Глава X
Глава X
«Западный еженедельник». — Находчивый редактор. — Роман. — Автор со слабостью. — Иона переплюнут. — Старый лоцман. — Шторм на канале. — Чудесное спасение.
В разгар нашего бума порок распустился пышным цветом. Кабаки ломились от клиентов, не говоря о полицейских участках, игорных притонах, публичных домах и тюрьмах — этих непременных спутниках процветания в приисковом районе (впрочем, не только в приисковом районе, но и всюду). В самом деле, разве это не так? Пухлая папка полицейских протоколов — самый верный признак того, что торговля процветает и что у публики много денег. Есть, правда, еще один признак; он обычно появляется последним, но зато его появление уже без всяких сомнений означает, что бум достиг своего апогея. Признак этот — рождение «литературного» журнала. И вот, в Вирджинии рождается «Западный еженедельник», посвященный литературе. Писать в этом журнале предлагалось всем литераторам. Редактором пригласили мистера Ф. Этот боец, искушенный в чернильных стычках, обладал счастливым даром лаконично и точно выражать свои мысли. Так, когда он был редактором «Юнион», какой-то из его недругов поместил в другой газете довольно косноязычную и неуклюжую ругательную статью, размазав ее на целых два столбца. Мистер Ф. блестяще сразил автора статьи с помощью одной-единственной строчки, которая на первый взгляд, казалось, заключала в себе искренний и в высшей степени лестный комплимент, ибо, написав: «Логика нашего противника напоминает нам мир божий», он положился на память читателя. В развернутом виде эта фраза из апостольского послания звучит так: «И мир божий, который превыше всякого ума…» Комплимент довольно двусмысленный.
Ему же принадлежит острота по адресу обитателей одного захолустного городишки, обреченных на полуголодное существование, так как единственную статью дохода составляли для них путники, следовавшие по почтовому тракту и иногда останавливавшиеся здесь на какие-нибудь сутки, то, по утверждению мистера Ф., соответственное место в «Отче наш» у них читали так: «Заезжего гостя даждь нам днесь».
Мы возлагали большие надежды на «еженедельник».
Все, конечно, понимали, что тут не обойтись без романа, который бы печатался из номера в номер; было решено бросить все силы на это дело. Миссис Ф. была искусной сочинительницей рафинированной школы — не знаю, как еще назвать такую школу, где все герои изысканны и все совершенны. Она написала первую главу, где вывела блондинку столь же прекрасную, сколь простодушную, у которой жемчуга и поэзия не сходили с уст, а добродетель граничила с эксцентричностью. Кроме того, она вывела молодого французского герцога, невыносимо утонченного и влюбленного в блондинку. В следующем номере мистер Ф. подхватил ее рассказ: на сцене появились блестящий юрист, который занялся запутыванием дел герцога по имению, и ослепительная девица из высшего света, которая стала заманивать герцога в свои сети, лишая тем блондинку аппетита. Мистер Д., мрачный и кровожадный редактор одной из ежедневных газет, выступил в третьем номере с фигурой таинственного розенкрейцера[39], который переплавлял металлы, вел полночные беседы с сатаной в пещере и составлял гороскоп всех героев и героинь, суля им уйму неприятностей в будущем и вызывая у публики трепетный и благоговейный интерес к дальнейшему развитию романа. Еще он ввел наемного убийцу в плаще и маске и пустил его охотиться за герцогом по ночам, с отравленным кинжалом. С легкой руки мистера Д. в роман попал кучер-ирландец с великолепным ирландским говором; его он определил к великосветской деве — возить любовные записочки герцогу.
