Глава пятая На новую родину

Глава пятая

На новую родину

Вторая мировая война в одночасье перевернула жизнь сотен миллионов людей. Особенно несладко было евреям, оказавшимся в странах, оккупированных нацистской Германией. Сначала на них нашили желтые шестиконечные звезды и загнали в гетто, а после нападения Гитлера на Советский Союз началось «окончательное решение еврейского вопроса» — физическое истребление евреев Германии и оккупированных стран Европы.

Мессинг не был мобилизован в польскую армию — по возрасту и состоянию здоровья. Он писал в мемуарах: «Когда 1 сентября 1939 года бронированная немецкая армия перекатилась через границы Польши, государство это, несравненно более слабое в индустриальном и военном отношении, да к тому же фактически преданное своим правительством, было обречено. Я знал: мне оставаться на оккупированной немцами территории нельзя. Голова моя была оценена в 200 000 марок. Это было следствием того, что еще в 1937 году, выступая в одном из театров Варшавы в присутствии тысяч людей, я предсказал гибель Гитлера, если он повернет на Восток. Об этом моем предсказании Гитлер знал: его в тот же день подхватили все польские газеты — аншлагами на первой полосе. Фашистский фюрер был чувствителен к такого рода предсказаниям и вообще к мистике всякого рода. Не зря при нем состоял собственный “ясновидящий” — тот самый Ганусен, о котором я уже вскользь упоминал. Эта премия в 200 000 марок тому, кто укажет мое местонахождение, и была следствием моего предсказания».

Что ж, теоретически Мессинг во время одного из своих представлений подобное предсказание сделать мог. Только никаким ясновидением для этого обладать не надо было. Еще Бисмарк, как известно, предостерегал Германию от войны против России, поскольку это означало бы затяжную войну на два фронта, которую Германская империя не могла выдержать.

Мессинг вполне мог повторить эту мысль, но как предсказание грядущих событий ее могли бы воспринимать только после поражения Германии во Второй мировой войне. Поскольку такое поражение случилось, данное Мессингом предсказание могло бы запомниться (если оно, конечно, было в действительности). Но если маг его и сделал, то вряд ли в многолюдной варшавской аудитории, а скорее всего, в каком-то небольшом провинциальном зале. И до Гитлера, как и вообще до Германии, это предсказание Мессинга дойти никак не могло. Да и насчет того, что Мессинг действительно произнес это пророчество еще до Второй мировой войны, да еще перед несколькими тысячами зрителей в Варшаве, мы знаем только из мемуаров самого Мессинга. Из независимых источников же можно сделать вывод, что столь многочисленных аудиторий в Польше Мессинг никогда не собирал. Да и был ли где-нибудь в Варшаве, да, пожалуй, и вообще в Европе зал, способный вместить несколько тысяч людей? А на стадионах Мессинг точно не выступал.

Заметим, что это, как и многие другие предсказания Мессинга, похоже на предсказание Дельфийского оракула лидийскому царю: «Если Крёз начнет войну, он погубит великое царство». Примерно таким же было и предсказание Мессинга. Под Востоком в 1937 году можно было понимать не только советскую Россию, но и Польшу, Чехословакию или вообще страны Азии.

В романе Михаила Голубкова «Миусская площадь» приводится афиша его гастролей, будто бы состоявшихся в Берлине в 1933 году. В предисловии к роману Михаил Михайлович отмечает, что сознательно перенес события, связанные с предсказанием Мессинга, из Варшавы 1937 года в Берлин 1933 года, что казалось автору более подходящим для логики развития действия. В действительности, как мы вскоре убедимся, никакого предсказания Мессинга, вызвавшего такой гнев фюрера, что тот приказал его любой ценой схватить и доставить пред свои светлые очи, на самом деле не было. Но писатель конечно же имеет право на художественный вымысел. Давайте познакомимся с этой любопытной вариацией на тему мессинговских мемуаров. При этом надо принять во внимание, что Голубков опирался не только на мемуары, но также и на рассказы своих родителей, одно время довольно тесно общавшихся с Мессингом. Так что писатель, вполне возможно, обладал и неким уникальным знанием о личности Мессинга:

«В глаза бросалось объявление, напечатанное крупным и жирным шрифтом:

ГАСТРОЛИ ВОЛЬФА МЕССИНГА.

Сегодня, 27 сентября, в семь часов вечера в варьете “Зимний сад” состоятся ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОПЫТЫ всемирно известного медиума, гипнотизера и иллюзиониста Вольфа Мессинга. В программе сеансы гипноза, чтение мыслей, предсказания будущего. Билеты в кассе варьете “Зимний сад”».

Разумеется, эта афиша — не документ, а плод фантазии писателя. Стоит только заметить, что в варьете могло быть в лучшем случае несколько сотен зрителей, но никак не тысячи. Здесь писатель подправил Мессинга в сторону реализма.

А вот как передано в романе впечатление зрителей от выступления Мессинга. Оговорюсь, что сам Михаил Голубков выступлений Мессинга ни разу не видел. По его собственному признанию, он писал эту сцену, опираясь в первую очередь на рассказы матери и отца, и в меньшей степени — на текст мессинговских мемуаров:

«Привычной театральной сцены не было, в круглом зале под углом друг к другу стояли столики, между которыми бесшумно сновали официанты, а в центре возвышалось нечто вроде подиума. Там сидели пять музыкантов и настраивали инструменты. Начало концерта ознаменовалось тем, что свет лишь немного приглушили, шум в зале сразу стих. На подиуме показался импресарио.

— Дамы и господа! — начал он. — Сегодня в Берлине мы приветствуем всемирно знаменитого медиума, телепата, гипнотизера Вольфа Мессинга. Он прибыл к нам в ходе своего турне из Варшавы. Всего три концерта в Берлине, и вы пришли на первый, мои дамы и господа! Мы увидим психологические опыты — удивительные примеры чтения мыслей на расстоянии! И другие невероятные способности этого человека! Приветствуем! Ваши аплодисменты Вольфу Мессингу!

