что, раз их начальник выезжает, значит, так надо. Я решил не предостерегать его, подумав, что, отложив поездку, мы можем не иметь второго такого случая.

На следующее утро к назначенному часу «опель» уже стоял у внутренней стороны ворот. Хейнеман пришел на десять минут раньше. Здороваясь с ним, я заметил, что у него на этот раз нет палаша. На широком ремне, затянутом поверх кителя, была прикреплена кобура, из которой тускло поблескивала рукоятка «вальтера». Мне стало не по себе. Снова возникли прежние сомнения. Надо полагать, Хейнеман имел и раньше при себе пистолет — возможно, держал его в кармане брюк, но я никогда его не видел. Теперь же он находился на виду, его можно было достать легким движением руки. Что если Хейнеман решил нас поймать «на месте преступления»? Едва выедем за ворота, приставит мне к виску свой «вальтер» и прикажет ехать в штаб-квартиру гестапо? А у нас в чемодане радиопередатчик.

Я бросил беглый взгляд на Сашу. Видимо, и у него возникло подозрение. Как же быть? Отказаться от поездки? Надо как-то прощупать Хейнемана. Может, он себя чем-то выдаст?

— Что-то вы сегодня без палаша, а он вам так идет, — заметил я, выдавливая из себя беззаботную улыбку.

Хейнеман ответил совершенно непринужденно:

— Видите ли, палаш мне мешает в маленьком «опеле». Зная, что мы сегодня поедем в той же машине, я решил оставить его дома. По уставу, если нет палаша, надо иметь на поясе пистолет…

Это звучало правдоподобно и несколько успокоило нас. Но вот чемодан? Радиопередатчик прикрывало двойное дно, а сверху были набросаны «сувениры» вышитые украинские рубашки, рушники, кружева, матрешки. Бросив чемодан на заднее сиденье, Саша как бы между прочим заметил:

— Это подарки моей девушке, всякая мелочь…

Хейнеман внимательно посмотрел на чемодан. Промолчал, но и не сел в машину.

Вот сейчас, подумалось мне, он скажет: «Покажите-ка, чем вы порадуете подружку?» И еще, чего доброго, сунув руку в чемодан, уткнется в совсем близко находящееся двойное дно. У меня похолодела спина. Сейчас все решится.

Я обошел машину на ватных ногах и приоткрыл дверцу, приглашая Хейнемана занять его обычное место. Он помешкал несколько секунд и последовал моему приглашению.

— Ну что же, — произнес он, усаживаясь, — целый чемодан подарков. Ваша девушка обрадуется…

Пронесло! Но все же еще долго оставался неприятный привкус во рту.

Выехав за ворота, направились к метро на Улан-штрассе. Там тоже всегда было людно. Встретиться мы должны были через три с половиной часа у метро «Виттенбегплатц». Я притормозил. Саша легким движением, словно пушинку, подхватил тяжеленный чемодан и исчез в подземке.

Времени у нас было много, и мы решили выехать на кольцевую автостраду. Остановились в лесу. Погода была чудесная. По небу медленно плыли облака, и вновь эта мирная, безмятежная картина вызвала непроизвольный протест в сознании. Там, на Востоке, идут кровавые бои, горят деревни, гибнут наши люди, а мы тут, в прогретом солнцем, наполненном ароматами трав лесу прогуливаемся с хауптштурмфюрером СС!

Вернулись в город. Хейнеман предложил зайти куда-нибудь перекусить. Припарковав машину у ресторана на углу Курфюрстендамм, напротив Гедехнискирхе, прошли сквозь вращающиеся стеклянные двери в просторный зал и стали искать подходящий столик.

Вдруг раздался возглас:

— Эй, Хейнеман! Иди сюда.

За большим круглым столом сидело шестеро офицеров-эсэсовцев. Стол был уставлен пивными кружками. Несомненно, эта компания хорошо знала Хейнемана. Эсэсовцы махали ему, приглашая за свой столик. Что делать? Уйти мы уже не можем. Но ведь будет скандал, если обнаружится, что по Берлину разгуливает интернированный советский дипломат.

Тут я услышал торопливый шепот Хейнемана:

— Я вас представлю как родственника моей жены из Мюнхена. Вы работаете на военном заводе и потому не распространяетесь о делах. Вас зовут Курт Хюскер. Будьте осторожны…

Мы подошли к столику, где эсэсовцы — кто поднявшись во весь рост, а кто только привстав со стула — приветствовали нас возгласами «хайль Гитлер!». Хейнеман ответил им зычным голосом, а я пробормотал невнятно.

