Параллельность челок

Параллельность челок

Параллельность жизней — о какой-то незначительной, но элегантной и заграничной даме сказала так Ахматова (что-то там в их судьбах совпадало, челка у обеих была выстрижена).

Были и другие великие современницы, с которыми параллели более очевидны: Галина Вишневская, Коко Шанель и Мария Вениаминовна Юдина.

С Марией Юдиной — младшей на девять лет и на четыре пережившей, самым выдающимся музыкантом-исполнителем ее эпохи — Ахматова параллелей видеть не хотела. Видеть их — значит хотя бы посмотреть. Смотреть внимательно (но Ахматова знала и так, она просто не говорила и уводила взоры других) — значило отмечать диаметральное несходство в схожих параметрах.

Юдина долго училась (в пианизме без этого нельзя) у ведущего педагога Петербургской консерватории, очень много работала всю жизнь, осталась в блокадном Ленинграде — чтобы играть людям. И играла, давала концерты. Без работы не сидела ни дня в своей жизни. Сравните это с бездельным и высокомерным ахматовским: Книга, которую я никогда не напишу, но люди заслужили ее.

Была серьезно — не по-ахматовски, лубочно — религиозна, настолько, что, когда с возрастом, очевидно при ослаблении ума, силы духа, способности к познанию и творчеству, отступила перед авторитетом и приняла православие (до этого, как св. Владимир, перебирая другие христианские конфессии), то это воцерковление — не напоказ, конечно, никаких крестных знамений на церковь — с принятием монашества тайным постригом — тоже без того, чтобы восклицать: и монашенки я стройней! Сталин был взбешен: «Наша монахыня теперь иностранцев принимает»? и пр., — никаких тебе лампадок, распятий и жарких постелей — это воцерковление ослабило силу ее игры. Школа дает свободу, без нее бывает неплодотворная и малоинтересная анархия; формальные рамки, особенно если они взяты не для игры, не для испытания, а искренне, в полную силу — обедняют творчество. Это как в балете: пока ты не взял на себя труд, не прошел школу, не вывернул ноги — ты находишься в узком диапазоне народного или характерного танца. Усилие сделано, ноги противоестественно вывернуты — и за это раскрываются все возможности, безграничные, классически двигающегося тела. Придумываешь какой-нибудь новый ограничивающий трюк — и сразу становится ясно, что интересно это будет конечное число раз, после этого — скучный аттракцион. Дувакин: …потом, когда она увлеклась, так сказать, вот всякой церковностью и за что ее какая-то часть московской публики, интеллигентской, и превозносит, она стала играть хуже. Бахтин: <…> Церковность ее тянула и в самые лучшие годы. Если хотите, она была наиболее религиозно настроена именно в лучшие годы, вот когда она по ночам играла для узкого круга своих друзей <…> Ну вот тут другое… Одно дело — религиозность, а другое дело — желание принимать участие в делах церкви. Вот это у нее появилось поздно, и вот тогда у нее и музыка стала хуже. <…> Тут было некоторое ослабление такой внутренней, настоящей, большой религиозности и философичности, а усиление внешней стороны — вот церковности, обряда и так далее. (Беседы. В Д. Дувакина с ММ. Бахтиным. Стр. 254–255, 256.)

Юдина умерла старой девой, храня верность погибшему жениху — намного ее младшему музыканту, тоже преподавателю консерватории, красавцу, альпинисту — погиб он в горах. Юдину похоронили в могиле несостоявшейся свекрови (у жениха могилы нет). Бахтин: Мария Вениаминовна осталась верна и его памяти и жила с его матерью. Переселилась туда, к его матери. Одно время они жили вместе, вот. Потом она устроила другую квартиру, для матери. Последние годы мать, страдавшая диабетом, уже была и слеповата, и глуховата, и вообще ей было очень трудно жить. Вот Мария Вениаминовна ее всячески опекала: сняла для нее квартиру, нашла для нее женщину очень хорошую, которая за ней ухаживала, которая раньше была ну вроде экономки и секретаря у Марии Вениаминовны. <…> И вот она ее опекала до самой смерти. (Беседы В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 246.) Ахматова злилась, что деньгами, которые она ежемесячно высылала на содержание Левы, пользовалась также и ее свекровь, которую она не обязана содержать, как совершенно справедливо замечает Лукницкий. Будто труд няньки и воспитательницы не должен оплачиваться — не говоря уж о том, что обязанность его на себя взвалить все-таки не бабкина.

