Глава 8 ОДИНОКИЕ ВОИНЫ

Глава 8

ОДИНОКИЕ ВОИНЫ

Через двадцать четыре часа прибыли три офицера СД расследовать гибель Манфреда фон Ритмара.

Они поставили в вину Клаусу содержание пленных вопреки официальному приказу ОКВ и потребовали немедленно доставить к ним захваченных партизан. Кроме того, к коммандос, согласно официальным предписаниям, был приставлен новый офицер службы безопасности СС в Брянске.

Ночью Хайнц решил позволить Гайкину бежать. Он объяснил ему, в чем дело. Русский офицер спросил, почему он его освобождает.

— Видимо, по глупости. Но кое-кто отдал жизнь за всех нас. Я передаю тебя твоим, чтобы эта смерть не оказалась полностью бесполезной. Но она будет таковой, если твои не поймут, почему теперь пленных должны казнить.

Гюнтер выдал свидетельство о смерти для оправдания исчезновения русского офицера, а офицеры СД повели на расстрел пленных, смирившихся со своей судьбой.

28 ноября среди коммандос появился лейтенант СД Вальтер Заукен. Светловолосый, довольно коренастый, с правильными чертами лица, он произвел на всех приятное впечатление, но не на Гюнтера, которого настораживали слишком извилистая линия рта вновь прибывшего, его бегающие глаза и большие дряблые руки. Заукен проявил похвальное усердие в изучении обстановки и карт района. Но он порицал расхлябанность солдат, фамильярные отношения между офицерами. А вечером, когда Клаус, Ханс Фертер и Хайнц собрались послушать московское радио, он вышел из комнаты, хлопнув дверью. Клаус вскочил и окликнул его резким тоном:

— Приказываю вам оставаться в комнате. Вот бумага и карандаш, пожалуйста, составьте донесение о советской сводке. Мы увидим, соответствует ли ваше знание русского языка заявленному уровню.

Прослушивание радио было прекрасной практикой: помимо информации, которую из него извлекали, офицеры упражнялись в знании языка. По окончании сводки в момент, когда началась передача песен для партизан, Клаус нажал кнопку выключателя и повернулся к Заукену:

— Я вас слушаю…

С едва сдерживаемой неприязнью офицер СД начал читать:

— Оборонительные бои на Дону и Чире. По периметру Сталинграда наши войска предприняли атаки на несколько оборонительных линий противника. В окруженном городе…

Заукен запнулся и бросил со злостью свой листок бумаги на пол, после того как три офицера начали смеяться.

Весь следующий день учебные стрельбы проводились особенно придирчиво. Жизнь каждого коммандос зависела от его быстроты и точности стрельбы очередями. И Клаус регулярно проводил проверку способностей своих солдат в этом жизненно важном для них деле.

Клаус внимательно следил за действиями Заукена, и, если последний показывал плохие результаты, он ждал, когда тот поднатаскается.

Во время ужина Клаус окликнул Заукена:

— Вы наказали одного из моих людей. Напоминаю, что в спецподразделении только командир имеет право налагать взыскания. Впредь вы обязаны объяснять мне мотивы взыскания, и я — только я — вправе определять их обоснованность.

С другой стороны, было бы неплохо, чтобы вы помнили, что каждый егерь сейчас более подготовлен и умел по сравнению с вами. Может, кто-то из них будет прикрывать вас в бою, потому что, судя по стрельбам после полудня, вы промахнетесь, стреляя в корову, которая застряла в воротах. Хорошо вбейте себе в голову, что в этом подразделении коммандос в данный момент вы ничего не значите. У вас нет никакого опыта. Это вы должны подняться на уровень других егерей.

Заукен опустил голову:

— Слушаюсь, господин капитан.

Офицер СД был неглуп. Узнав историю Манфреда, он усомнился, что будет принят группой в качестве нового соратника. Кроме того, до пребывания в подразделении коммандос он ни на мгновение не представлял себе, что сможет вести подобную жизнь охотника. Когда в Брянске оперативный отдел СД потребовал добровольца для отправки в Алешенку, он предложил себя, частью из тщеславия, частью из желания выбраться из города, но потом горько раскаялся.

Ему не нравилось все — люди, их работа, умонастроения, наконец. Подача рапорта на эту группу ничего не даст. С одной стороны, капитан Штюмме располагал связями в верхах, с другой — коммандос имели такую репутацию, что Заукен рисковал получить серьезный нагоняй. Он решил делать хорошую мину при плохой игре.

К 15 декабря возобновилось патрулирование по прежней схеме: два дозора через два часа в одном направлении и два других дозора, двигающиеся параллельно, с пунктами сбора через интервалы в шесть — десять часов. Мороз и снег затруднили передвижения. Но снег сохранял следы лучше, чем грязь, и братья Ленгсфельд напичкали тропинки в лесу невероятным количеством минных ловушек.

По их рекомендациям Карл Вернер изготовил очень тонкие планки, длиной сорок сантиметров, которыми накрывали ямки, выкопанные на тропах; на дно ямок братья Ленгсфельд помещали гранаты. Планки, аккуратно присыпанные снегом, под весом человека ломались, и происходил взрыв.

