Глава 54

Глава 54

Тем временем наши арабы грабили турок, их товарный поезд и лагерь. Вскоре после восхода луны к нам пришел Ауда и объявил, что мы должны трогаться в путь. Это возмутило и меня, и Насира. В ту ночь дул сильный западный ветер, и в промозглой свежести Абу-эль?Лиссана, на высоте четыре тысячи футов над уровнем моря, после жары и горячей схватки днем очень болели наши раны и синяки. Здешний источник представлял собою серебристую нитку воды, струившейся по каменному руслу, выложенному поверх восхитительного зеленого мягкого дерна, на котором мы лежали, завернувшись в свои плащи и размышляя о том, стоит ли готовить что-нибудь на ужин: нам было как-то не до того. То была реакция на победу, когда становится ясно, чего не следовало делать и что ничего стоящего не сделано.

Ауда настаивал на своем отчасти из суеверия – его страшили окружавшие нас, едва успевшие застыть трупы, отчасти опасаясь, как бы на нас, спящих и беспомощных, не напали собравшиеся с силами турки или же ховейтаты других кланов, среди которых были его кровные враги. Другие же, сделав вид, что пришли к нам на помощь, и приняв нас за турок, могли вслепую открыть по нам огонь. Все же нам пришлось подняться и построить в шеренгу несчастных пленных.

Большинству из нас пришлось идти пешком. Десятка два верблюдов погибли или умирали от ран, другие были слишком ослаблены, чтобы нести сразу двух всадников. На каждого из оставшихся посадили по арабу и турку, но некоторые из раненых турок были так плохи, что не могли удержаться на подушке за всадником. Дело кончилось тем, что нам пришлось оставить около двадцати из них на густой траве рядом с ручьем, где они, по крайней мере, не умерли бы от жажды, хотя надежды на то, что кто-нибудь из них выживет или сможет уйти, почти не было.

По просьбе Насира этим полуголым людям дали одеяла, и пока арабы собирались в дорогу, я отправился в долину, где совсем недавно происходило сражение, чтобы посмотреть, не осталось ли на убитых какой-нибудь одежды, но бедуины меня опередили и раздели всех мертвых догола. Это традиционно считалось у них делом чести.

Для любого араба главной принадлежавшей лично ему долей победы всегда была возможность носить одежду врага, и уже на следующий день мы увидели, что наши люди преобразились (по крайней мере, до пояса) в турок, напялив на себя их солдатские мундиры: разгромленный турецкий батальон был только что сформирован, очень хорошо экипирован и одет в новую униформу.

Убитые были удивительно красивы. Ночь нежно осияла их своим неверным светом, придавая всем мягкий оттенок цвета свежей слоновой кости. Кожа турок на обычно скрытых одеждой частях тела была белой, но гораздо более светлой, чем у арабов, и солдаты эти были очень молоды. Над ними склонялись листья окружавшей их темной полыни, в эти минуты отяжелевшие от росы, в каплях которой, напоминая брызги морского прибоя, искрились слабые лучи лунного света. Казалось, кто-то как попало свалил их мертвые тела на землю и что, если кто-нибудь распрямит их скорченные конечности, они наконец обретут покой. И я стал аккуратно раскладывать их в ряд, чувствуя себя невероятно усталым и втайне желая стать одним из них, затихших навеки, чтобы никогда не возвращаться в неугомонную, шумную толпу алчных людей, оспаривавших друг у друга награбленное, хваставшихся своей силой и способностью вынести Аллах весть сколько лишений и ран: ведь независимо от того, победим ли мы или окажемся побежденными, смерть уже ждет, чтобы завершить нашу историю.

Наконец наша небольшая армия была готова к маршу, мы медленно двинулись извивавшейся тропой к гребню высотки и, перевалив его, оказались в низине, защищенной от ветра. Там, пока наши усталые солдаты отсыпались, мы диктовали письма к шейхам прибрежных ховейтатов, в которых сообщали им о победе, о том, что теперь они могли бы окружить ближайших к ним турок и заблокировать их до подхода наших сил. Мы проявили расположение к одному из захваченных в плен офицеров, полицейскому, которого презирали его кадровые коллеги, и уговорили его стать нашим писцом-переводчиком. Он написал под диктовку послания от нашего имени комендантам Гувейры, Кесиры и Хадры – всех трех гарнизонов, стоявших между нами и Акабой, – в которых мы предупреждали, что, если не доводить нас до крайностей, мы будем брать пленных и что быстрая сдача гарнизонов гарантирует пленным хорошее обращение и безопасную отправку в Египет.