Примерно в эту пору в Вирджинии появился незнакомец не совсем трезвого поведения, но с литературными наклонностями; это был несколько потрепанный субъект, впрочем, тихий и безропотный, даже, можно сказать, скромный. Он был так мягок, манеры его — пьян ли он был, или трезв — так приятны, что всякий, с кем он приходил в соприкосновение, испытывал невольную симпатию к нему. Представив неопровержимые доказательства того, что владеет пером, он просил литературной работы, и мистер Ф. тотчас предложил ему участвовать в создании нашего романа. Его глава должна была следовать за главой мистера Д., а после него наступала моя очередь. Что же вы думаете — этот тип тут же напивается и затем, придя домой, дает простор своему воображению, пребывающему в этот момент в состоянии хаоса, и притом хаоса деятельного до чрезвычайности. Результат нетрудно себе представить. Пролистав предыдущие главы, он увидел, что героев и героинь набралось достаточно, остался ими вполне доволен и решил не вводить новых персонажей; со всей решительностью, навеянной виски, и с тем легким самодовольством, которое оно дарует своим ревностным слугам, он любовно принялся за труд; чтобы эпатировать читателя, женил кучера на великосветской девице; герцога, сенсации ради, женил на мачехе блондинки; лишил наемного убийцу жалованья; заставил пробежать черную кошку между розенкрейцером и сатаной; предал имения герцога в руки злодея юриста, которого заставил под влиянием запоздалых упреков совести допиться до белой горячки с последующим самоубийством; кучеру сломал шею; вдову его обрек на общественное презрение, забвение, нищету и чахотку, блондинку утопил, причем она оставила свою одежду на берегу — конечно, с приложением записки, в которой прощала герцога и желала ему счастья в жизни; открыл герцогу, с помощью непременной родинки на левом плече, что он женился на своей собственной, тщетно разыскиваемой матери и погубил свою собственную, тщетно разыскиваемую сестру; во имя поэтического возмездия довел герцога и герцогиню до приличествующего им самоубийства; заставил землю разверзнуться и поглотить розенкрейцера, сопроводив этот процесс, как водится, громом, дымом и запахом серы; и в заключение обещал в следующей главе дать описание общего для всех накопившихся трупов дознания, а также заняться единственным персонажем, оставшимся в живых, — сатаной — и поведать о его дальнейшей судьбе!
Все это было изложено необычайно гладким слогом и в таком невозмутимо серьезном тоне, что мертвый задохнулся бы от смеха. Тем не менее рукопись вызвала бурю негодования. Остальные сочинители были взбешены. Благостный незнакомец, лишь вполовину протрезвевший, стоял под беспощадным огнем упреков и брани, растерянный и смиренный, переводя взгляд с одного из своих хулителей на другого, не понимая, каким образом он навлек на себя эту грозу. Когда его коллеги наконец немного поутихли, он мягко, подкупающим голосом отвечал им, что хотя и не помнит в точности, что именно написал, но знает, что старался писать как можно лучше и что целью своей поставил сделать роман не только приятным и правдоподобным, но также поучительным и…
Тут он вновь подвергся бомбардировке. Коллеги обрушились на его неудачные эпитеты, смяв их целой бурей насмешек и брани. Осада продолжалась долго. Всякий раз как новичок пытался смягчить неприятельский гнев, он лишь заново навлекал его на себя. Наконец он предложил переписать всю главу. Военные действия приостановились. Страсти постепенно улеглись, воцарился мир, и пострадавший отступил без потерь в направлении к своей цитадели.