Имелось также то, что Вольфганг называл «дублем». В одном проходе он установил маленькую деревянную коробку, снабженную сегментом антенны. В ящике содержался только маленький зенитный снаряд без заряда, вполне безвредный. Зато с каждой стороны он расположил настоящие ловушки из гранат. Во время первой закладки он попросил десяток человек сымитировать продвижение партизан. В момент, когда передовой разведчик увидит мину, что будут делать другие? Вольфганг скрупулезно отмечал то, каким образом рассеивались солдаты, и, повторив эксперимент несколько раз, он понял, где заложить гранаты.

Коммандос подождали четыре-пять дней, перед тем как проверить свои ловушки и отметить число убитых партизан.

Хайнц, со своей стороны, неустанно отмечал все опасные места. Подобно морякам он разделил район на небольшие квадраты: отметки стали менее сложными, а радиосвязь с Фертером значительно упростилась.

Но оставалась другая насущная проблема. Частые осенние рейды, несомненно, лишили партизан важных источников продовольствия. К несчастью, коммандос косвенно тоже пострадали от этого. Более того, обеспечение продовольствием в деревнях сократилось до полуголода. И когда они останавливались в какой-нибудь деревне, сохранение лошадей становилось столь же важным, как и забота о людях. Придет время, когда им нужно будет расстаться со своими упряжками, меньше пользоваться санями. К тому же надо кормить животных.

Заукен, удрученный такой изнурительной жизнью, заметно похудел и во время остановок падал от утомления. Его обычная неловкость дошла до такой степени, что Клаус решил оставлять его в Алешенке до возвращения коммандос с задания.

Обстановка была неблагоприятной. Фактическими хозяевами ночи были партизаны, которые свободно перемещались по дорогам. И с наступлением сумерек все немецкие воинские подразделения укрывались в укрепленных деревнях и опорных пунктах, не выходя за их пределы. По утрам формировались обозы в крупных населенных пунктах, расходящиеся по разным уголкам района для доставки продовольствия и боеприпасов.

Не проходило и дня, чтобы партизаны не совершали диверсий на автогужевых или железных дорогах, не взрывали складов продовольствия и боеприпасов. Была взорвана комендатура Добрянки. Войска теснились в блокированных населенных пунктах, а солдаты, находящиеся в изоляции, подписывают себе смертный приговор.

Что могли поделать в этом водовороте четыре взвода коммандос с противником, который быстро и легко перемещался, который буквально растворялся среди местных жителей? Только благоприятный случай или чрезвычайно ценная разведывательная информация позволяли Клаусу и его команде проводить операции.

Когда Клаус, разочарованный скромными результатами долгого патрулирования, решил вернуться в Алешенку, он выбрал прямой путь. Его следовало проделать в один переход и ночью.

Между тем лагерь находился в двухстах метрах от дороги, в лесном выступе, откуда открывался великолепный обзор.

К десяти часам вечера часовые сообщили о прохождении в северном направлении десятка партизанских саней. В несколько минут коммандос приготовились к охоте. Последовал приказ преследовать партизан, открывая огонь лишь в случае крайней необходимости.

На последних санях Хайнц, сидевший рядом со съежившимся Заукеном, наблюдал за дорогой. Приглушенное восклицание одного из егерей вывело его из состояния беспечности.

— Черт! Позади нас какие-то типы.

Навострив слух, солдаты отчетливо услышали металлический скрежет полозьев многочисленных саней и топот копыт лошадей.

— Нас хорошо обслуживают сегодня вечером спереди и сзади!

— Имеется в виду сэндвич, — проворчал Людвиг.

— Может, партоши примут нас за своих дружков. В конце концов, не опознавать же себя светящейся свастикой.

— Заткнитесь, сейчас не время демонстрировать свое остроумие.

Заукен, встревоженный возбуждением людей, сильно испугался. Хайнц вовремя это заметил и отвесил ему удар кулаком, чтобы тот не закричал от ужаса. Перед тем как он вытянулся на санях, Хайнц запихнул ему в рот кляп. Один из егерей побежал предупредить сани, ехавшие впереди, а также другие, вплоть до головной упряжки.

Должно быть, прошло четверть часа, перед тем как новость узнал Клаус.

Пока он размышлял над тем, что нужно делать, впереди появилось темное пятно деревни, и Клаус приказал следовать с той же скоростью.

У въезда в деревню сани партизан остановились по обочинам дороги, образовав для коммандос что-то вроде почетного караула.

Клаус решил попытать счастья. В конце концов, партизаны знали, что за ними шла другая группа. Следовательно, можно тихонько проехать. Его сани достигли холма, где стояли первые русские. Он помахал рукой и произнес несколько невнятных слов.

Когда Большой Мартин понял, что нужно проехать, он начал насвистывать «Интернационал»: это стоило того!

Крайне удивленными выглядели Хайнц и его парни, проезжая, как на параде, под носом у партизан, в самой их гуще.

По выезде из деревни Клаус прикинул, что прошло пять — восемь минут до того, как вторая группа партизан достигла, в свою очередь, места, где остановилась первая группа, и обман открылся. Он соскользнул с саней на дорогу, пропустил мимо себя колонну и оказался рядом с Хайнцем, который похлопал его по плечу в восхищении.

— К счастью, никто не знал тех, кто приедет, иначе не думаю, что мы смогли бы удрать. Ну… а сейчас?