Мы занимались этим до рассвета, после чего Ауда вывел нас на дорогу и повел по словно выстланной мягким вереском долине, лежавшей между округлыми холмами. Она казалась уютной и гостеприимной до самой последней поросшей зеленью высотки, которая, как мы вдруг поняли, оказалась действительно последней, так как за ней не было больше ничего, кроме чистого воздуха открытого пространства. В тот раз меня глубоко поразила эта восхитительная перемена, и впоследствии, сколько бы нам ни доводилось здесь проезжать, меня каждый раз охватывало какое-то трепетное напряжение, верблюд прибавлял шагу, и хотелось поскорее заглянуть за гребень высотки, чтобы снова увидеть этот простор.

Под нами уходил вниз на многие сотни футов горный склон Штар с дугообразными, похожими на какие-то бастионы уступами, о которые разбивались утренние облака. От его подножия начиналась новая земля Гувейрской равнины. Округлые обнажения известняка Абу-эль?Лиссана были покрыты наносной почвой, на которой укоренился вереск, судя по его сочной зелени не испытывавший недостатка в воде. Гувейра напоминала ожившую географическую карту с фоном из розового песка, прорезанного жилками рек, отороченных порослями кустарника, и вокруг всего этого размещались островки и высились скалы из сверкавшего песчаника, выветренного и вымытого дождями и окрашенного в какой-то немыслимый небесный цвет лучами восходящего солнца.

После многодневного перехода по плато, замкнутому, как в тюрьме, в горных долинах, эта встреча с рубежом свободы была вознаграждающим за все видением, окном в стене мучительно однообразной жизни. Чтобы лучше прочувствовать величественную красоту Штара, по прихотливо извивавшейся на всем протяжении тропе перевала мы спускались пешком, потому что навевавшее сон мерное раскачивание верблюдов лишило бы нас возможности увидеть что-то из этих красот. Верблюды нашли у подножия склона густые заросли колючего кустарника с непроходимо перепутавшимися ветками, задавшего их челюстям приятную работу, мы же, пройдя немного вперед, сделали привал и, повалившись на мягкий песок, как на тахту, самым откровенным образом заснули.

Пришел Ауда. Мы стали оправдываться перед ним тем, что шли пешком из сострадания к нашим изможденным пленным, он же заметил, что если мы будем ехать верхом, то от полной потери сил умрут только они, а если затянем время, то можем погибнуть все вместе, потому что у нас осталось очень мало воды и уже почти нет продовольствия. Однако, несмотря на все это, мы в ту ночь остановились недалеко от Гувейры, проехав всего пятнадцать миль. В Гувейре правил шейх Ибн Джад, придерживавшийся в своей политике того, кто в данный момент был сильнее. Сегодня сильнее были мы, и старый лис был на нашей стороне. Он встретил нас медовыми речами. У него в плену было сто двадцать турок из гарнизона, и мы согласились, по его просьбе и ради их пользы, взять их с собой в Акабу.

Это было четвертого июля. Нас подстегивал голод, а Акаба все еще была далеко впереди, за двумя оборонительными линиями. Ближайший гарнизон Кесиры решительно отказался принять наших парламентеров. Форт стоял на скале, занимавшей господствующее положение в долине, – крепкий орешек, взятие которого могло бы обойтись дорого. Мы с иронической любезностью выразили готовность предоставить эту честь Ибн Джаду и его людям, полным сил, в противоположность нашим уставшим солдатам, рекомендуя ему попытаться сделать это с наступлением темноты. Он юлил, ссылался на различные трудности и на полнолуние, но мы твердо отвергли его довод, пообещав, что в эту ночь луны некоторое время видно не будет: согласно моему справочнику, как раз в эту ночь должно было произойти затмение луны. Это, как и следовало ожидать, произошло, и арабы взяли форт без потерь, пока суеверные турецкие солдаты палили из винтовок в воздух и колотили в медные тазы.