На подиум вышел небольшого роста средних лет весьма невзрачный человечек, в мешковатом черном костюме, в штиблетах, которые казались великоваты, ссутуленный, взволнованный. Во всей его маленькой фигурке чувствовалась какая-то обида и затравленность, как будто он ждал удара. Мессинг нервно и с недоверием смотрел на благополучных и довольных людей, сидящих в зале. Да и вообще, в его облике было нечто нервическое, как будто болевой порог у этого человека был слишком низок, и боль могло доставить что угодно: резкий звук, яркий свет, слово, и он все время ждал очередного болезненного укола действительности. Он подошел к самому краю подиума, приложил пальцы правой руки к щеке, потом за ухо к голове, как будто там в кость было вмонтировано колесико радионастройки, и стал пристально вглядываться в людей, сидящих за столиками, как будто искал или знакомого, или очень важного для него человека, которого он не знает, но старается угадать среди сидящих. Во всем этом не было ничего наигранного — ни в нервичности, ни в ожидании боли, ни в поиске кого-то. Константину Алексеевичу стало жаль его. Именно в этот момент их глаза встретились, показалось, что артист даже кивнул — и успокоился. Движения стали менее суетливы, рука опустилась вниз, как будто голова уже была настроена на нужную радиостанцию. Мессинг поклонился в разные стороны и как-то успокоенно ушел за кулисы.

— Первый психологический опыт будет самым простым, господа! — воскликнул импресарио. — Вы видите этот цилиндр? Я пройду по залу и, прошу прощения, ограблю вас, мои дамы и господа! Я попрошу самых красивых женщин (а сегодня — он внимательно оглядел зал — красивы все!) снять свои драгоценности и положить в цилиндр! И мужчин: вы сдадите кольца, перстни, золотые и серебряные портсигары — я не уйду из зала, пока цилиндр не будет полон золота. А потом… А потом будет самое невероятное и фантастическое! Вольф Мессинг выйдет на сцену и раздаст драгоценности, при этом каждый получит именно свою вещь!

Зал загудел — с волнением, но одобрительно. Импресарио пошел между столиками, подходя то к одной даме, то к другой, прося снять колье или кольцо. Если кто-то отказывался, импресарио прикладывал руку к груди и с поклоном извинялся, шествовал к следующей жертве. Все это заняло довольно много времени, цилиндр был велик и наполнялся не так быстро. Наконец он поравнялся со столиком, где сидели друзья, взял со стола портсигар Константина Алексеевича — тот уже успел закурить — и, спросив взглядом разрешения, положил его в цилиндр, — Косте оставалось лишь улыбнуться и, не то разведя руки, не то вздымая их к небу, показать таким жестом полную покорность судьбе. Наконец импресарио вернулся на эстраду:

— Итак, господа, первый сегодня психологический опыт. Артист сделает то, что сейчас никто кроме него не может сделать — даже я не вспомню, чьи вещи я взял, и, конечно, вернуть все хозяевам не смогу. А Мессинг сможет! Ваши аплодисменты, мои дамы и господа! — и он театрально воздел вверх руки, взывая к магу и чародею, который не замедлил появиться из-за кулисы. Ярко вспыхнули люстры.

Мессинг взял в руку цилиндр — и чуть не уронил его, поддержав второй. Спустился в зал, поставил цилиндр на столик — и пришел в еще более нервическое состояние, чем был в первый раз: рука вновь оказалась прижата к голове и ерошила черные волосы за ухом, другую он то подносил к подбородку, то ко лбу, то нервно сжимал обе руки до хруста пальцев. Потом он вдруг запустил руку в цилиндр и достал едва ли не с самого дна красивейшее колье с тремя бриллиантами, сверкавшими в переливах яркого света. Он поднял это колье, посмотрел в зал с испугом затравленного зверя и вдруг рванулся к самому дальнему столику, остановился не добежав, резко изменил направление и оказался у соседнего столика, за которым сидела дама с солидным господином в синем в полоску костюме, по виду промышленником или банкиром.

— Это ваше… — произнес Мессинг на плохом немецком, и было не очень понятно, это вопрос, утверждение или просто мольба принять колье. Господин, сидящий рядом, ударил несколько раз в ладоши, обозначив аплодисменты, потом взял из рук Мессинга колье, встал, обошел столик и надел его на обнаженную шею своей спутницы. Зал аплодировал.

Так продолжалось около четверти часа. Мессинг метался между столиками, мчался к одному, затем резко менял направления раз, и два, и три, иногда повторял негромко: “Не мешайте мне! Не мешайте! Зачем вы мне мешаете?” и наконец подходил к восхищенному человеку, принимавшему из его рук свое украшение. При этом на сами вещи он практически не смотрел, казалось, даже не отличал, что было у него в руках — брошь, колье, женское колечко или мужской перстень, — было ясно, что ему важно не видеть вещь, а осязать. Но весь этот опыт давался огромным трудом: глаза были безумны, густые черные волосы слиплись и потускнели, с лица капал пот. После того, как он вернул золотые часы на цепочке немецкому офицеру в черной форме, в руке артиста оказался Костин портсигар. Пальцы нервно забарабанили по крышке, он ринулся в одну сторону, в другую, а потом подскочил к их столу и на секунду остановился в нерешительности, рука дернулась к Косте, потом замерла, рванулась к Вальтеру, чтобы отдать ему портсигар, потом опять к Косте, вновь замерла в воздухе… Это длилось мгновение — Мессинг обернулся всем корпусом к Вальтеру и сказал: “Это ваша вещь! Это ваша вещь! Зачем вы мне мешаете? Я же вижу — ваша! Возьмите!” Невероятное напряжение, исходившее от артиста, передалось Константину Алексеевичу и, он почувствовал, Вальтеру. Взглянув на друга, он поразился: лицо его было совершенно белым, глаза широко открылись, губы подрагивали, но в чертах помимо страха отражалась еще и железная воля, как будто бы ему предстояло принять из рук гипнотизера не изящную вещицу, а знак судьбы. Борьба длилась секунду, и все же воля победила. Глаза опустились вниз, на лицо вернулось обычное выражение любезности и дружелюбия. Вальтер с легким поклоном головы принял портсигар.