— Они начнут нас преследовать… Поэтому надо продолжить движение. Особенно потому, что их добрая сотня, по-моему, и сейчас они разобрались, в чем дело. Я не считаю разумным играть в солдатики. — Клаус повернулся к Вольфгангу Ленгсфельду: — В твоем вещмешке имеется какой-нибудь сюрприз для задержки Красной армии?

Ленгсфельд посмотрел на него с укоризной:

— Видите ли, господин капитан… Если спешиться, сделаем все, что хотите, но на марше мы взлетим на воздух вместе с моими изделиями.

Оханье Заукена привлекло внимание Клауса.

— В чем дело? — спросил он.

— Я думал, он начнет выть как собака, и заставил его притихнуть.

— Не делай больше этого.

Затем они услышали отдаленные крики, несколько выстрелов, и Клаус понял, что не ошибся в своих расчетах. Партизаны бросились в погоню ровно через шесть минут.

— Как ты думаешь, наши люди смогут немного побегать рядом с санями, всего лишь несколько минут? Тогда мы поедем гораздо быстрее.

Сейчас не надо было сохранять молчание. Хайнц прокричал приказы. Наиболее крепкие из егерей, ухватившись рукой за сани, побежали, и скорость движения увеличилась.

Затем установили на санях пулеметы и стали ждать.

Вольфганг Ленгсфельд повернулся к Клаусу:

— У меня идея. Если мы подожжем какие-нибудь из своих саней, пламя напугает лошадей партошей. Может, выиграем немного времени. Положим в сани все, что может гореть, и запас бензина. Я добавлю несколько гранат… Будет большой пожар.

Хайнц передал приказ доставить на последние сани одежду, которая не использовалась, охапки хвороста и соломы. Было нелегко перемещаться от передних саней к задним и стараться побыстрее занять свое место в колонне.

— Господин капитан, что делать с нытиком?

Клаус подошел к Заукену и рывком вырвал кляп из его рта.

— Послушайте, Заукен. Вы можете пробежать несколько минут?

— Не знаю.

— Вам нужно это сделать, иначе вы взорветесь.

На мгновение тот сел, свесив ноги к обледеневшей дороге, затем, подгоняемый Клаусом, устремился к саням, ехавшим впереди. Поравнявшись с Заукеном, Штюмме сильно толкнул его в спину, и Заукен распластался на дощатом настиле саней.

Между тем Ленгсфельд приготовил свою горючую смесь. Он предложил всем отойти в сторону, оставив рядом с собой только Большого Мартина и еще одного солдата.

Когда все было готово, Большой Мартин с помощником обрезали поводки лошадей, которые прочно держали их недоуздки. Ленгсфельд, не прекращая бега и держась в стороне на дистанции примерно двадцать метров, швырнул две зажигательные гранаты. Сильный взрыв разорвал тишину, и большие сполохи красноватого пламени осветили дорогу. Затем коммандос без промедления последовали своим путем.

Головные сани партизан, очевидно, остановились. Лошади встали на дыбы и рванули в сторону. Опасаясь, что обочины дороги заминированы, русские тщательно проверили местность в стремлении обойти место пожара. Когда преследование возобновилось, они потеряли еще десять минут.

Коммандос быстро приближались к Алешенке. Люди, на грани истощения, побросали в сани все свое оружие, потом свои полушубки. Большому Мартину показалось, что его ноги превратились в лопасти ветряной мельницы, которые вращались сами по себе.

У первых изб Алешенки Клаус дал предупредительный сигнал, и люди повалились на снег, хрипло дыша и обливаясь потом.

На сигнал прибыли Ханс Фертер и Гюнтер. Врач начал поднимать людей пинками и заставил их одеться. Потом он занялся Заукеном, который неподвижно лежал в своих санях. Он клацал зубами и, казалось, бредил. Сочувствуя, Гюнтер велел двум солдатам отнести Заукена в лазарет. Те были настолько взбешены, что готовы были свернуть пациенту шею. Ханс Фертер приказал принести горячий суп, крепкий кофе, сахар и сигареты, поскольку сейчас не было сомнений в необходимости передышки. Было бы странно, если бы основная часть партизан подошла к деревне.

Яковлев хорошо продумал, как преследовать коммандос до конца, но времени до рассвета оставалось недостаточно, а ввязываясь в бой, он нарушил бы приказы из Москвы. Партизаны повернули назад, диверсионные проекты, задуманные на ночь, не осуществились.

На следующий день Гюнтер сообщил Клаусу, что у Заукена двустороннее воспаление легких и что, несмотря на сульфамиды, его состояние не очень обнадеживает. Нужно срочно предупредить отделение СД.

Когда об этом сообщили Хайнцу, он сокрушенно покачал головой:

— Умереть на носилках — вот все, что может сделать этот бедняга. Наконец-то мы от него избавимся. Но пожалуйста, Клаус, выбирай следующего кандидата лучше.

Как только в Брянске узнали о болезни Заукена, с первым же конвоем в Алешенку прибыли два офицера СД. Состояние больного сильно ухудшилось, и, с выражением лиц, соответствующим обстоятельствам, они пришли побеседовать с Клаусом. Тот заявил им, что если в его группу пришлют такого же офицера, как этот, то он немедленно отошлет его обратно. Ему нужны хорошо подготовленные, обученные люди в хорошем физическом состоянии, а не хлюпики. Раздосадованные, офицеры СД заверили Клауса, что сделают в Брянске все, что необходимо, но, по их мнению, из-за зимы руководство СД временно воздержится от посылки другого офицера. Ночью Заукен умер, и его похоронили без траурных церемоний. Курта Рейнхардта, произведенного в унтер-офицеры, назначили командовать бывшим взводом Манфреда.

