VIII
VIII
В то время родителей я видела редко. Они уверяли, что не хотят вмешиваться в мою жизнь из деликатности. А мама не желала казаться мамашей-тиранкой. Но со временем деликатность стала походить на черствость. Отношения дали трещину. Трещина разрасталась.
Иногда я приходила к ним, но это было вроде обязаловки. Пила чай и говорила о том, как живу. Мама удивлялась, почему, когда приглашают, больше не хожу на званые вечера; почему плохо, даже безвкусно одета; почему отказываюсь от своего счастья; почему гублю лучшие годы на своего «кондитера» — так звали они Жана-Луи! Ей так хотелось, чтобы я вышла за богатого и видного чиновного босса!
Ну, а папа просил познакомить его то с той, то с этой «любимой» актрисой. Но с киношниками я не встречалась и почти ни с кем сама не была знакома — этого папа понять не мог! По его мнению, все актеры друг друга знают!
Иногда мне случалось забежать к Буму, Бабуле и Дада. Они звали меня «светом в окошке» — так мои появления освещали их жизнь.
Что до сестры, Мижану с блеском сдала экзамены, получила два диплома бакалавра и стала гордостью папы и мамы.
Говорить нам с ней было не о чем.
Мы получились разные, пошли своей дорогой, и дороги с годами разошлись.
В общем, меня считали как бы «семейным уродом».
Потому, видимо, я так никогда больше и не увиделась с дядьями, тетками, двоюродными братьями и сестрами, которых помнила по детским годам. Разве что с одним-единственным. Это был дядя Бак, чудак, живописец, считавший, что карьера моя ничем не плоха, даже наоборот. Возможно, от этого «уродства» я всю жизнь чувствовала себя очень одинокой и с потерей любовника теряла почву под ногами, и тогда в отчаянии цеплялась за Жики и других верных друзей.
Свою новую семью собрала я сама. В нее входили Жан-Луи, Ален, Ольга, Дани, Кристина и Одетта. Меж нами вечно тишь и благодать, у каждого дома на столе всегда лишний прибор для кого-то из нас. У нас были одни и те же режим дня, темы для разговоров и цели.
Шумиха вокруг меня казалась мне фикцией. С какой стати — я? Я с детства знала, что некрасива, бесцветна, и считала, что, если напущу на лоб челку и завешу щеки волосами, свою некрасивость немного скрою. Этот комплекс остался во мне навсегда, не дав стать самоуверенной, наоборот, приучив к смирению, в этом, может быть, и есть секрет моего успеха.
А стыдилась своего лица я до крайности.
Меня всегда потрясало, что какой-то мужчина считает меня красивой. За это я была ему безумно благодарна и боялась, что, увидев меня без косметики, он ужаснется. Поэтому я долгие годы спала, не стирая туши с ресниц. В результате наутро лицо у меня оказывалось в черных разводах. Это был еще один способ спрятаться…
К жизни кинозвезды я оказалась не готова.
Нервы у меня были постоянно на взводе! На Поль-Думере караулили фотографы, жить там стало невозможно! Прости-прощай, покой и тишь! На нервной почве у меня на губе выскочил герпес — вирусная лихорадка.
Хороша я была с блямбой! Рот и так пухлый, а теперь — словно у негра!
А через неделю съемки «Парижанки». Катастрофа.
Франсис Кон, продюсер, рвал и метал.
Газеты пестрели заголовками: «Прыщи Б.Б. разорят продюсеров!» «Прыщи Б.Б. — конец ее карьеры?» «Запоздалые юношеские угри: начала за здравие, кончит за упокой?»…
От ежедневных внутривенных уколов витамина С я падала в обморок! И как же мне было стыдно! Я завидовала мужчинам и их усам. Как ни трясла я волосами, проклятую блямбу скрыть не могла! Заперлась дома, не подходила к телефону, не читала газет и никого к себе не пускала.
Через десять дней блямба прошла, начались съемки.
Анри Видаль и Шарль Буайе, мои партнеры, были блистательны, обаятельны и забавны. Буарон вел нас талантом, душой и юмором. На съемочной площадке царила непринужденная атмосфера — верный признак удачи. Натуру собирались снимать на Лазурном берегу. О радость!
По моей просьбе друга Жики взяли в массовку. Он сидел без гроша, а мне хотелось хоть как-то отблагодарить его за рождественское счастье в Касси!
На юг, таким образом, мы прибыли вчетвером: я с Жаном-Луи и Жики с женой Жанин. Приехали, как в отпуск.
Пока мы заканчивали съемки на студии «Викторин» в Ницце, начался Каннский фестиваль.
Тысячу раз на дню Франсис Кон, продюсер, умолял меня съездить туда.
Тысячу раз на дню, измученная, я отвечала — нет. Нет и нет! Нечего там мне делать! Противно!
Если кому важно меня увидеть — приедут в Ниццу и увидят! Сказала я это так, чтобы Франсис отвязался.
А они и правда приехали!
Да, в автобусе, набив его битком — англичане, немцы, американцы, испанцы, итальянцы и французы! Я сама себя наказала! А они в баре внизу, заказав себе мятный коктейль со льдом, терпеливо дожидались, пока я улучу минуту или снизойду подарить им полчасика! Даже съемки для того были остановлены!
Я в себя не могла прийти! Сначала, однако, прийти надо было к журналистам.
А я не хочу!
В конце концов решила обратить все в шутку. Спряталась в контейнер с соками. Рабочие ввезли контейнер в бар — и здрасьте! Я с хохотом из контейнера, в джинсах и майке!