— Ошибся! Чуть-чуть ошибся! — шепотом сказал Костя. — Столик определил, а хозяина — нет. Но портить представление не будем, верно?

— Не знаю. Может, и не ошибся… — сказал Вальтер. Он встряхнул головой, как будто сбрасывал какое-то оцепенение, и уже весело произнес: — А знаете, Константин Алексеевич, мой так мой! Давайте-ка в знак нашей дружбы обменяемся: ваш будет у меня, коли артист так распорядился, а мой — у вас? Все же не случайно мы с вами встретились, а? Дружить — так дружить, и табачок не будет врозь, так? — и он достал из брючного кармана свой портсигар, со свастикой и рысаками. — Угощаю напоследок из своего!»

Этот обмен портсигарами, фактически осуществленный Мессингом, приводит к тому, что вместо Константина Алексеевича по ошибке убивают Вальтера. Далее следует сеанс каталепсии, входе которого Мессинг делает свое знаменитое предсказание, что Гитлер сломает себе шею, если начнет поход на Восток. Стоит сказать, что под каталепсией понимают «восковую гибкость», патологически длительное сохранение приданной позы; обычно наблюдается при кататонической форме шизофрении, сопровождающейся двигательными расстройствами. В мемуарах Мессинг писал: «Советский физиолог Иван Павлов объясняет это состояние так: обычно оно наступает у нервных людей при внезапном сильном волнении, при истерии или под влиянием гипноза изолированным выключением коры головного мозга без угнетения деятельности нижележащих отделов нервно-двигательного аппарата. Я вхожу в это состояние самопроизвольно, правда, после длительной, в течение нескольких часов, самоподготовки, заключающейся в собирании в единый комок всей своей воли, видимо, с помощью самогипноза. В последние годы во время сеансов “Психологических опытов” этого своего умения я не демонстрирую. Но когда я жил в Польше, самопроизвольная каталепсия была почти обязательным номером выступлений. И мне не раз приходилось встречать там своих подражателей, которые демонстрировали такое же умение с помощью чисто механических приспособлений.

Помню, такое состояние демонстрировал на полузакрытом сеансе в Варшаве один доморощенный факир. Я пришел на этот сеанс со своим доктором. Было все, как и при моих выступлениях. Плечистый дяденька глубоко вздохнул, протянул руки по швам и упал в кресло, вытянувшись, как струна. Помощники взяли и положили его затылком и пятками на стулья. Уселся на него и один из самых полных людей, присутствовавших в зале. Доктор взял руку человека, висящую между стульями, и попытался прощупать пульс. Его не было. Полная иллюзия каталепсии! Но я-то видел, что это не так.

К “каталептику” подошел мой друг — доктор. Он пощупал пульс на обеих руках. Действительно, пульса не было. Тогда он взял стетоскоп и послушал сердце. Это заняло две секунды. Он поднялся, сунул стетоскоп в карман и сказал:

— Сердце бьется отчетливо… Еще на сто лет хватит… Вставайте, чудотворец…

Веки “каталептика” дрогнули. Доктор дернул его за руку. И из подмышки в оттопырившийся мешком фрак выкатился стальной шар. Прижимая такие шары руками к телу, “каталептик” пережимал кровеносные сосуды, и пульс в кистях рук прослушивать было действительно невозможно. Кровь переставала поступать в руки… Конечно, ни о каком лежании в таком положении в течение нескольких суток и даже нескольких часов не могло бы быть и речи: в руках от застоя крови просто началась бы гангрена… После разоблачения “каталептик” снял с себя и продемонстрировал остальной свой довольно хитроумный инвентарь: систему металлических стержней и корсетов с замками, которые начинались за высоким воротником у затылка и кончались у пяток. Эти стержни и корсеты и выдерживали всю тяжесть и его собственного тела, и тела сидящего на нем человека…»

Как мы уже убедились, в интервью одной польской газете Мессинг утверждал, что однажды в Лодзи в состоянии каталепсии предсказал победу Мосьцицкого на президентских выборах. Но нет данных, что Мессинг впадал в состояние каталепсии во время выступлений в СССР. Да и то, что в Польше он на самом деле демонстрировал публике это состояние, вызывает большие сомнения. Ведь явление истинной, а не ложной самопроизвольной каталепсии было столь редким, что об этом не могли бы не написать польские газеты, а сам Мессинг, как обладатель столь уникального дара, прославился бы на всю Польшу и наверняка попал бы в солидные книги и журналы по парапсихологии. Истинная каталепсия — это такая, которая поддается проверке специалистов. Рассказ же провинциальной газете о том, как он впадал в состояние каталепсии в Лодзи, вполне мог быть и выдумкой. Небольшая газета вряд ли имела возможность проверить справедливость его слов, да и наверняка не стала бы это делать.