С приближением Рождества в районе, казалось, установилось подобие перемирия, и люди при поощрении Гюнтера начали строить планы.

Людвиг и Эрнст Райхель много передвигались, не заботясь о приказах и правилах. Они тайком присоединились к одному обозу и привезли назад какие-то безликие мешки, которые поспешили спрятать. Женщины, также захваченные предпраздничной атмосферой, делали уборку в домах, расчищали от снега проходы к избам.

Гессенцы срубили в лесу несколько елей, украсив их бумажными цветами. Вечером в сочельник в большом теплом амбаре все коммандос — солдаты и офицеры — праздновали Рождество. Часовые менялись каждые полчаса, чтобы все егеря смогли временно забыть в эту ночь лес, снег и насилие.

Через минуту Ха-Йот включил, не подумав, радиоустройство и непроизвольно поймал передачу из Москвы:

«Утром 24 декабря 2-я гвардейская армия и 51-я армия окончательно отбили наступление фашистских войск Манштейна и Гота. Немцы повсюду отступают, и, несмотря на яростные контратаки, их танковые силы отброшены за реку Аксай. Последняя надежда немцев на деблокирование своих войск в Сталинграде только что рухнула навсегда. Час возмездия близок. Наши корреспонденты на передовой сообщают, что фашистам больше нечего есть, их раненые умирают десятками тысяч. В этом районе установился сильный мороз и дуют сильные ветры. 6-я армия потеряла…»

Хайнц и несколько солдат, услышав эти новости, выпили залпом по большому стакану водки. Клаус, желая спасти несколько часов забвения, повернул валик настройки на Берлин. Это было катастрофой. Мужественный голос говорил с волнением о доблестных воинах Сталинграда. В этот вечер в каждом доме немцы, собравшись вокруг традиционного рождественского стола, думают о тех, кто вдали от родины защищает цивилизацию от свирепых большевиков и…

Удар ноги заставил приемник подпрыгнуть. Люди начали ругать Гитлера, генералов, Сталина, красивых женщин, Красную армию и национал-социализм.

Клаус был вынужден накричать на них, чтобы водворить тишину. Что касается ужасно пьяного Большого Мартина, то он бросился в постель, бормоча со слезами в голосе:

— К счастью, мы, по крайней мере пока, свободные люди.

В Рождество, в восемь утра, полковник Брандт поднял коммандос по тревоге. В засаду попал обоз, и Клаус с людьми должны были немедленно срываться с места.

Унтеру Байеру следовало сделать отбор самых боеспособных людей, но они явно не могли держаться на ногах.

Большой Мартин, все еще выдыхавший пары алкоголя, пожелал отправиться немедленно и появился со всем оружием, но без штанов. Его длинные костлявые и волосатые ноги, высунувшиеся из крохотных фиолетовых в полоску трусиков, вызвали гомерический хохот. Понадобилось не менее двух человек, чтобы увести его.

Примерно тремя взводами коммандос тихонько и без большого энтузиазма пошли дорогой в район Добрянки. Они прошли Яролишев, где собрались другие подразделения, чтобы принять участие в операции. Шесть грузовиков с солдатами проехали мимо них как бы в насмешку. Курт Рейнхардт, сидя в первых санях, наблюдал за их отъездом с философским спокойствием.

Вскоре в трех километрах от них головной грузовик подорвался на мине. Когда прибыли Клаус с людьми, шестеро убитых и двенадцать раненых немецких солдат лежали рядком на обочине дороги, в то время как грузовик пылал.

Офицер, командовавший подразделением, бросился к Клаусу, который впервые надел на шерстяной шлем форменную фуражку.

— Господин гауптман… Это в Рождество… ужас…

— Должно быть, потому, что никто не предупредил их, — прорычал Клаус. — Немедленно отправьте в Яролишев раненых и убитых на пригодном грузовике. Вы же и ваши люди присоединяйтесь к коммандос.

— В пешем строю, господин гауптман?

— Ну и что? Согреетесь. Соберите все свои вещи — и в путь.

Колонна выступила. В этот раз ее вел Карл Вернер, который правил первыми санями при помощи очень длинных вожжей, позволявших ему находиться на дистанции в десять метров от головы лошади. Если бы попалась мина, то восемьдесят процентов взрывной силы досталось бы лошади.

Хайнц в последний раз бросил на него взгляд и рассмеялся, наблюдая за необычным темпом передвижения колонны. Затем он замедлил ход, увидев, как несчастные пехотинцы, тяжело дыша и спотыкаясь, стараются поспеть за коммандос.

Понадобился час, чтобы добраться до места партизанской засады. Здесь все закончилось, и солдаты, выжившие после нападения партизан, установили вокруг сожженных машин проволочные заграждения. Лейтенант, с рукой на перевязи, отдал Клаусу честь.

— Девять раненых, десять погибших и семь пропавших без вести, господин гауптман!

— Как это произошло?