Всеобщее изумление. Потом дружеский смех. Симпатия. Они ждали чванливую примадонну в шелках и со свитой. А я — вот она я, как есть и как буду всегда. Все смеялись, чокались, шутили со мной. Говорили по-английски, французски, итальянски. Отношения — на равных. Они мне нравились, я им тоже наверняка.
Гора Каннского фестиваля пошла к Магомету, ко мне — это до сих пор единственный подобный случай! Причем случилось это в 1957 году, когда вольной манеры держаться не было.
Я никогда не любила ходить строем. Вообще не люблю проторенных дорожек. На моду мне наплевать. Потому-то и звали меня злодейкой, провокаторшей, дурной женщиной, а я просто была сама собой.
Фильм, тонкая и умная комедия с шутками и нежными чувствами, имел большой успех. Мы с Анри Видалем прекрасно сработались вдвоем. Зритель полюбил нас, и продюсер затеял серию подобных комедий — с нами в качестве французских Фреда Астера и Джинджер Роджерс. «Парижанка» — одна из немногих картин, которыми я горжусь. Ее успех окрылил меня, вдохновив на труд в поте лица.
* * *
«Ювелиры при лунном свете», мой новый фильм, должен был сниматься в Испании. Снова отъезд и расставанье с Жаном-Луи, которому запрещалось пересекать границу, и с Аленом, и с Клоуном…
Как грустно…
Я не знала Испании, а должна была прожить в ней 3–4 месяца, в зависимости от съемок.
Бесчеловечно…
Жан-Луи страдал, Ален страдал, Клоун — и тот страдал.
Одетта тоже плакала: она расставалась с мужем Пьером и двумя детьми — Жан-Пьером и Мишелем.
Ехали долго, утомительно, грустно, скучно.
В Мадриде очутилась я в отеле типа «Хилтон», совершенно безликом. В номере у меня стоял огромный букет цветов от Леви и сидел на стуле тревожный Вадим собственной персоной.
Он знал меня и понял, что мне плохо.
Вадим — отличный друг. Ему ничего не надо объяснять. Он все поймет сам. Он, благородная душа, разорвется на части, чтобы разогнать твою грусть. Я зарыдала, сказала ему, как страдаю от разлуки с Жаном-Луи, не хочу жить здесь, презираю кино, в общем, вывалила содержимое души, а не чемоданов!
Бедняга Вадим, друг и брат!
Ему пришла гениальная мысль!
Он сказал мне, что съемки затягиваются. И, значит, я могу потребовать себе либо дополнительный гонорар, либо бесплатный билет на самолет туда и обратно в каждые выходные, чтобы видеться с Жаном-Луи в Париже…
Это было единственной радостью, и я воспряла духом.
Забыла я гостиничную тоску, четыре предстоящих месяца работы, забыла все. Помнила только о воскресном самолете! Вечером в ресторане я ужинала с Одеттой и с Жаниной, которую устроила своей «осветительной» дублершей.
Едва я им рассказала о своей затее на выходные, Одетта заявила, что летит со мной, а Жанина молча улыбнулась, давая понять, что надолго меня не хватит!
В субботу вечером после съемок я должна была лететь. Мне было страшно, тошно, не по себе, хоть вешайся! Я взяла билет для Одетты тоже: вдвоем помирать веселей. В ту пору самолеты были еще винтовые четырехмоторные, летели долго! Я перекрестилась, пристегнула ремни, взяла Одетту за руку и стала ждать…
Когда заработал первый пропеллер, я подскочила и уткнулась Одетте в плечо. Когда самолет оторвался от земли и стал неудержимо подниматься, я принялась вспоминать всю свою жизнь… А когда самолет убрал шасси, я решила, что случилась авария. Кровь застыла у меня в жилах. Далее был переход на другой режим работы, а я уже не сомневалась, что заглох мотор. В общем, увидев, как я напугана, Одетта действительно потеряла сознанье и упала на меня. Страх мой как рукой сняло. Теперь я смачивала ей лоб одеколоном, чтобы привести в чувство.
Измученная, но счастливая, я приземлилась в Орли. Так я получила боевое крещение.
24 своих отпускных часа я провела в постели с Жаном-Луи. Сил не было, ни физических, ни моральных. И так страдала я, что дома всего на миг, что не могла этим домашним мигом насладиться. Время пролетело так быстро, что в воскресенье вечером в самолете на Мадрид я уже думала, что все это мне приснилось!
А в понедельник в 7 утра съемки!
Я купила гитару и, стараясь не ошибиться, постоянно играла три усвоенных аккорда. Гитару я всегда обожала. По-моему, прекрасней инструмента нет. Хорошо играть я так никогда и не научилась, но оказалась способна повторить услышанные там-сям аккорды фламенко, самбы и латиноамериканского фольклора. Получается вообще-то средне, но подыграть себе, когда пою, могу.
Однажды Жики прибежал ко мне запыхавшись, красный, вне себя. В руках у него была насмерть перепуганная собака. Жики сказал, что мальчишки на улице хотели ее повесить, она вырывалась из веревок, а тут как раз Жики подоспел и развязал ее.
Я в ужасе оцепенела.
Как можно пытаться убить безобидного пса? Сердце заболело. В горле комок. Я взяла на руки белое с черными пятнышками существо, заглянула в ореховые, глубокие, ласковые, умоляющие, боязливые глаза. Я сказала собачке, что люблю ее, беру к себе и буду оберегать. Это была девочка, дворняжка.
По-моему, прехорошенькая. И я назвала ее Гуапа, что по-испански означает «красотка».
Так началась история любви, которая продолжалась долгих пятнадцать лет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.