В романе «Миусская площадь» сцена с впадением Мессинга в состояние каталепсии дана следующим образом:

«— А теперь, мои дамы и господа, кульминация нашего сегодняшнего представления: Вольф Мессинг и сеанс каталепсии! На подиуме появился Мессинг, но это был уже совсем другой человек — ни нервозности, ни вслушивания каким-то десятым чувством в зал, он даже шел медленно, как будто с трудом, и был выше ростом и шире, сильнее. Он встал посредине подиума — оркестр заиграл какую-то мелкую дробь, — напрягся, вытянулся, задрожал от напряжения, как если бы на руках и плечах у него лежала невыносимая тяжесть… и вдруг одеревенел, стал неживым телом, превратился в деревянную куклу, в искусно выполненный манекен. Какое-то время он простоял не двигаясь, и вдруг на прямых ногах стал заваливаться навзничь, именно как кукла, в членах которой не было ни одного шарнира. Зал замер в ожидании грохота, который произведет падение манекена, только что бывшего человеком, несколько женщин ахнули, — и прямое тело действительно свалилось бы навзничь, если бы не два дюжих служителя в черных костюмах с атласными лацканами, выросших чуть ли не из земли, которые подхватили падающее тело и аккуратно положили его на пол — было очевидно, что оно совершенно одеревеневшее, жизнь изошла из него. Служители подняли на подиум два стула, поставили их напротив друг друга. Оркестр продолжал дробно играть. Под эту музыку служители с большим трудом подняли тело и положили его пятками на кончик одного стула, затылком — на другой стул — тело не прогнулось, оно не могло быть живым!

— Дамы и господа, это и есть каталепсия! — воскликнул ведущий. — Наш друг сейчас без сознания, и его тело не слушается его, но оно абсолютно утратило гибкость, оно невероятно твердое, тверже бетона и стали! И мы сейчас покажем и докажем это!

Он оглядел зал и пригласил на подиум самого крупного и полного господина в темно-синем полосатом костюме. Тот, не с первой попытки, преодолел высоту ступени.

— Сейчас мы попросим нашего гостя присесть посредине… прямо на живот Вольфу Мессингу!

Приглашенный хотел было отказаться и даже сделал попытку покинуть подиум, но умоляющие жесты импресарио удержали его. Он с опаской посмотрел на неподвижное тело, потом вновь на ведущего и уступил, пытаясь как можно легче сесть на указанное место. Поняв, что под ним нечто близкое по твердости к бетонному монолиту, он расположился уже посвободнее — видно, что неожиданный эксперимент увлек и его самого — потом даже поджал ноги… Тело не пошевелилось. Господин, сидя на нем уже в полный вес, потрясенно развел руками и остался на месте. Но на сей раз импресарио уже его поторапливал, мягко выпроваживая с подиума и поддерживая при этом под талию.

— Кто еще, мои дамы и господа?

Еще несколько человек, правда, менее тучных, решили последовать примеру первого, а номер закончился тем, что двое служителей сами уселись на неподвижно висящее между двумя стульями тело.

— А теперь — самый трудный момент номера: выход из состояния каталепсии! Мы попросим поднять нашего друга и привести его, так сказать, в вертикальное положение. Прошу вас! — служители тут же убрали стулья, недвижимое мертвое тело было поднято и поставлено на негнущиеся деревянные ноги. — Маэстро, музыка! Сейчас я постараюсь вернуть нашего друга к жизни, к нам, сюда, в этот мир! Это очень трудно! Если вы увидите судороги, припадки как при эпилепсии, не беспокойтесь — это жизнь возвращается в тело! — Повернувшись спиной к публике и глядя прямо в лицо Мессинга, импресарио трижды хлопнул в ладоши, каждый хлопок сопровождая счетом: “Раз! Два! Три!” — и отошел.

Какое-то время тело, поддерживаемое сзади служителями, не двигалось, потом резко дернулось, стремясь еще более выпрямиться, потом его стали сотрясать судороги, конвульсивные движения как бы расслабляли члены, возвращая им подвижность, но стоять Мессинг еще не мог. Глаза открылись, но он явно не понимал, где он и перед кем. Судорога вновь прошлась по всему телу, повторилось движение как бы распрямляющее и без того вытянутое в струнку тело, и артист встал на непослушные ноги, еще более вытягиваясь. Вдруг лицо исказила страшная гримаса, судорога повторялась вновь и вновь, он оттолкнул смотрителей, пытавшихся его удержать, и стоя на неверных ногах, вытянув руки и чуть разведя их в стороны, сжав кулаки до костного хруста, вдруг попытался что-то сказать. Судорога лица отступила, оно было измучено нечеловеческим напряжением, которое не хотело уходить, глаза смотрели в одну точку и не видели ни зала, ни гостей. Казалось, что безумный взгляд устремлен куда-то за пределы зала, а может быть, и времени… Вдруг Мессинг замер — ноги расставлены, руки со сжатыми кулаками опущены вниз и чуть-чуть разведены, голова закинута — и из горла донесся уже не хрип, не стон, а внятные громкие слова, почти переходящие в крик, как будто кричал не он сам, а кто-то, живший в нем, помимо его воли, которой он сейчас не имел:

— Русские танки будут в Берлине! — и замер, обводя зал невидящими глазами.

Музыка стихла, за столиками воцарилась полная тишина. Мессинг мелко-мелко задрожал, потом судорога вновь прокатилась по телу, голова запрокинулась, вены на горле вздулись и из горла опять вырвался хриплый крик:

— Гитлер сломает шею на Востоке! Русские танки будут в Берлине! В Берлине! — и свалился, с грохотом рухнул без сознания на деревянные доски подиума.

Зал зашумел, многие повскакивали с мест. Во всеобщей суматохе Константин Алексеевич почему-то выделил неуклюжую длинную фигуру офицера в черной форме с двумя блестящими зигзагами в петличках, который беспомощно озирался, поправляя нарукавную повязку со свастикой. Двое служителей наконец пришли в себя и унесли безвольно обвисшее в их руках тело за кулису.