— Они стреляли в нас с возвышенности по последним машинам. Затем, во тьме, сомкнув ряды, мы попали к востоку на минное поле: именно там нас поджидали партизаны. Потом им удалось блокировать три последних грузовика, живая сила которых вынесла на себе основную тяжесть боя и понесла самые большие потери, конечно.

— Сколько времени это продолжалось?

— Четверть часа, двадцать минут… Не знаю.

— Вы можете показать, где их стрелковые позиции?

— Могу, некоторые. Но если хотите, можете расспросить солдат.

Коммандос снова помогли погрузить раненых и убитых, прошли мимо апатичных, дрожавших от холода солдат. Это было действительно жалкое зрелище, и Хайнц попросил Людвига выдать им шнапса, который всегда держал при себе повар.

Потом подошли подкрепления, и Клаус с егерями, которым здесь делать было нечего, отправились на запад искать следы партизан. Пришлось расстаться с лошадьми и санями, которых оставили под охрану солдат и одного егеря.

Клаус руководствовался отметками огневых точек, сделанными офицером. Снег, еще мягкий, проваливался под ногами, и это сильно затрудняло движение. Менее чем через километр передовой дозорный дал знак, что обнаружил странную вещь. Егеря рассредоточились и начали медленное продвижение.

Перед уходом партизаны взяли на себя труд оставить большое полотнище, на котором корявыми буквами было написано: «Сталинград».

Хайнц схватил автомат и дал длинную очередь.

Клаус пытался определить маршрут партизан по карте, разостланной перед ним. Они должны были снова уходить в те проклятые болота, которые егеря обнаружили осенью.

Клаус с пятнадцатью егерями был абсолютно не готов углубиться в этот район, особенно днем. После некоторых колебаний он обратился с просьбой к полковнику Брандту дать приказ о возвращении.

В двадцати минутах хода отсюда находилась деревня. Клаус решил пройти к ней. Не видя никого на главной улице, егеря начали проверять избу за избой. В каждом доме грелась семья, и при виде солдат все ее члены становились спиной к стене и поднимали руки вверх. Клаус и Курт Рейнхардт, войдя в один дом, с удивлением увидели, что все члены семьи выстроились не у печки, но сгрудились на некоем подобии старого ковра в углу дома.

Стонала одна женщина, и Клаус, несколько заинтригованный, подошел ближе. Очевидно, происходили роды, и развязка была близка.

Пожав плечами, он собрался уходить, но внезапно обернулся и посмотрел более внимательно. В тот же момент рядом с ним оказался Рейнхардт.

— Выстрелы из деревни Воржны, — пробормотал себе под нос Клаус. — Рейнхардт, сбегай приведи ко мне двух-трех парней.

Через несколько секунд на подмогу прибыли Людвиг и Ха-Йот. Рейнхардт выгнал всех обитателей дома наружу, сорвал ковер, на котором была оставлена женщина, и, как ожидалось, они увидели крышку погреба.

— Можешь идти, Рейнхардт. Они наверняка не станут прятать в этой крысиной норе крепких парней.

В сырой темноте подполья лежали пять человек, видимо тяжело раненных. Их вытащили без особой осторожности. Последним оказался немецкий солдат. Он был связан.

Клаус быстро осмотрел его. На плече солдата виднелась загноившаяся рана, должно быть, он потерял немало крови. Партизаны, зная о том, что их преследуют немцы, избавились от этого балласта, затруднявшего их движение. Пленник, очнувшись в норе, стал кричать от страха. Русские же раненые упорно молчали.

Тяжелораненых русских вытащили наружу. На них наставили автоматы. Клаус затруднился скомандовать. Но Хайнц дал очередь первым. За ним последовали другие.

— Это рождественский подарок для тех солдат конвоя, которые превращаются сейчас в глыбы льда, — сказал Хайнц хриплым голосом.

В это время Людвиг помогал русской женщине произвести на свет младенца. Тот издал громкий крик, нарушивший молчание людей. Потом, услышав возбужденные голоса, Людвиг выкрикнул:

— Мальчик!

Все захотели взглянуть на него, поздравляя мать и всю семью. Ха-Йот, растроганный до отупения, снял свой шарф, положив на младенца. Затем, осмотрев убитых партизан, коммандос направились в Алешенку.

Вечером за ужином Клаус рассказал о происшествиях Рождества Гюнтеру и Хансу Фертеру.

— Вы уверены, что не мечтали о рождении ребенка? — спросил Гюнтер.

Удивленный Хайнц взглянул на врача:

— Глупый вопрос, дорогой. Зачем его задавать?

— Рождение, которое позволит — почти — стереть жестокосердие, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Иногда я спрашиваю себя: если систематически не выдумывать волшебные сказки, уводящие от реальности, заставляющие забыться, то рано или поздно возникнет опасность, что реальность станет вам поперек горла.