После того как Хейнеман представил меня, мы расселись и заказали всем по кружке пива. Разговор шел, конечно, о военных действиях на советско-германском фронте, о ночных налетах на Берлин, которые возобновила английская авиация. Я не сомневался, что знание языка, закрепленное за время работы в Германии, меня не подведет, но все же был благодарен Хейнеману за его выдумку насчет моей работы на военном заводе в Мюнхене. Это позволяло больше отмалчиваться. Во всяком случае, никто за столом не заподозрил, что я не тот, за кого себя выдаю.

Хейнеман посмотрел на часы. Нам было пора ехать. Но его приятели никак нас не отпускали. Мы выбрались с опозданием на полчаса, и пришлось выжать из маленького «опеля» все, чтобы поскорее добраться до места встречи.

Саша ждал нас и, конечно, нервничал. Сев в машину, он, как и в прошлый раз, сжал мне плечо, и я обрадовался — все в порядке. Мы без помех вернулись в посольство…

Хейнеман со своим эсэсовским отрядом сопровождал эвакуируемых советских граждан до турецко-болгарской границы. Но моя последняя встреча с ним произошла 2 июля 1941 г., в день, когда мы покидали Берлин. За завтраком Хейнеман передал мне свою фотографию с подписью на обратной стороне.

— Возможно, — сказал он, прощаясь, — когда-либо случится так, что мне придется сослаться на услугу, оказанную мной советскому посольству. Надеюсь, что это не будет забыто…

Оказывается, он догадывался, что дело не в Сашиной подружке, а в чем-то куда более серьезном.

В первые годы войны подпольная антифашистская организация, руководимая Шульце-Бойзеном и Харнаком, передала в Москву значительную часть ценной информации. Она касалась как положения в тылу Германии, так и ее военных планов. Закодированные радиограммы относились к запасам стратегических материалов, производству самолетов и новых систем оружия. Передавая исключительно важную информацию о потерях нацистских армий, о планировавшихся наступательных операциях вермахта, заброске диверсантов в советский тыл, немецкие антифашисты выполняли свой патриотический долг перед германским народом, который сам оказался под пятой нацизма. Другое дело, в какой мере советское командование сумело воспользоваться этой бесценной информацией. Но, несомненно, переданный нами радиопередатчик спас немало жизней наших людей на фронте и в тылу. С большим трудом абверу и нацистской службе безопасности удалось раскрыть эту организацию, окрещенную гитлеровцами «Красной капеллой». В конце августа — начале сентября 1942 года членов организации повесили в тюрьме Плетцензее в Берлине. На эшафоте они держались мужественно. Когда палач набросил петлю на шею Харнаку, он выкрикнул, что не жалеет ни о чем сделанном. Шульце-Бойзен в своем предсмертном послании написал, что всегда поступал по велению разума, сердца и убеждений.

Вспоминая этих стойких, самоотверженных, чистых перед своей совестью людей, нельзя не думать о послевоенной истории. Сколько таких, как они, отдали свои жизни ради светлых идеалов, в которые они беззаветно верили, во имя которых умирали. После победы над фашизмом казалось, что эти жертвы не напрасны. На немецкой земле возникло «государство трудящихся», провозгласившее планы строительства «счастливого социалистического общества». Люди моего поколения верили в возможность достижения этой цели во всем «социалистическом содружестве», особенно в Германской Демократической Республике. Но модель, которая всем нам была навязана, оказалась несостоятельной. Попытки ее насильственной реализации привели к огромным жертвам и катаклизмам, потрясшим Восточную Европу. А Германская Демократическая Республика, некогда гордость «мирового коммунистического и рабочего движения», вообще перестала существовать…

Вернувшись в Москву, Саша — он же Александр Михайлович Коротков — высоко поднялся по служебной лестнице. Я редко его видел. Мы встречались с ним в 1943 году в Тегеране, где он находился среди лиц, обеспечивавших безопасность «большой тройки». Затем видел его на Женевской конференции по Индокитаю в 1954 году. В течение ряда лет Короткое работал на высоких постах в ГДР. В конце 50-х годов он скоропостижно скончался на теннисном корте в Москве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.