Костя, потрясенный увиденным, еще раз вспомнил цыганку в Бресте, предрекшую то же самое. Неужели действительно можно узнать то, что будет через десять или двадцать лет? И неужели есть люди, наделенные этим страшным даром — знать наперед и предупреждать? И чем же платят они за этот дар? И ведь как дорого платят!»

В романе Вальтер перед своей смертью успевает организовать убийство Хануссена, который настраивает Гитлера на войну на Востоке, но это убийство уже не может предотвратить рокового советско-германского столкновения. Отметим, что в романе воедино слиты два предсказания, будто бы сделанных Мессингом — о том, что Гитлер сломает себе шею, если двинется на Восток, которое Мессинг в мемуарах отнес к 1937 году, и о том, что советские танки будут в Берлине. О последнем предсказании сам Мессинг ничего в мемуарах не говорит. Однако люди, знавшие его, утверждают, что в 1943 или 1944 году он предсказал, что в мае 1945 года советские танки будут в Берлине. Об этом предсказании мы еще поговорим.

Николай Китаев в своей книге пытался определить, обладал ли Вольф Григорьевич какими-либо сверхнормальными способностями, которые можно было бы использовать для раскрытия особо сложных преступлений. И пришел к неутешительному выводу: никаких таких способностей у Мессинга не было. Китаев попытался проверить наиболее сенсационные утверждения, содержащиеся в мемуарах Мессинга. Естественно, прежде всего его внимание привлекло сообщение о том, что за голову дерзкого ясновидца Гитлер назначил солидную награду в 200 тысяч рейхсмарок. И если Мессинг был признан столь опасным для интересов Германии, после оккупации Польши вермахтом его должны были объявить в розыск и расклеить в польских городах объявления о том, что за содействие в поимке ясновидца будет выплачена награда. Документы о розыске Вольфа Мессинга должны были наверняка отложиться в сравнительно хорошо сохранившихся архивах германских оккупационных и полицейских органов в Польше. Но Китаев выяснил, что имя Мессинга ни разу не упоминается в трофейных немецких документах, хранящихся в Российском государственном военном архиве. А в ответе из Государственного архива Федеративной Республики Германии, датированном 7 февраля 2002 года, отмечалось, что ни в фондах Генерал-губернаторства, ни в фондах рейхсканцелярии «не обнаружены никакие документы о реакциях Адольфа Гитлера в отношении публичного выступления Вольфа Мессинга со своими парапсихологическими сеансами».

Данное обстоятельство наводит на мысль, что о существовании Вольфа Мессинга Адольф Гитлер не имел никакого понятия. И никто Мессинга специально арестовывать не собирался. Другое дело, что евреи в Польше сразу же подверглись преследованиям, их ограничили в правах, заставили носить желтые звезды на одежде и загнали в гетто, куда были ограничены поставки продовольствия. А с начала 1942 года, после печально знаменитой конференции в Ванзее, началось их планомерное уничтожение.

Осенью 1939 года физическое истребление евреев в Третьем рейхе еще не началось. Но Мессинг наверняка знал, что евреям в нацистской Германии и на оккупированных ею территориях жилось несладко. Поэтому у него были все основания бежать из тех районов Польши, которые занимали германские войска, на восток, навстречу Красной армии. О жизни в Советском Союзе он не имел сколько-нибудь подробных представлений. Строго говоря, мы вообще не можем судить, что именно знал Вольф Григорьевич о той стране, которой предстояло стать его второй родиной и где ему удалось по-настоящему прославиться. Но даже если до Мессинга дошли сведения о жутком голоде 1930-х годов, связанном с насильственной коллективизацией крестьянства, или о Большом терроре, он, по крайней мере, твердо знал: евреев в Советском Союзе не притесняют, они пользуются теми же правами, что и остальные граждане страны.

В 60-е годы XX века, когда публиковались мемуары Мессинга, тема холокоста в СССР всячески замалчивалась. Поэтому просто сказать, что Мессинг бежал от нацистов потому, что они преследовали евреев, было не совсем удобно. Зато как красиво смотрелось утверждение, будто великий телепат и ясновидец вынужден был бежать в Советский Союз потому, что предсказал Гитлеру гибель в случае, если он повернет на восток, и превратился в личного врага фюрера!

Но раз не было приказа Гитлера об аресте Мессинга, то можно быть уверенным, что не было и самого ареста. Этот не имевший места арест и свой совершенно фантастический побег Мессинг красочно описал в мемуарах как доказательство того, что он обладал выдающимися гипнотическими способностями: «Я в это время жил в родном местечке, у отца. Вскоре это местечко было оккупировано фашистской армией. Мгновенно было организовано гетто. Мне удалось бежать в Варшаву. Некоторое время я скрывался в подвале у одного торговца мясом. Однажды вечером, когда я вышел на улицу пройтись, меня схватили. Офицер, остановивший меня, долго вглядывался в мое лицо, потом вынул из кармана обрывок бумаги с моим портретом. Я узнал афишу, расклеивавшуюся гитлеровцами по городу, где сообщалось о награде за мое обнаружение.

— Ты кто? — спросил офицер и больно дернул меня за длинные до плеч волосы.