Ахматова о себе мыслила глобально: и из-за ее РОМАНА с Берлиным (одной деловой встречи) началась холодная война, и обычный ее развод с Гумилевым будто бы был раздут в «мировой скандал», бедный мой разводик — иронизировала она над несуществующими раздувателями. Юдина тоже считала, что имеет право вмешиваться в судьбы мира: «…она рвалась за пределы музыки <…> Она мечтала об общественной деятельности, большой. Она мечтала даже… Вот, например, когда, скажем, началась война из-за Суэцкого канала, и у нас <…> подготовлялась армия, вторжение на помощь арабам, Мария Вениаминовна заявила о том (ей 57 лет), что она желает ехать в Египет: бороться. Бороться против англичан. <…> Она не была элементарно честолюбивой, нет, и славолюбивой, но, одним словом, ей хотелось стать чем-то существенным, большим, важным, мечтала о каком-то служении, более высоком, чем вот служение искусству (Беседы В. Д.Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 253.) В котором, скажем словами Ахматовой о себе самой (в третьем лице, как часто она, для большей высоты слога, говорит о себе — чтобы и людям, при нужде, было легко находить формулировки) ей не было равных.

Кто-то ясно видит поверхностную, напоказ образованность Ахматовой, кто-то принимает на веру, что она была высококультурна и учена. Бахтин: Она [Юдина] очень интересовалась философскими вопросами, притом обнаружилось, что она обладает способностями к философскому мышлению, довольно редкому. Как Вы знаете, философов не так много на свете. Философствующих очень много, но философов мало. И вот она как раз принадлежала к числу таких, которые могли бы стать философами. Дувакин: Среди женщин это тем более редко. Бахтин: Тем более редко, да. Вот, затем, она проявляла огромный интерес вообще к языкам, в частности к латинскому, древнегреческому языку, к литературе. (Беседы В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 236–237.)

В первые месяцы войны, единственно ею виденные, Ахматова вела себя трусливо в главе «Героизм». Юдина: Она ездила на фронт, как Вы знаете. В Ленинград, когда он находился в окружении, когда там было очень небезопасно. А ее тянуло всюду. Где была опасность и «грозило гибелью», ее туда тянуло. И она туда ездила очень часто. И там играла. <…> Она считала, что человек существует для того, чтобы сгореть, чтобы отдать себя, чтобы пожертвовать собой. (Беседы. В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 259.) Юдина была знаменита, была одного поколения, из одного города, она была музыкантом — Ахматова понимала, что о своем восхищении музыкой, важнейшим из искусств для отличения себя от других незнающих болванов, нужно неустанно говорить, но у них никогда не было и не могло быть сближения. У Юдиной — потому что она слишком радовалась жизни, чтобы тратить ее на формальные контакты, у Ахматовой — потому что она боялась и ненавидела. Скорее всего, неконкретно — ее окружение было слишком мелковато, в нем можно было избежать самого упоминания о Юдиной — ну и будем надеяться, что и ей самой удалось избежать злых и ревнивых слез в подушку.

Единственное, чего не было у Юдиной, — у нее не было красоты Ахматовой. Она была большой и крупной уже в юности, и приобретенная ею тучность и грузность в старости не дали ей величия Ахматовой, с телом и всем обликом которой природа хотела наиграться вдоволь, использовать все возможности, которые эта форма ей могла предоставить для воплощения красоты. Анна Ахматова была прекрасна, в Марии Юдиной был прекрасен дух. Дух долговечнее, прелесть — прелестнее.

«Ахматова № 5»

У них было очень много — не общего, а похожего, схожего, как будто судьба готовила для одной дублера. Были моменты, когда позиция Ахматовой была сильнее.

Они были почти ровесницами. Француженка Коко Шанель, хотя и была немного старше, не имела того, что было у Ахматовой в 11-м году в Париже: она не была в Париже, она только мечтала о нем; не была замужем: вся шикарная простота и «убожество роскоши», действительная революционность придуманного Шанель для всего мира стиля — произошли оттого, что ей во что бы то ни стало, а во Франции это значит — со строгостью, лаконичностью, минимализмом, — надо было одеваться и выглядеть так, чтобы никто никогда не посмел сказать, что она — содержанка. Замужний статус давал большую свободу, это так всегда; дарования ее были менее несомненны — она только-только бесславно кончила петь в кафе-шантане, а Ахматова почти за то же самое получила то, что всю жизнь будет называть своей «славой», это был капитал, и, как Аполлинеру, как Бродскому, как Конраду, как Набокову, ей тоже могло повезти сделать и в чужих краях себе имя… Ахматова не то что упустила для себя возможность осесть и прославиться во Франции — мировая слава не уйдет, сидишь ли ты в Переделкине или в лагере в Казахстане, — но не воспользовалась тем, что могло стать только трамплином.