— Ну, хватит, — крикнул Хайнц, вставая с напряженным выражением лица. — Я согласен с тобой, что преступник обречен постоянно повторять те же самые преступления. Я уже говорил вам однажды, что войну следует обсуждать с довоенного времени. Если бы эти партизаны удосужились сражаться, мы были бы героями. Нам не везет, мы приходим слишком поздно. Заметьте, что в государстве, где они жили — и не могли извлекать пользу из своего труда, — мы, несомненно, оказали им услугу тем, что сократили их страдания (интересная логика оккупантов — «освободили» от мучений жизни при Советах. — Ред.). Чего я не могу понять в твоей позиции, так это момент, с которого начинаются запретные действия! Ты искренне веришь, что русских волнуют такие проблемы. Пропавшие без вести немецкие военнослужащие — а я напомню тебе, что мы нашли одного солдата задушенным, — с ними будут обращаться согласно Женевской конвенции о правах военнопленных? Конечно нет… Пытаясь сделать войну гуманной — а как можно сделать гуманными дикость и жестокость, — вы лишь позволите ей продолжаться без конца. Мы унаследовали рыцарство (что унаследовали солдаты вермахта, было наглядно продемонстрировано начиная с 22 июня 1941 года — попрание всех норм, зверства и насилия. — Ред.)… но в настоящую эпоху нет таких людей, которые способны вести честный бой или благородный турнир, когда требовалось сохранять жизни противников для возобновления борьбы… Давайте внесем ясность: гуманность — это запрет на убийство. К несчастью, война осуществляется для убийств, но, по-твоему, нужно соблюдать хорошие манеры… Однако взгляни вокруг, — одна сторона действует так же, как и другая, — и скажи честно, разве мы не похожи, разве мы не признаем смерть единственным критерием успеха?

— Если я тебя хорошо понял, война оправдывает все убийства, без исключений?

— Нет, конечно… исключение составляют мирные жители, которые не вовлечены непосредственно в боевые действия… и еще… бомбят не только порты и заводы.

— Если бы пришлось все начать сначала, — сказал Клаус, — я бы никогда не ввязался в такую авантюру. Когда ты солдат подразделения регулярных войск, то подчиняешься приказам, у тебя нет выбора, ты не рассуждаешь. Твой танк движется без того, чтобы ты беспокоился о том, что впереди или над тобой. Но здесь, в наших реальных условиях, где эти нравственные ограничения? Партизаны фактически действуют, как мы, но мы — захватчики, и мы, естественно, не можем воспользоваться их оправданиями. Согласись, старина, что, со своей стороны, мы опустились не так низко, чтобы соответствовать тому, что ты осуждаешь.

— Я вам не судья, — сказал Гюнтер, — просто хочу, чтобы вы не заходили слишком далеко. Стараюсь уберечь вас от того, чтобы вы стали зверьми.

— Короче говоря, если я правильно понял, — продолжил Хайнц, — мы не должны были убивать этих русских?

— Я думаю, так.

— А когда партизаны убивают пленных, это нормально?

— Нет, это тоже ненормально… Разве может быть нормальным убийство пленных?

— Вот… Поэтому другой стороне нужно делать то же самое.

— Глупый разговор, — вмешался Ханс Фертер. — Насколько вы готовы признать, что война — это отнюдь не прекраснодушные поступки и медали за героизм? Когда кто-то говорит, что получает наслаждение от занятия любовью, ему не требуются рекомендации, как достичь оргазма. На войне то же самое: ее делают.

— Может, нравственные ограничения, которые мы все время ищем, заключаются в отсутствии организации. К примеру, когда убивают тех, кого считают врагами, систематически и в установленном порядке — и я думаю так, как нам рассказывал Манфред, — это преступление, — сказал Клаус.

— А когда ты спокойно управляешь танком, чтобы его гусеницами раздавить солдата, который прячется в окопе, то ты не преступник, — возразил Хайнц. — Нет, я более радикален, чем вы: не допускайте больше войн, не делайте героев, и у вас не будет проблем с оправданием убийств.

Некоторое время все молчали.

Закурив трубку, Гюнтер окинул взглядом товарищей и произнес с тревогой, как в последний час:

— Вообще, я согласен с Хайнцем. Но тогда придется рассмотреть вопрос об ответственности за развязывание войны.

— Тогда, старина, ты можешь отправляться ко всем чертям, — заметил ему Хайнц. — Мне двадцать три года, и, пока не доказано обратное, меня этот вопрос не интересует. Ты был на военном кладбище? Его посещение весьма поучительно, особенно когда видишь возраст погибших.

— Такой трагичный и неприятный разговор не может привести ни к чему положительному, кроме как к подтверждению, что воевать не нужно. Но какими средствами можно избежать войны?

— Боюсь, — ответил Клаус, — что всегда найдутся идиоты, которые верят, что предназначены быть самыми сильными, самыми умными, а также носителями истины, призванными вершить судьбы мира, используя любые средства. И потом, война — единственная игра, которая осталась у людей.

— Согласитесь, что забавно слышать, как мы осуждаем войну, в то время как изо дня в день стремимся сделать ее эффективнее. Но так как вы любите размышлять, то я открою вам секрет существования надежды на продолжение жизни. Женя ждет ребенка от Манфреда, который погиб, не зная об этом. Вот вам еще один ребенок, которого следует поместить под защиту ваших амулетов…

Трое мужчин почесали головы. Потом Клаус поднялся за новой бутылкой водки и поинтересовался, кто хочет с ним выпить.

На следующее утро Клаус отправился на свой КП с тяжелой головой и в нездоровом состоянии. Штаб дивизии в большом возбуждении запрашивал, обнаружены ли следы партизан и захваченных ими заложников. Клаус указал на слово «заложники» Хансу Фертеру, который читал депешу поверх его плеча.