— Я художник…

— Врешь! Ты — Вольф Мессинг! Это ты предсказывал смерть фюрера…

Он отступил на шаг назад, продолжая держать меня левой рукой за волосы. Затем резко взмахнул правой и нанес мне страшной силы удар по челюсти. Это был удар большого мастера заплечных дел. Я выплюнул вместе с кровью шесть зубов…

Сидя в карцере полицейского участка, я понял: или я уйду сейчас, или я погиб… Я напряг все свои силы и заставил собраться у себя в камере тех полицейских, которые в это время были в помещении участка. Всех, включая начальника и кончая тем, который должен был стоять на часах у выхода. Когда они все, повинуясь моей воле, собрались в камере, я, лежавший совершенно неподвижно, как мертвый, быстро встал и вышел в коридор. Мгновенно, пока они не опомнились, задвинул засов окованной железом двери. Клетка была надежной, птички не могли вылететь из нее без посторонней помощи. Но ведь она могла подоспеть… В участок мог зайти просто случайный человек. Мне надо было спешить…»

Мессинг ничего не сообщает о том, был ли он мобилизован в польскую армию в сентябре 1939 года. Можно предположить, что он избежал мобилизации по состоянию здоровья, в том числе из-за заболевания сосудов ног. Мессинг утверждал, что это заболевание было следствием того, что при побеге из немецкой тюрьмы выпрыгнул из окна и отбил при прыжке ноги. Такое объяснение само по себе подрывает версию побега из камеры полицейского участка в Варшаве. Если Мессинг действительно был столь выдающимся гипнотизером, то что ему стоило загипнотизировать еще и часового и спокойно выйти через дверь?

В мемуарах Мессинг утверждал, что он нелегально перешел советско-германскую демаркационную линию, таясь от германских солдат: «Из Варшавы меня вывезли в телеге, заваленной сеном. Я знал одно: мне надо идти на восток. Только на восток. К той единственной в мире стране, которая одна — я знал это — сможет остановить распространение “коричневой чумы” фашизма по земному шару. Проводники вели и везли меня только по ночам. И вот наконец темной ноябрьской ночью впереди тускло блеснули холодные волны Западного Буга. Там, на том берегу, была Советская страна.

Небольшая лодчонка-плоскодонка ткнулась в песок смутно белевшей отмели. Я выскочил из лодки и протянул рыбаку, который перевез меня, последнюю оставшуюся у меня пачку денег Речи Посполитой:

— Возьми, отец! Спас ты меня…

— Оставь себе, пан, — возразил рыбак. — Тебе самому пригодится… Эх, и я бы пошел с тобой, если бы не дети!.. Чемоданчик не забудь…

Я пожал протянутую мне руку и пошел по влажному песку. Пошел по земле моей новой родины. Пошел прямо на восток».

Если мы предположим, что ареста Мессинга в Варшаве на самом деле не было, то уместно предположить, что он покинул окрестности польской столицы еще в первой декаде сентября. Ведь уже 8 сентября германские войска заняли Гуру-Кальварию. Скорее всего, первоначально он бежал в Варшаву, которую покинул еще до 14 сентября, когда город был окружен немцами. Тогда можно предположить, что в районе Бреста Мессинг мог оказаться уже в середине октября. В начале ноября Западная Белоруссия вместе с Брестом была официально объявлена частью Советского Союза. Чтобы избежать в своих мемуарах обсуждения того, как и почему советские войска оказались в Западной Белоруссии (тема секретных протоколов к пакту Молотова — Риббентропа в советской прессе тогда была абсолютным табу), Мессинг, скорее всего, предпочел сдвинуть свое прибытие на советскую территорию с октября на ноябрь.

Немецкие войска в первые недели после окончания войны не только не препятствовали переходу беженцев из Польши в занятую СССР Западную Белоруссию и Западную Украину, но даже насильственно изгоняли их на советскую территорию. Например, в «Справке управления пограничных войск НКВД Киевского округа о задержаниях на границах Западной Украины частями погранохраны за период с 14 по 28 октября 1939 г.» отмечалось: «В настоящее время на границе с Германией в пограничных городах Западной Украины скопилось несколько десятков тысяч человек; так, например, в Перемышле на 28 октября 1939 г. было 11 000 человек, которые ожидают организованной отправки их через границу из Западной Украины. Затяжка вопроса обмена с Германией беженцами порождает стремление скопившихся на границе так называемых беженцев перейти границу нелегально.

Большое скопление беженцев в пограничных городах создает угрозу эпидемических заболеваний, жилищный кризис и недостаток продуктов питания.

Необходимо ускорить работу комиссии СНК УССР по обмену с Германией беженцами.

Задержано при переходе в СССР:

на границе с Германией — 5731 человек;

на границе с Венгрией — 733 человека;

на границе с Румынией — 618 человек.

Всего — 7082 человека.

Основная масса нарушителей из Германии — жители, имевшие постоянное местожительство на территории, занятой Германией, но не желающие там оставаться (крестьяне, рабочие, интеллигенция), а также выдворяемые немцами принудительно на нашу территорию евреи…

Переходят границу зачастую целыми семьями, с малыми детьми, не имея средств для питания.

Такое скопление нарушителей загружает погранчасти. Ввиду отсутствия специальных помещений для содержания нарушителей таковые размещены скученно, с вытекающими отсюда последствиями.

Считаем необходимым всех нарушителей типа беженцев после соответствующей проверки освобождать и направлять в районы, где есть потребность в трудовой силе».

Кстати сказать, обратный поток беженцев, из зоны советской в зону германской оккупации, был на порядок меньше. За указанный период советские пограничники задержали 465 человек, пытавшихся бежать в оккупированную Германией Польшу, 41 — в Венгрию и 30 — в Румынию. В основном это были те, кто имел родственников в Польше.

Как пишет российский историк Илья Альтман, «Начальник Переселенческого управления при СНК СССР Е. М. Чекменева 9 февраля 1940 г. информировала В. М. Молотова об отказе принять еврейских беженцев. Решение мотивировалось сугубо формальными обстоятельствами: евреи не входят в число народов и этнических групп, подлежащих “эвакуации”… Главный мотив был очевиден: советская система была пронизана шпиономанией и опасением получить “пятую колонну”. 10 апреля 1940 г. СНК утвердил особую инструкцию НКВД, дававшую право переселять всех людей, не принявших советское гражданство, в качестве спецпереселенцев в отдаленные районы страны. Еще более ужесточился контроль за пересечением границы еврейскими беженцами. Осенью 1940 г. по погранзаставам был разослан циркуляр НКВД, в котором называлось несколько категорий беженцев — потенциальных немецких шпионов. Среди них были названы и польские евреи, “использовавшиеся немцами на принудительных работах”. Поскольку только люди моложе 14 и старше 60 лет не привлекались нацистами к принудительным работам, то практически любой взрослый еврей мог подозреваться в шпионаже».