И красота Шанель хотя была и бесспорной, и завораживающей, но она, конечно, не была такой уникальной, как у приезжей русской.

На них обеих никто всю жизнь не хотел жениться (Ахматова, конечно, была один раз замужем, но не по любви, как хотела Коко, а по не бог весть какому удачному расчету, как всю жизнь стремилась сама, и ее личная жизнь крутилась вокруг этой коллизии, романы ее не имели других поворотов). Мужчины играли большую роль в жизни обеих. У обеих были и русские (у Коко — великий князь Дмитрий, убийца Распутина, друг Феликса Юсупова, племянник Александра Третьего, то есть «настоящий» иностранец), и англичане — тоже у Шанель «настоящий» — герцог Вестминстерский. Кроме того, он шесть лет был ее настоящим любовником. Исайя Менделевич Берлин был знаком с Ахматовой один день в жизни.

Может, сэр Исайя сам по себе значит не меньше Бэндора Вестминстерского — это просто Ахматова поставила его в смешное положение.

Обе воспевали своих героев в своем творчестве. Вот чем платила Шанель:

Габриэль решила обогатить свою коллекцию вышитыми моделями. Почему бы не интерпретировать РУБАШКУ, из тех, что, подпоясавшись, носили МУЖИКИ? Идея была настолько замечательно принята, что срочно пришлось создать ателье вышивки. Габриэль поручила руководить им великой княгине Марии.

С 1926 по 1931 год мода Шанель была английской. Никогда в ее коллекциях не видели столько курток «определенно мужского покроя», как писали газеты, столько «спортивных» пальто, костюмов и моделей, которые словно предназначены «для скачек». Ее подруга принимала гостей во время завтраков, одевшись в костюм из марокканского крепа и простой свитер, эта смесь вызывала у законодателей мод живое удивление, превратившееся в остолбенение, когда обнаружилось, что при этом на ней было «ее великолепное ожерелье из бриллиантов в три нити.

Э. Шарль-Ру. Загадочная Шанель. Стр. 309

Ахматова выдумывала историю любви после единственного литературного вечера и, закружившись, запутавшись, фантому же отдавала слова: Ты выдумал меня. Такой на свете нет. Если бы дело ограничилось одним творчеством, и не было бы того господина, тот господин напрасно хлопочет, Сталин часто спрашивал…, футболь… — тогда Берлину оставалось бы только гордиться.

Обе были бисексуальны, что для Ахматовой представляло большую проблему.

Обе были бездетны — Ахматова более, чем Габриэль Шанель. Та хотя бы для удержания герцога Вестминстерского, которому были нужны жена и наследник, в сорок шесть лет заставила себя пойти на консультацию, доверилась врачам, подозрительным женщинам, которых считала опытными. Она перенесла операцию и занялась «унизительной гимнастикой. (Э. Шарль-Ру. Загадочная Шанель. Стр. 389.) Ахматова, даже родив, даже имея ребенка, даже как роль не приняла материнство. Редкий случай — материнство ее не красило. Наиочевиднейшая вещь — физиология, инстинкт — и женщина имеет несколько самых сладких в своей жизни фотоснимков, несколько воспоминаний знакомых, вроде «Она была необыкновенная мать!» — даже если была самой обыкновенной, ведомой лишь правилами видового выживания, не разделенной еще тканевой связью, животным законом детерминированных эмоций. Но — ничего. Есть свидетельства, что материнство отвлекло ее от светской жизни на четыре недели, что по какой-то якобы изощренной причине Гумилевы забрали у нее сына — на самом деле кто-то же должен был за ним ходить, и — ее лживое, «усадебного» тона письмо Марине Цветаевой: Ребенка вынуждена была оставить семье мужа. Это о младенческом периоде сына, это самое простое — очень трудно как раз с ребенком в это время НЕ быть, оторваться от него, мы так уж устроены.

Обе дожили до старости.

Любовь? К кому? К старому человеку — какой ужас. К молодому — какой стыд.

Марсель Эдрих. Загадочная Коко Шанель. Стр. 222

Ахматова и в очень позднем возрасте жила половой жизнью. Общеизвестно, что она была любовницей Наймана (писатель и критик Анатолий Найман был моложе Ахматовой на 47 лет. — Ред.).