Однако на пути туда он поддался дьявольскому искушению и снова напился. И снова предался своей бешеной фантазии. Он заставил своих героев и героинь выкидывать еще более лихие коленца, чем прежде; и при всем том в новом его творении ощущался все тот же покоряющий дух какой-то порядочности и искренности. Он поставил своих персонажей в невероятные положения, заставив их проделывать самые удивительные номера и произносить престранные речи! Впрочем, эту его главу невозможно описать. Чудовищная по композиции, художественно нелепая, она к тому же была снабжена примечаниями не менее изумительными, чем самый текст. Мне запомнилась одна из «ситуаций»; приведу ее, ибо по ней можно судить об остальном. Он изменил характер блестящего юриста, сделал его прекрасным, благородным человеком, снабдил его славой и богатством и определил его возраст в тридцать три года. Затем открыл блондинке — с помощью розенкрейцера и мелодраматического негодяя, — что в то время как герцог пылал неподдельной страстью к ее, блондинкиным, деньгам, он, с другой стороны, питал тайную склонность к великосветской девице. Задетая за живое, она отторгла свое сердце от обманщика и с удесятеренной страстью подарила это сердце юристу, который, в свою очередь, ответствовал ей со всем рвением. Однако родители блондинки и слышать об этом не хотели. Им в семью нужен был герцог, на этом они стояли твердо; правда, они сами признавали, что, если бы не герцог, кандидатура юриста была бы для них приемлема. У блондинки, как и следовало ожидать, открылась чахотка. Родители встревожились. Они умоляли ее выйти замуж за герцога, но блондинка упорствовала и продолжала чахнуть. Тогда они составили план действий. Блондинку попросили потерпеть еще год и один день, посулив, что, если она по истечении этого срока все еще не будет чувствовать себя в силах выйти за герцога, ей будет дано согласие на брак с юристом. Как они и предвидели, в результате этой меры к блондинке вернулись жизнерадостность и здоровье. Затем родители приступили к выполнению следующего пункта своего плана. Вызвали домашнего врача, который по их наущению предписал блондинке длительное морское и сухопутное путешествие для полного восстановления ее сил; герцога же пригласили принять участие в экскурсии. Они полагали, что постоянное присутствие герцога в сочетании с длительным отсутствием юриста сделает свое дело, ибо юрист не был в числе приглашенных.
Итак, они сели на пароход, отбывающий в Америку, а на третий день, когда морская болезнь дала им небольшую передышку и они были наконец в состоянии сесть за стол в кают-компании, юрист оказался тут как тут! Герцогу и его друзьям пришлось сделать хорошую мину при плохой игре. Пароход между тем шел себе вперед и стал приближаться к берегам Америки. Но вот в каких-нибудь двухстах милях от Нью-Бедфорда на пароходе возник пожар, и он сгорел до самой ватерлинии; изо всего экипажа и пассажиров спаслось только тридцать человек. Полдня и целую ночь качались они на волнах. Среди уцелевших были также и наши друзья. Ценой сверхъестественного напряжения юристу удалось спасти и блондинку и родителей ее: он сновал по волнам взад и вперед, делая концы по двести ярдов зараз, и по очереди вытащил всех троих (начав с блондинки). Герцог был занят собственным спасением. Наутро появились два китобойных судна, которые спустили шлюпки, чтобы подобрать пострадавших. Бушевала буря, и посадка в шлюпки сопровождалась значительными трудностями и волнениями. Юрист мужественно исполнял свой долг: посадил в шлюпку свою блондинку, которая в изнеможении лишилась чувств, посадил также ее родителей и еще несколько человек (герцог был занят собственной посадкой). Но тут на другом конце плота произошло несчастье: чей-то ребенок упал в воду; подстрекаемый воплями несчастной матери, юрист ринулся выуживать младенца. Затем он побежал назад — оказалось, что поздно: шлюпка, в которой сидела блондинка, отчалила за несколько секунд до его возвращения. Ему пришлось сесть в другую, которая привезла его на второе судно. Шторм между тем усиливался, разогнал суда в разные стороны и помчал их бог весть куда. К концу третьего дня, когда буря улеглась, судно, на котором находилась блондинка, оказалось в семистах милях к северу от Бостона, между тем как второе судно отстояло от того же порта на семьсот миль к югу. Блондинкин капитан имел приказ бить китов в северных водах Атлантического океана; будучи дисциплинированным моряком, он не дерзнул сделать такой большой крюк, тем паче заворачивать в порт, не предусмотренный маршрутом. Судно же, на которое попал юрист, следовало на север Тихого океана, и его капитан также не смел завернуть в порт без особых распоряжений. Так как свои вещи и деньги юрист сложил в шлюпку блондинки, они оказались на другом судне, и капитан заставил его работать простым матросом в уплату за проезд. Проплавав без малого год, эти суда оказались — одно возле берегов Гренландии, другое в Беринговом проливе. Блондинку давно уже почти убедили в том, что ее юрист утонул в море в тот самый момент, когда к их плоту подплыло китобойное судно, и она начинала уже, под двойным давлением родителей и самого герцога, готовиться к ненавистному браку. Впрочем, она не соглашалась уступить ни одного дня из назначенного срока. Неделя тащилась за неделей, срок все приближался, и было уже отдано распоряжение убрать судно по-праздничному — для свадьбы среди айсбергов и тюленей. Еще пять дней — и конец, говорила себе блондинка, вздыхая и смахивая слезу. Где же он, где ее суженый, почему он не идет, не спасает свою милую? Не шел же он оттого, что в эту самую минуту занес гарпун над китом в Беринговом проливе, на расстоянии пяти тысяч миль — если плыть Ледовитым океаном, и двадцати тысяч вокруг мыса Горн. Вот он пустил свой гарпун… промазал… потерял равновесие и… упал прямо в пасть к киту!