Мессинг, разумеется, не стал писать, что немцы насильно выселяли евреев из Польши на советскую территорию, а советские власти, наоборот, думали о том, как бы вернуть их обратно. И уж конечно никак не мог признаться, что в ноябре 1939 года ему надо было опасаться не немецких, а советских пограничников.

Больше Мессингу не довелось увидеть своего отца. В феврале 1941 года 2949 евреев из Гуры-Кальварии были депортированы в Варшавское гетто — в музее Яд-Вашем есть фото их печальной процессии, бредущей по главной улице с узлами и чемоданами. Два года спустя их вместе с варшавскими евреями отправили в Освенцим. После войны в городок вернулось только 20 человек, вскоре покинувших Польшу. Вероятно, число выживших было несколько больше, поскольку некоторые гурские евреи могли быть освобождены из концлагерей на территории Германии и в Польшу не возвращались. Между прочим, синагога в Гуре-Кальварии действует и сегодня, но в городе проживает всего один еврей.

Не исключено, что отец Мессинга умер еще до войны или вскоре после прихода германских войск. Если Вольф Григорьевич был арестован немцами и чудом сбежал из участка, он, конечно, никак не мог захватить отца вместе с собой в СССР. Однако, как мы уже знаем, Мессинг аресту не подвергался. Поэтому встает вопрос — почему же он все-таки не взял отца с собой? Тут могут быть три объяснения. Возможно, на самом деле старый Герш к началу войны уже умер и Вольфа в родном местечке ничто не удерживало, поэтому он сразу же после вторжения германской армии в Польшу подался на восток. В дальнейшем же Мессинг предпочел объявить отца жертвой холокоста, чтобы вызвать еще большее сочувствие со стороны читателей. Возможно также, что отец Мессинга осенью 1939 года был тяжело болен и поэтому не мог уехать из Гуры-Кальварии. Наконец, можно предположить, что старик просто отказался покидать родной дом, предпочитая умереть там, несмотря на все надвигающиеся опасности.

По утверждению Шенфельда, сначала Мессинг прибыл в Брест, откуда направился в Белосток, где у него были знакомые. Польские деньги, которые у него были, превратились в ничего не значащие бумажки. К тому же Вольф не знал ни русского, ни белорусского языка, которые в одночасье стали государственными. Мессинг признавался Шенфельду: «Особенно обидно было, что я не знаю русского: ведь до восемнадцатилетнего возраста я жил в Привислинском крае, то есть в Российской империи. Но мой отец считал, что русский язык мне ни к чему. Ох, темнота наша!» Он понял, что гороскопами на жизнь в Советском Союзе никак не заработаешь, а вот угодить за занятия астрологией в места не столь отдаленные можно легко.

В Белостоке Мессинг вступил в профсоюз работников зрелищных искусств, но работу давать ему не спешили. А голод — не тетка. Вольф подумывал уже переквалифицироваться в уличного фокусника-факира, собирающего в шляпу трудовую медь. Но тут он узнал, что в областном Доме культуры набирают артистов для агитбригад. Что такое агитбригада, Мессинг не знал, но на всякий случай записался. И удача улыбнулась ему.

Партийные лекторы, прибывшие из Минска, разъяснили свежеиспеченным агитбригадовцам, что надо будет делать. Лекторы должны были разъяснять населению, как плохо ему жилось в панской Польше, сколь миролюбива сталинская внешняя политика и как здорово им будет жить в Стране Советов. Чтобы загнать народ на такого рода лекции, требовалась приманка в виде концерта артистов популярных жанров. Мессинг сразу же сообразил, что он может стать очень полезной приманкой, поскольку опыты с телепатией для белорусской глубинки были делом невиданным. И на вопрос суровых людей в гимнастерках, каким жанром он владеет, Вольф радостно объявил: «Я телепат!»

Некто товарищ Прокопюк, которому Мессинг попытался объяснить по-польски, что такое телепат, да еще с добавлением научных немецких слов, ровным счетом ничего не понял и уже собирался отбраковать Вольфа, но тут миловидная белокурая девушка-еврейка Соня Каниш из числа уже отобранных артистов любезно перевела сбивчивый монолог Мессинга. Она была родом с Волыни и потому русский знала. Прокопюк был заинтригован и велел Вольфу прийти в клуб вечером и показать на деле, что такое телепатия. В довоенной жизни Соня была певицей в еврейской театральной студии в Варшаве, и Вольф попросил ее быть своей ассистенткой.

Вечером на выступление Мессинга собрался весь местный партхозактив с женами. Эти зрители приехали из советской, восточной Белоруссии, и для них трюки с телепатией были вообще невиданным зрелищем. Несмотря на многомесячный перерыв, Мессинг с успехом находил спрятанные в зале предметы, читал адреса и цифры. Он выложился сполна, понимая, что от этих «смотрин» зависит его будущее. К концу представления Мессинг едва стоял на ногах. Хорошо, что Соня догадалась подать ему стакан воды.

