Эрмитаж
Эрмитаж
Опять я сегодня проспала дядю Мишу — когда проснулась, он уже давно был на работе. А Папа не стал слушать моё недовольство про то, что они без меня позавтракали, и сказал:
— Мартышка, у нас сегодня замечательный поход — идём в Эрмитаж!
Мамочка рассказывала ещё в прошлом году про Эрмитаж, когда они Ёлку возили в Ленинград. А потом Ёлка рассказывала. Мне было очень интересно, как люди рисовали двести или даже триста лет назад. Ёлка сказала, что они замечательно рисовали, значительно лучше, чем сейчас рисуют! Я сказала, что, наверное, это так же, как с музыкой: раньше композиторы писали замечательную музыку, а сейчас пишут какую-то дребедень.
Мы тогда сразу с Ёлкой вспомнили, как были первый раз на утреннике в консерватории с Бабусей. Был Моцарт, Чайковский и «Петя с Волком». «Петя с Волком» оказалась страшная гадость — зачем нам это слушать? Мы сразу Бабушке сказали, что это не музыка, а безобразие, а Бабушка ответила, что споры на концерте «неуместны». Тогда мы дома Маме пожаловались на «Петю с Волком», она ответила, что «вы ещё просто до этой музыки не доросли!». И объяснила, как дорастают до современной музыки, живописи, литературы и даже театра! Ёлка нахмурилась, а я сказала, что не хочу «дорастать» до «Пети с Волком»!
Когда мы с Папкой подошли к Эрмитажу, я попросила его немножко постоять и осмотреть его с улицы — он очень красивый и благородный!
Зашли внутрь — а я никогда не была в музее и не знаю, как себя там вести. Раньше у меня никогда не было таких мыслей, я везде вела себя так, как считала нужным. Мамочка говорила, что я правильно себя веду, потому что главное — не обижать людей, не делать им плохо, а наоборот — помогать, если помощь нужна, даже совсем незнакомым. Но в музее никого нет — одни мы и, как сказал Папа, «экспонаты».
И всё началось с этих дурацких шкур лошадей, которым пять тысяч лет.
Мы к ним подходим, и Папка говорит таким заманчивым голосом:
— Представляешь, этим шкурам пять тысяч лет!
И он так это сказал, что я сразу остановилась и стала на них смотреть. Ничего в них нет хорошего, ничего интересного нет, и вообще, шкура — это совсем не приятно. Но я стою и смотрю на них и чувствую себя очень глупо, потому что не знаю, как себя вести и сколько надо стоять около шкур лошадей, которым пять тысяч лет.
А Папа вдруг говорит:
— Ну, пошли смотреть, тут так много всего интересного! Или тебе очень шкуры понравились?
Ах ты, Папка, думаю, «пять тысяч лет, пять тысяч лет!», а теперь смеёшься надо мной.
— Понравились! — говорю независимо. А сама думаю: всё, буду себя вести так, как всегда себя веду. И смотреть буду то, что мне нравится.
Мы ходим по Эрмитажу — какие необыкновенные картины, как смотрят на тебя глаза с некоторых картин! Мне ужасно нравятся натюрморты — они замечательно нарисованы: виноград можно взять и съесть! И вино можно выпить из бокала!
Папа спрашивает, нравится ли мне Рембрандт. Я говорю, что не очень — он замечательный художник, я это чувствую, но всё такое тёмное, мрачное.
Папа объясняет, что краски и лаки со временем меняют свой цвет, поэтому неизвестно, как выглядели эти картины при жизни Рембрандта.
Вообще-то, мне вроде понравились и «Даная» и «Саския», но не совсем — у Данаи ужасный живот и лицо так себе, а Саския — я знаю, что она жена Рембрандта, но поза у них какая-то… неискренняя! Папа сказал, что это «очень известные картины»! Ну, что поделаешь!
И ещё мне не нравятся толстые, неопрятные, все в складках и каких-то вмятинах голые женщины — на них совсем неприятно смотреть, и я не понимаю, зачем художники их рисовали, неужели не было других, стройных? А у Тициана и Рубенса других, по-моему, нет. Спрошу у Мамы.
Папа сказал, что сейчас мы пойдём смотреть две картины — он считает, что они мне очень понравятся! Это Мадонны Леонардо да Винчи.
Я пока не могу от них уйти — я их сравниваю: это «Мадонна Литта» и «Мадонна Бенуа», картины небольшие — женщина с младенцем на руках. Я чувствую их любовь и нежность. Хотя у «Литты» есть ещё что-то. И я решаю: мне больше нравится «Литта». Но обе — прекрасные картины!
— Папа, — говорю, — он такой гений, а жил в пятнадцатом веке!
Папа смеётся и говорит, что гениальность не имеет отношения к времени, гениальных людей не так много, и они «разбросаны» по векам. А мне стыдно Папе признаться, что я считала — ну семнадцатый век — восемнадцатый… а в пятнадцатом веке, мне казалось, люди-то ещё еле-еле разговаривали. Это всё оттого, что я очень мало знаю! Ладно, всё-таки мысль у меня про пятнадцатый век хоть и глупая, но смешная — Маме расскажу!
К нам подходит смотрительница этого зала — в каждом зале на стуле сидит худенькая строгая женщина, смотрительница зала, так Папа объяснил. И она спрашивает: нравятся ли мне Мадонны? Я отвечаю, что очень нравятся. Она кивает головой и отходит. Я говорю Папе:
— Как здорово, что мы здесь совсем одни — никто нам не мешает смотреть, никто ничего не говорит, тихо, мне нравится!
Папа отрицательно качает головой, у него становится серьёзное и немножко грустное лицо.
— Нет, Мартышка! В музее должны быть люди, много людей — они должны видеть эти гениальные картины!
— А почему их нет? Почему мы одни? — спрашиваю.
— Город ещё не пришёл в себя после блокады, — говорит Папа.
И тогда я понимаю, какую глупость я сказала, потому что знаю очень много о блокаде Ленинграда — родители рассказывали.
— Он придёт в себя, — говорю, — и тогда люди пойдут смотреть картины!
— Да! — улыбается Папа. — Он очень скоро придёт в себя!
А я смотрю на «Мадонну Литта» и думаю: раньше слово «гений», когда говорили о картинах в журналах или альбомах, было для меня просто словом.
А теперь я стою около картины, нарисованной в пятнадцатом веке, и любуюсь ею!
Вот такие у меня сейчас мысли!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.