Пять дней он был без сознания. Затем пришел в себя и услышал человеческие голоса; дневной свет струился сквозь отверстие, сделанное в туше кита. Он вылез наружу и предстал перед изумленными матросами, которые втаскивали в это время китовый жир на борт. Он тотчас понял, что это за судно, мигом вскарабкался на палубу, застиг жениха с невестой у самого алтаря и вскричал:
— Остановите обряд — я здесь! Дорогая, приди в мои объятия!
Сей удивительнейший опус был оснащен комментарием, в котором автор пытался доказать, что вся эта история не выходит из границ правдоподобия; автор сообщал, что случай, когда кит в пять дней проделал пять тысяч миль от Берингова пролива до Гренландии, он вычитал у Чарльза Рида в его романе «Люби меня немножко, люби меня подольше» и на этом основании считал возможность такого путешествия доказанной; кроме того, он привел приключение Ионы — как доказательство того, что человек может жить в чреве у кита, и заключил свой комментарий рассуждением, что если проповедник выдержал три дня такой жизни, то законник может свободно выдержать пять.
Буря, которая разразилась после этого в редакции, была еще свирепее прежней, незнакомцу была дана решительная отставка, и рукопись полетела ему вслед. Но он так успел затянуть все дело, что уже не было времени переписать главу наново и следующий номер вышел вовсе без романа. Это был хиленький, робкий и глуповатый журнальчик, и отсутствие очередной главы романа окончательно подорвало доверие публики; как бы то ни было, в то самое время, как набиралась первая полоса следующего номера, «Западный еженедельник» тихо, как младенец, испустил дух.
Была сделана попытка возродить его, подобрав какое-нибудь броское новое название, и мистер Ф. предложил назвать его «Феникс» — в ознаменование его возрождения из пепла к новой, неслыханной славе. Но какой-то дешевый остряк из одной из ежедневных газеток предложил нам назвать журнал «Лазарь»[40]; а так как публика была не очень сильна в священном писании и полагала, что воскрешенный Лазарь и оборванный нищий, который просил подаяния у ворот богача, — одно лицо, название это вызвало всеобщий смех и раз и навсегда убило журнал.
Я об этом сильно скорбел, ибо очень гордился своим участием в литературном журнале, — пожалуй, я во всю свою последующую жизнь ничем уже так не гордился. Я написал для журнала вирши — стихи, как я их называл, — и мне было чрезвычайно грустно, что это мое творение, набранное на первой странице незаконченного номера, так и не увидело света. Впрочем, время мстит за нас, — и вот я помещаю этот труд здесь; пусть же он служит прощальной слезой по безвременно погибшему «Западному еженедельнику»! Если память мне не изменяет, идея (собственно, не идея, а сосуд, в который она заключена) этой вещи была навеяна известной песней «Бушующий канал». Зато уж я точно помню, что тогда мои вирши казались мне самыми искусными стихами нашего времени.
СТАРЫЙ ЛОЦМАН[41]
Ах, на канале Эри
Тот случай летом был.
Я в край далекий Олбени
С родителями плыл.
Но в полдень страшный ураган
Подул из тучи вдруг.
Взметнул седые он валы
И нас поверг в испуг.
С порога дома человек
Взывал сквозь ветра вой:
«Скорей причальте ваш корабль,
Корабль причальте свой!»