— Где прячутся партизаны, известно. Но в нынешнем положении я плохо представляю себе, как их оттуда выбить. Могу попытаться перехватить их при очередном появлении. Конечно, они бродят по ночам, но в настоящее время я могу рассчитывать лишь на благоприятный случай. Что посоветуешь, Ханс?

— Несколько недель у меня нет серьезной информации. Нужно их искать и провоцировать.

— Но как… — не отставал Клаус.

— Вновь организуя рейды и нагоняя страх на население или оказывая ему услуги: пусть, например, Гюнтер поездит по деревням.

— Он не поедет.

— Ты знаешь, что не бывает резкого деления на черное и белое, а Гюнтер будет рад оказывать помощь людям, которые в ней нуждаются.

— Я не верю, что он пойдет, если заподозрит, что мы его используем… Рейды можно попробовать, но сколько людей нужно опрашивать, чтобы получить сколько-нибудь ценную разведывательную информацию?.. А время идет…

В этот момент вошел Хайнц и, уловив суть разговора, предложил довольно революционный план:

— В том месте, где мы находимся, нас больше никто не боится. Если мы будем выполнять план, то оседлаем некоторые маршруты… партизан и в результате изучения обстановки определим в конце концов, что за люди с ними сотрудничают.

— Этот человек безумен, но гениален, — сказал, смеясь, Ханс Фертер. — Думаю, полковник Брандт и Генштаб возглавят дело, если изучат твой проект. И как по-твоему, план сохранится в тайне?

— Как говорил, с сожалением, Гюнтер, коммандос представляют собой подобие тайного общества. Когда все, что мы делаем, все, что мы думаем, остается внутри группы, не выходя наружу, может, в силу суеверия. Таким же образом масоны не выдают секретов своих начинаний и заседаний.

Клаус дал согласие на реализацию плана.

Вслед за долгим днем отдыха коммандос пошли с энтузиазмом разыгрывать роль партизан.

В двадцати километрах от Яролишева находился опорный пункт № 4, затем, перед тем как достичь окрестностей Добрянки, дорога тянулась до Синей. Хайнц выбрал место поближе к реке. Оно давало ряд преимуществ: гарнизон опорного пункта не мог ни побеспокоить их, ни быть потревоженным взрывом, а на следующий день подкреплениям из Добрянки не понадобится слишком много хлопот, чтобы возместить ущерб. Наконец, на другом берегу Синей, по соседству, располагалась зона базирования партизан, где коммандос рассчитывали укрыться.

Клаусу понадобилось много сил, чтобы сдержать стремление братьев Ленгсфельд, задумавших вывести из строя дорогу как минимум на шесть месяцев. Он должен был объяснить, что хочет больше шума, но отнюдь не разрушений.

При ниже десяти градусов мороза, ясной ночью, братья Ленгсфельд показали в наставительной манере, как эффективно привести в негодность дорогу, не применяя, к счастью, своих обычных методов. Затем в два часа ночи коммандос переправились через совершенно замерзшую речку Синюю и углубились в лес урочища Праня. Перед первыми домами прошел лишь один взвод, остальные двинулись стороной. У третьей деревни им показалось, что ее жители наблюдают за ними, но немцы продолжили свой путь пешком до скалы, у которой Клаус решил сделать привал и подождать развития событий. Егеря выкопали под снегом землянку. Они догадались возвести ветрозащитные стенки.

Утром Хайнц вывел десять человек на дорогу, чтобы убедиться в том, что с немецкой колонной, которая обнаружила повреждения и должна была их устранить, все благополучно.

Совершенно неподвижные в снегу, в тридцати метрах от дороги они видели, как подъезжали грузовики под прикрытием бронетранспортеров. Рядом с Хайнцем лежал Большой Мартин, они тоже наблюдали с торжествующим видом.

— Поработайте, приятели. В такую погоду работа разгоняет кровь. Когда задница постоянно на сиденье, это вредит здоровью. И потом, если появятся партизаны, может быть очень жарко, — бормотал Мартин.

Хайнц, в свою очередь, улыбался. Действительно, забавно находиться по другую сторону баррикады, даже смеха ради. И, наблюдая пушки, направленные в их сторону, пулеметы на огневой позиции, он не испытывал никакого особого страха. Если партизаны чувствовали себя так же, то он понимал, почему все это грозное оружие в конечном счете не давало ничего! Потом он начал спокойно анализировать ситуацию, чтобы прикинуть, сколько понадобится людей для уничтожения войсковой колонны и что нужно сделать, чтобы свести к минимуму ущерб со своей стороны. С присущей ему дотошностью он подсчитал огневые точки, время операции и пришел к выводу, что уничтожить колонну довольно просто.

В это время Клаус, оставив одного егеря охранять временный лагерь, начал посещать соседние деревни. Карл Вернер, Людвиг и гессенцы появились перед жителями, тогда как остальные коммандос оставались в укрытии, готовые вмешаться.

Они рассказывали всем одну и ту же историю без особых подробностей и указывали неопределенно, где устроились. Как раз в это время им встретился несколько обеспокоенный старик, который после приветствия посоветовал им сходить в лес урочища Праня. Потом, усомнившись, он стал задавать им уйму вопросов по поводу их предыдущих лагерей…

Людвиг, застигнутый врасплох, отвечал одной фразой, которую часто слышал по советскому радио и находил ее великолепной. Он произносил ее с большим воодушевлением:

— Там, где прошли партизаны, фашисты дрожат от страха, папаша!