В. Топоров. Интервью. СПИД-ИНФО. № 23. 2007

Бесспорная работоспособность и признание Шанель кардинально отличаются от такого же мощного, но фантомного существования Анны Ахматовой в советской литературе. Но это был ее выбор, ее ошибка.

Изгнанная за коллаборационизм из Франции (Анне Ахматовой дали три медали за героизм — но тоже фальшивый — на войне), Шанель поселилась в Швейцарии (для русского уха, конечно, смешно, хотя по Швейцариям и по Капри не один русский изгнанник скитался — но ведь и Ахматова жила роскошью на две столицы; непридуманной страдалице Надежде Яковлевне Мандельштам было не выкреститься от черты окологулаговской оседлости — за мужа), жила с капитала — тут уж точно как Ахматова, только та — на капитал от славы и геройства, а Коко — на миллионы от «Шанели № 5». Смятенная Шанель бездействовала пятнадцать лет — почти как раненная небывшим, но нужным по внутренней логике (физиологии и внутренней пустоты) первым Постановлением Ахматова. Потом Шанель вернулась. Журнал «Лайф» написал: Она влияет на все. В семьдесят один год Габриэль Шанель творит не только моду, а целую революцию. Она вернулась в моду в семьдесят один год.

В течение семнадцати лет она будет царить в одиночестве, ее пощадит время, и она останется красивой. Работа облагородила ее, стерев даже морщины. Габриэль была глуха ко всему, что не было новой формой, над которой она трудилась так уверенно, что казалось, ОНА НЕ МОЖЕТ ОШИБАТЬСЯ. «Да, Джеки Кеннеди в Далласе была в костюме от Шанель». Что еще? Ничего. Ахматова не с такой очевидностью замеченной декорации записывает в рифму и с антично-величественным размером: Как до-о-чь во-о-ждя мо-о-и читала кни-и-ги… Больше ничего. Она была в том возрасте, когда волнение означает потерю сил. Она делала историю на свой лад, одевая улицу, звезд и королев… В восемьдесят восемь это должно было случиться. Но в единственно возможный день — в воскресенье, потому что в остальные дни недели она работала, а умереть за работой, в окружении зеркал и их отражений — это слишком театрально и безвкусно. (А вот законодательница советских стилей Анна Ахматова считала, что зеркала — это и оригинально, и свежо, и загадочно, и не для всех даже и понятно. Книгу об Ахматовой или там статью неприлично и назвать как-нибудь иначе, чем «В сто первом зеркале», «Зазеркалье Ахматовой», «Неточные, неверные зеркала», «В ахматовских зеркалах» и пр.)

Э. Шарль-Ру. Загадочная Шанель. Стр. 569

Ахматова тоже была деятельна в конце жизни. Собирала свои фотографии, где она получилась хорошо, статьи с упоминаниями о себе и воспоминания, вела учет контрафактным изданиям пятидесятилетней давности, описывала упадок современной поэзии и никчемность молодых поэтесс, пила, третировала поклонников, окружила себя молодыми мужчинами, с большим вкусом, который всегда у нее был, привлекла тех, кто ценил в ней ее образ — и по молодости лет не имел времени заглянуть поглубже. Работала — в найденной кем-то форме и найденной кем-то строфой выписывала собственную версию обстоятельств и шика своей жизни. Все умерли — она могла расставлять их как хотела… Бесконечно одними и теми же словами рассказывала незначительные истории из своей жизни или незначительные соображения по разным случаям, называя это будто бы с иронией — а как еще назвать? — пластинками. По нескольку раз записывала в озлобленном тоне, какие книги вышли у нее в молодости, кто и что написал по их поводу и что она была инициатором официального развода с мужем, который (в скобках будь сказано) сам несколько раз хотел жениться на других и имел детей… До старости сохранила напряженное, заносчивое и выспреннее девичье кокетство.

Поэтому 600 миллионов китайцев, посчитанных Ахматовой, или японцев, или каких-то еще людей стремятся в бутик с черными буквами «СС» на белой вывеске — строгими, как обложка первого сборника Ахматовой — дизайн автора — а не к стене ахматовского плача. Мировая слава прошла мимо. Габриэль Шанель — это она Великая Мадемуазель.

Эту параллель не надо затягивать, как всякую другую параллель.

И. Бродский

Оставлю ее и только пожалею, что не получилось: не разгадали, не захотели, не смогли — сделать из Анны Ахматовой символ не того, чем она не была — великого поэта, великой души, — а олицетворение великой женственности не во внешнем ее проявлении. Женщина — не мать, не жена, не любовница, а вечно женственная суть и образ. Это тот феномен, который появился в двадцатом веке, разбившийся на множество кинозвезд, топ-моделей — выражающих тот же архетип вечной внешней женственности. Первоисточником, получившим мировую славу, которую она не там искала, могла бы быть Анна Ахматова.