Сказал наш капитан, взглянув
На нос и на корму:
«Жену, малюток дорогих,
Увы, не обниму!»
И рек наш лоцман Доллинджер
(Был тверд он в страшный час):
«Доверьтесь Доллинджеру — он
Спасти сумеет вас».
Корабль наш мулы все быстрей
Влекли сквозь грозный шквал:
Их не покинувший поста
Мальчишка погонял.
«На борт! Судьбы не искушай!» —
Воскликнул капитан.
Но мулов мальчик лишь быстрей
Погнал сквозь ураган.
Тут капитан сказал нам всем:
«Увы, наш жребий лих!
Опасность главная не там,
А здесь, средь волн морских.
Искать убежища решил
В ближайшем я порту,
А коль погибнем… Нет! Язык
Немеет мой во рту!»
И рек наш лоцман Доллинджер,
Услышав тот приказ:
«Доверьтесь Доллинджеру — он
Спасти сумеет вас!»
«По носу мост!» Пригнулись все.
Мы мчались по волнам —
Деревни, церкви, мельницы
Неслись по берегам.
Сбегались люди поглазеть,
Толпились у воды,
Крича: «Увы, стихии все
Сорвались вдруг с узды!
Ах, кораблю и морякам
Не избежать беды!»
А с палубы глядели мы
В испуге и с тоской
На гнущийся зеленый лес,
На пену за кормой,
На кур, что жались у домов
С подветренной стены,
На пойло пьющую свинью,
На брызги от волны.
«Эй, молодцы!
Трави концы!
Скорей готовь причал!
Ну, если здесь мы ляжем в дрейф,
Мы все… (И закричал:)
А ну, опять
Два рифа взять!
Концы вяжи!
Вяжи гужи!
Погонщик, мулов за хвосты держи!
Эй, груз за борт! Эй, к помпам все!
Эй, конюх, брось-ка лот!
Узнайте все, и стар и млад, —
Корабль погибель ждет.
Хоть я на Эри моряком
С младенческих годов,
Не видел бури я такой,
Не зрел таких валов!»
Мы гвозди бросили за борт
И заступов пять штук,
Сто фунтов клея, ящик книг,
Мешков для соли тюк,
Мешок пшеницы, ржи мешок,
Корову, два смычка,
Творенья лорда Байрона,
Две скрипки и бычка.
«Мель! Мель! Клади правей руля!
Клади левей, Дол! Та-ак держать!
Эй, мулы, но! Эй, мулы, тпру!
Нам гибели не избежать!»
«Три фута с третью… близко мель!
Три больше! Ровно три!
Три меньше!» Я вскричал: «Ужель
Погибнем на мели?!»
И рек наш лоцман Доллинджер,
Взирая на компас:
«Доверьтесь Доллинджеру — он
Спасти сумеет вас!»
Вдруг в ужасе постигли все —
Старик и молодой, —
Как здесь возникнуть мель могла:
На дне канала течь была!
Но буря нас вперед гнала,
И судно мчалось как стрела
Мелеющей водой!
«Руби буксир! А мулов режь!»
Но поздно!.. Скрежет… крик!..
.
Ах! Шлюза мы могли б достичь,
Имей мы лишний миг!
Крушенье терпя, обнялись моряки
В последний самый раз,
И слезы отчаянья в три ручья
Текли из наших глаз.
О милых малютках думал один,
Которых ему не обнять,
Другой вспоминал дорогую жену,
А третий — милую мать.
И только один из нас страха не знал,
Из сердца он исторг
Надежды сладостной слова,
И меня охватил восторг.
То рек наш лоцман Доллинджер
(Чье сердце как алмаз):
«Доверьтесь Доллинджеру — он
Спасти сумеет вас!»
Исполненная верой речь
Едва лишь отзвучала,
Как тотчас чудо из чудес
Ту веру увенчало.
Вдруг фермер доску притащил
(По воле провиденья!)
И, положив на борт, ушел,
Исполненный смиренья.
Дивясь, страдальцы долгий миг
На лоцмана глядели,
Потом в молчанье по доске
Сошли на берег с мели.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.