Ободренные этим событием, мы выступили дальше через равнину, напоминавшую морскую отмель. Пленный командир турецкого батальона Ниязи-бей был принят Насиром как гость и таким образом спасся от оскорбительных нападок бедуинов. Потом он подсел ко мне. Припухшие веки и длинный нос выдавали в нем мрачного нелюдима. Он стал жаловаться на то, что один араб оскорбил его, обозвав ругательным турецким словом. Я принес ему извинения, заметив при этом, что тот, вероятно, услышал это слово из уст кого-нибудь из турок-командиров и что этот араб всего лишь воздал кесарю кесарево.

Неудовлетворенный «кесарь» вытянул из кармана черствый ломоть хлеба и спросил, достойный ли это завтрак для турецкого офицера. Моя благословенная парочка ординарцев, рыскавшая по Гувейре в поисках съестного, ухитрилась где-то купить, найти или же просто украсть буханку хлеба из турецкого солдатского рациона, которую мы по-братски поделили между собой. Я сказал турку, что это не только завтрак, но и обед, и ужин, а может быть, и вся завтрашняя еда. И что я, штабной офицер британской армии (которую кормят не хуже, чем турецкую), съел свою долю с наслаждением от сознания победы. Именно поражение, а не этот ломоть хлеба, застряло у турка в глотке, и я попросил его не обвинять меня в исходе боя, в котором мы оба сражались достойно.

По мере нашего продвижения вглубь Вади-Итма ущелье делалось шире, а местность все более сильно пересеченной. Ниже Кесиры мы обнаружили один за другим два турецких поста, оба пустые. Солдаты были отведены из них в Кадру, на укрепленную позицию (в устье Итма), хорошо прикрывавшую Акабу на случай высадки войск с моря. К несчастью для противника, он никогда не ожидал нападения из глубины территории, и из всех его крупных фортификационных сооружений ни одна траншея, ни один форт не был обращен фронтом внутрь страны. Наше продвижение со столь непредвиденного направления повергло турок в панику.

После полудня мы подошли вплотную к их главной позиции и услышали от местных арабов, что вспомогательные аванпосты вокруг Акабы были либо сняты, либо их штаты сильно урезаны и, таким образом, нас отделяют от моря лишь последние три сотни солдат. Мы спешились, чтобы провести совет, на котором узнали, что противник стойко оборонялся в защищенных от бомбовых ударов траншеях, в которых находился новый артезианский колодец. Правда, ходил упорный слух о том, что у них мало продовольствия.

Не больше его было и у нас. Положение казалось тупиковым. Наш совет колебался, склоняясь то к одному, то к другому решению. Шла борьба между аргументами в пользу осторожности и в пользу напористых действий. Самообладание было на исходе, наши тела плавились в раскаленной горловине, гранитные пики которой, излучая отраженный солнечный свет, превращали его в мириады невыносимых светящихся точек. Между тем в глубины извилистого русла этой горловины не проникало ни одно дуновение ветра, которое могло бы хоть как-то замедлить насыщение воздуха неумолимым зноем.

Нас стало вдвое больше. Люди так тесно набились в узком пространстве, напирая даже на нас, что мы дважды или трижды прерывали наш совет, отчасти потому, что было нежелательно, чтобы солдаты слышали наши препирательства, отчасти потому, что в спертом воздухе запахи давно не мытых тел становились просто ужасающими. Кровь стучала в наших воспаленных висках как неумолимый маятник.

Мы посылали к туркам парламентеров, сначала с белым флагом, потом в сопровождении пленных. Тех и других они встретили огнем. Это распалило наших бедуинов, и, пока мы продолжали размышлять, солдаты могучей волной внезапно устремились на скалы, заливая противника свинцом. Насир, босой, рванулся вперед, чтобы их остановить, но, не сделав и десяти шагов по раскаленной каменистой почве, хрипло прокричал, чтобы ему дали сандалии. Я тем временем присел на крошечном клочке земли, оказавшемся в тени, слишком уставший от этих людей (чьи идеи сидели у меня в печенках), чтобы думать о том, кто охладит их горячие головы.