* * *

Галина Вишневская по определению челки не носила. И ей казалось, что если бы она была худенькая, не напудренная и без челки, то можно бы было скрыть, что она непорядочная. И было бы не так стыдно и страшно… (АЛ. Чехов. Хористка). Вишневская была не из хористок.

Происхождение обеих прозаично. Ахматова придумывает татарскую княжну, монгольскую царевну, островных греков и великого князя Владимира Михайловича, а Вишневская прямо и даже по своей царственности без вызова пишет, что мать ее была цыганка.

О своем даре догадались рано. Трехлетняя Галя пела для гостей из-под покрытого скатертью стола — так казалось театральнее, волшебнее, поприще было намечено конкретное, Аня нашла огромный гриб — И вот тогда я вкусила настоящей славы, Я сказала маме, что на нашем доме будет набита памятная доска. Дело жизни, таким образом, выбралось: «снискание все равно какой известности».

Обе рано вышли замуж первый раз за коллегу по цеху, без большой любви. Расчет Галины был более простодушен — в артели для простоты производственного процесса легче быть замужем за собственным импресарио, Анны — стратегическим, на славу мужа работала потом всю жизнь, чтобы не подумали, что у нее не было самых роскошных вариантов в юности.

Обе были блокадницами — …пришла весна 1942 года, и стали ходить по квартирам искать уже тех, кто остался в живых. Такая комиссия из трех женщин пришла ко мне. «Эй, кто живой?» Слышу — из коридора кричат, а я дремлю и отвечать неохота. «Смотри, девчонка здесь! Ты живая?» — «Живая». Открыла глаза — три женщины возле дивана моего. «Живая». — «А с кем ты здесь?» — «Одна…» — «Одна?! Что же ты здесь делаешь?» — «Живу…» Если б они тогда не пришли — был бы мне конец. (Г. Вишневская. Галина. Стр. 45.)

Ахматова звание это носит потому, что вовремя (неделей раньше) не успела сбежать, потом вывозили на специальном самолете, давали медали, блокадников в Ташкенте презирала, вернувшись в Ленинград и увидев не сцены античных трагедий, а грань, на которую можно поставить человека и даже столкнуть за нее, но смотреть на это (особенно с поджатыми губами) не подобает, — стала ненавидеть.

Вырвавшись из блокады, Ахматова отправилась с почетом в Ташкент, в свое бесславное «война все спишет», шестнадцатилетняя Галя Иванова — в зенитчицы. У Ахматовой возраст был действительно непризывной, но, странное дело, и в годы ее юности, во время Первой мировой, она тоже заслужила упреки в бездействии и трусоватости, обрамленной воинственными стихотворными призывами.

У Вишневской случилось горе — умер первый, в нищете и голоде рожденный ребенок, Ахматова для живого писала «Реквием» — не пропадать же таким редким эмоциогенерирующим ситуациям.

Обе перенесли туберкулез, Вишневская более достоверный.

Обе женщины были очень красивы, и обе использовали красоту по назначению, не закопали свой талант в землю.

Обе были царственны. Ахматову по-царски себя вести научили, она часто трусила и оглядывалась, как самозванка, была очень чувствительна к отпору, Вишневской — если б дать волю, она б запорола разбойников — за дело, конечно!

У Вишневской был реальный, влюбившийся, богатый и знаменитый муж, метавший ей под ноги величье, и славу, и власть, Ахматова жила в чужих семьях и беспардонно приписывала посторонним мужчинам анекдотические passiones.

Семейство Ростроповичей-Вишневских в расцвете лет и удачных карьер, когда на кону было слишком много — приютили в своем доме опального Солженицына, Анна Ахматова не ударила палец о палец в защиту Бродского, потому что перед нею маячила загранкомандировка в Италию.

В Галину Вишневскую был влюблен председатель Совета Министров Булганин. Помог получить квартиру. К Анне Ахматовой, по ее словам, весь мир ревновал Сталин. Начал за нее холодную войну.

Вишневская стала самой молодой солисткой Большого театра. Ахматова — единственным всех пережившим свидетелем Серебряного века. Записала себя в четверку великих поэтов.

Галина Вишневская много работала и за свой талант и работоспособность получила всемирное признание.

Жизнь Анны Ахматовой сложилась иначе. Она построила карточный домик своих желаний и заставила сначала современников, а потом потомков наполнять его реальной силой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.