После сеанса в зале воцарилось молчание. Робкие аплодисменты сразу же стихли. Чувствовалось, что номенклатурные зрители поражены, но хлопать, а тем более высказываться опасаются — ждут, что скажут старшие товарищи. Директор Дома культуры, родом из Гомеля, первым нарушил молчание. Он сказал, что выступление было интересным и необычным, но вот беда, он не знает, есть ли под ним научное обоснование, или Мессинг просто ловкач, обманывающий почтенную публику. Тут свое веское слово сказал авторитет из Минска, товарищ Прокопюк. Он назвал артиста человеком удивительных способностей и необыкновенным явлением. Мессинг говорил Шенфельду: «Он обратил внимание присутствующих на мою нервную дрожь и запинающуюся речь. “Ведь это нервное возбуждение, чуть ли не эпилептический припадок, типичный транс с помрачением и экстазом! А ведь у нас на Руси, — добавил значительно товарищ Прокопюк, — в древние века наши юродивые пользовались большим уважением. Наш народ чтил их и верил, что они обладают даром прорицать будущее…” Ему попробовал возражать секретарь партячейки, обвинивший Мессинга в мистицизме и подрыве марксистской диалектики, заодно призвав к борьбе за чистоту советской эстрады. Однако верх одержал Прокопюк, предложивший: “Пусть товарищ Мессинг выступит на показательном концерте, а мы понаблюдаем за реакцией публики. Если его выступление будет успешно и принесет пользу нашему делу — очень хорошо”. Зрители телепатические фокусы приняли хорошо. Немногочисленные советские зрители, в большинстве — военные, непривычные к подобному, с благоговением и страхом шептали: “Кудесник, ну прямо кудесник!” Один командир даже пришел к Вольфу за кулисы и, смущаясь, сообщил, что его жена сбежала с любовником, и просил мага и ясновидца сообщить, где она сейчас. Пришлось мягко убеждать беднягу, что он, Мессинг, не всесилен».

В мемуарах Мессинг несколько иначе описывает первые дни своего пребывания в СССР. Он подчеркивает, что начал свою артистическую карьеру в Брестской области, а про Белосток даже не упоминает:

«Я вступил на Советскую землю вместе с тысячами других беженцев, ищущих спасения от фашистского нашествия. Пришел я в гостиницу в Бресте:

— Мне нужен номер.

— Свободных номеров нет.

— Я заплачу втрое против обычной цены.

— Вам сказано, гражданин, свободных номеров нет! — Окно с треском захлопывается…

Я смотрю на счастливцев, берущих и сдающих портье ключи, на людей, нашедших место в гостинице. Нет, это совсем не такие люди, каких я привык видеть в вестибюлях европейских гостиниц. Простые трудовые люди, служащие с озабоченными лицами, с толстыми портфелями в руках. Кепи, а не шляпы. Пестрые рабочие пальто вместо роскошных плащей — макинтошей.

Первую ночь среди других беженцев я провел в синагоге на полу. С трудом отыскал свободное место.

Куда податься? На другой день меня надоумили: я пошел в отдел искусств горкома. Меня встретили вежливо, но сдержанно. В Советском Союзе, борясь против суеверий в сознании людей, не жаловали ни гадалок, ни волшебников, ни хиромантов… К числу таких же непоощряемых занятий относили и телепатию. Ох как часто мне потом мешало это!

Пришлось переубеждать… пришлось демонстрировать свои способности тысячу раз. Пришлось доказывать, что в этом нет никакого фокуса, обмана, мошенничества. Но об этом позже.

И вот наконец нашелся человек, который поверил. Это был заведующий отделом искусств Абрасимов Петр Андреевич. На свой страх и риск он включил меня в бригаду артистов, обслуживающих Брестский район. Жизнь начала налаживаться…

В эти первые дни было немало забавных казусов, вызванных тем, что я очень плохо знал русский язык.

Заведующий отделом искусств говорит мне после выступления:

— Здорово работаешь!

— Да, я здоров… Никогда не болею…

В другой раз говорят:

— Вас примет секретарь ЦК.

— Я с секретарем не хочу говорить… Пусть со мной сам этот Цека поговорит…

Несмотря на неизбежные сложности первых дней жизни в чужой стране, мне было удивительно радостно, интересно. Мир расцвел новыми красками. Мне было ново и приятно жить вереде простых людей, провинциальных артистов, живущих в простых номерах, работающих с вдохновением, довольных тем, что они живут одним ритмом со всей страной, помогают ей. И я был с ними…»

По утверждению журналиста Владимира Кючарьянца, «крестным отцом» Мессинга, «первым чиновником, с которым он встретился, стал Петр Абрасимов. Мессинг мысленно заклинал его: “Поверь и помоги мне!” Затем вдруг сказал: “Вы станете послом в большой стране”. Так и случилось. Абрасимов не раз занимал должность посла. В ГДР, в Польше, в Японии. “Большой” же страной оказалась Франция… Нотогда Абрасимов, конечно, не принял всерьез пророчество этого странного, испуганного человека. Однако разрешил ему выступать на сценах Белоруссии».

То, что Мессинг действительно встретил в Бресте Петра Абрасимова и тот принял живейшее участие в его дальнейшей судьбе, сомнений не вызывает. Ведь Петр Андреевич Абрасимов в сентябре 1939 года действительно участвовал в «освободительном походе» Красной армии в Западную Белоруссию в качестве политработника, и даже присутствовал на совместном советско-германском параде в Бресте по случаю передачи города вермахтом Красной армии. Затем он стал заместителем председателя Брестского облисполкома. Вначале 1930-х годов Абрасимов был директором клуба, уполномоченным филармонии и директором картинной галереи в Витебске, так что с эстрадой тоже был знаком.

Главное же, в момент публикации мемуаров Мессинга, в 1965 году, Абрасимов, в отличие от Сталина, Гитлера, Фрейда и Эйнштейна, был жив и здоров, состоял членом ЦК КПСС и занимал достаточно важный пост посла в ГДР. Придумать факт знакомства было делом рискованным. Абрасимов мог прочесть мемуары и во всеуслышание заявить, что он знать не знает никакого Вольфа Мессинга.