Однако, к моему удивлению, Насиру удалось без труда урезонить наших солдат. Зачинщиками этого стихийного порыва были Фаррадж и Дауд. В наказание их усадили на раскаленные камни, не давая подняться, пока они не раскаялись и не попросили прощения. Дауд прокричал свое покаяние немедленно, однако Фаррадж, который, несмотря на внешнюю изнеженность, был вынослив и во многих отношениях лидерствовал в этой неразлучной парочке, лишь смеялся, когда его посадили на первый камень, стиснул зубы на втором и сдался, только получив приказ пересесть на третий. За упрямство его следовало бы наказать еще строже, но единственной карой в нашей кочевой жизни было телесное наказание, которому их обоих подвергали так часто и настолько безрезультатно, что меня просто воротило от этого. Ограничивая наказание лишь поверхностным физическим воздействием, мы лишь подстрекали их к выходкам более диким, чем те, за которые их пороли. Их прегрешения сводились к озорному веселью, свойственному неуравновешенной юности, бессовестному легкомыслию: им доставляло удовольствие то, что было неприемлемо для других. Немилосердно было наказывать их за каждую подобную выходку как преступников, пытаясь сломить их самообладание, когда от животного страха перед болью начинает размываться человеческий образ. Это казалось мне недозволенным приемом, попиравшим христианскую идею, унизительным по отношению к этим двум незлобивым, непосредственным существам, на которых еще не пала тяжкая тень этого мира, беззаветно храбрым и, как хорошо знал, вызывавшим зависть.

Мы предприняли третью попытку войти в контакт с турками, на этот раз положившись на юного новобранца, который заявил, что знает, как это следует сделать. Он разделся догола, оставив лишь ботинки на ногах, спустился в долину и через час с гордостью вручил нам очень вежливый ответ турок, состоявший в том, что они сдадутся нам, если в течение двух дней к ним не придет помощь из Маана.

Такая глупость (мы не могли сдерживать своих людей бесконечно!) могла привести только к одному: к кровавой резне до последнего турка. Мне было их не слишком жалко, но все же лучше их не убивать, хотя бы из-за того, чтобы не стать свидетелями этого зверства. К тому же мы могли понести потери. Ночная операция при свете полной луны мало чем отличалась бы от действий в дневное время. Но главное то, что в этом сражении не было настоятельной необходимости, как в Абу-эль?Лиссане.

Мы вручили юному турку соверен в качестве задатка будущего вознаграждения, подошли вместе с ним к траншеям противника и послали его к туркам с предложением, чтобы для переговоров с нами вышел офицер. После некоторого колебания офицер появился, и мы объяснили ему сложившееся положение, обратили его внимание на то, что численность наших сил нарастает и что мы из последних сил сдерживаем воинственный пыл своих бедуинов. В конце концов турки пообещали сдаться на рассвете следующего дня. Мы получили возможность еще раз хорошо выспаться и отдавали предпочтение сну, как бы нас ни мучила жажда (случай довольно редкий, достойный занесения в анналы истории).

На рассвете следующего дня на всех направлениях развязалось сражение: подошедшие за ночь новые сотни горцев, еще раз удвоивших нашу численность, не имея понятия о нашей договоренности с турками, открыли по ним огонь, вынудив их защищаться. Насир с Ибн Дхейтиром вышли вперед по открытому ложу долины во главе агейлов, построенных в колонну по четыре. Наши люди прекратили стрельбу. Остановились и турки, так как ни у их офицеров, ни у солдат не было желания драться, тем более что закончились их продукты, чего у нас, как они думали, было в достатке. Так что в конце концов турки сдались.

Когда арабы бросились их грабить, я приметил рыжебородого инженера в серой униформе, смотревшего на происходившее растерянным взглядом, и заговорил с ним по-немецки. Бурильщик колодцев, не знавший турецкого языка, был потрясен недавними событиями и просил меня разъяснить ему наши намерения. Я сказал ему, что мы принадлежим к армии арабов, восставших против турок. Он некоторое время помолчал, как бы переваривая сказанное. Потом захотел узнать, кто наш лидер. Я назвал шерифа Мекки. Он высказал предположение о том, что теперь его отправят в Мекку. На это я заметил, что, скорее всего, в Египет. Он поинтересовался ценой на сахар и очень обрадовался, что сахар дешев и что на рынке его сколько угодно.

Потерю своих пожитков немец воспринял философски, но сожалел о недостроенном колодце, который мог бы стать памятником ему. Он показал мне свое детище; рядом с пробуренной скважиной лежал наполовину собранный насос.

Ведром, предназначавшимся для удаления буровой грязи, арабское воинство начерпало много великолепной чистой воды и утолило жажду, а затем мы помчались через клубы песчаной бури на Акабу, до которой оставалось всего четыре мили. Шестого июля, ровно через два месяца после выступления из Веджа, уже плескались в море.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.