Старик кивнул, раскрыв рот, и все трое поспешили удалиться. Вечером все собрались для обсуждения, что нужно делать. Клаус хотел подождать. Хайнц, наоборот, выразил пожелание, чтобы коммандос оставили это место, не очень удобное, чтобы обосноваться прямо в деревне, жители которой попадут под их жесткий контроль. Его мнение возобладало, и коммандос свернули лагерь, чтобы отправиться в другое место, за три километра оттуда. Естественно, они основательно заминировали дорогу, оставшуюся позади.

Десять домов в целом — это немного, но вполне удовлетворительно. Все жители, совершенно дезориентированные партизанами, которые говорят по-немецки, собрались в центральной избе. Забив проходы к дверям и окнам, люди разместились, шумно выражая желание поесть и согреться.

Ранним днем дозорные сообщили о том, что к деревне движется немногочисленный отряд.

Ковалев, командовавший отрядом, был сердит. Когда ночью прибыл один из агентов группы предупредить, что дорога перехвачена и что неизвестные партизаны обустраиваются на этом месте, удивленный и довольный Яковлев решил послать Ковалева, чтобы тот проверил, не были ли это чужие. И недовольный Ковалев должен был расстаться с Женей и теплой землянкой ради этой банды идиотов. Но они прибыли посмотреть, кто распоряжается в этом месте.

Чем дальше продвигалась группа, тем больше злился Ковалев. Он быстро заметил часовых. Немного выждав, решил послать на разведку трех человек.

Часовые позволили им пройти, указав на дома, в которые нужно пройти. Затем партизанских разведчиков бесшумно схватили.

В это время Ковалев распалялся все больше и больше. Глупо было заставлять их ждать столько времени. Что они там делали в деревне?

Он закуривал сигарету и повернулся, чтобы ветер не погасил пламя зажигалки. Подняв голову, увидел в отдалении справа несколько силуэтов. В удивлении внимательно осмотрел пространство вокруг.

— Поворачивайте быстро в лес, — крикнул он, — каждый действует самостоятельно…

Он не ошибся, парни, которые там появились, явно не были своими. У Ковалева возникло неприятное ощущение, что он стал объектом охоты и видит, как вокруг него сжимается кольцо преследователей.

Немцы, заметив, что партизаны поворачивают назад, открыли огонь. Но они были слишком далеко, чтобы их стрельба оказалась результативной. Из деревни вышли остальные егеря.

Двое русских, запыхавшись, предупредили Ковалева, что бежать дальше не могут. Они останутся здесь и будут сдерживать огнем немцев, пока не кончатся патроны.

Но это встревожило Ковалева еще больше. Немцы обходят их с фланга и угрожают отрезать от дороги к лесу. С другой стороны, они замедлили бег из-за усталости.

— Боже мой, попали в ловушку, как мыши!

Перед ними медленно взвилась яркая ракета, кольцо окружения сжималось.

— Пробивайтесь поодиночке, вместе не пройдем. Удачи…

Ковалев сошел с дороги и побежал по снежной целине.

Группа рассеялась так неожиданно, что коммандос чуть опешили. Но Хайнц, выкрикивая приказы, вывел их из этого состояния, и кольцо продолжило стягиваться. Ковалев пробрался к отдельной роще деревьев, куда ветер нанес порядочные сугробы снега. Соблюдая предосторожности, он вырыл убежище, и после тщательного уничтожения следов — здесь ему помог ветер — партизан укрылся в нем. Полый ствол дерева позволял ему дышать.

За остальными партизанами продолжалась настоящая охота.

В поисках невозможного выхода они кружили, как загнанные зайцы, и кончали тем, что попадали с отчаянными криками под огонь автоматов коммандос. За исключением одного партизана, который, как и Ковалев, укрылся в снежном убежище и вылез лишь тогда, когда цепь немцев прошла мимо него в полный рост. Находясь в пятидесяти метрах, он подумал, что в его белом облачении невозможно узнать, немец он или русский, и, направив автомат в сторону своих несчастных товарищей, он имитировал несколько минут продвижение вместе с фашистами. Постепенно он отстал от них, а потом, недолго думая, повернул назад.

Итог операции не был особенно внушительным, но Хайнц был уверен, что Яковлев не оставит эту ловушку без ответа. Он вышел из леса, и, в конце концов, такова была цель операции.

Оставаться здесь дольше было бессмысленно, и коммандос вернулись в укрепленный пункт № 4, где их встретили сдержанно: их присутствие слишком часто предвещало жестокий ответный удар партизан.

Замерзший Ковалев, клацая зубами, выбрался из своего убежища и поплелся дорогой в лес. Измотанный, он вернулся в партизанский лагерь, куда один из его людей — тот единственный, который избежал гибели, — пришел раньше.

Яковлев ходил взад и вперед по землянке, сжимая огромные кулаки. Его душили ярость и ненависть под невозмутимым взглядом Гайкина, который невозможно было переносить.

— Ты ведь хорошо знаешь этих г…ков, чего, по-твоему, они добиваются такими операциями?

— Вероятно, того, что и ты собираешься сделать: выйти из леса.

— Ну, так что же, теперь мы можем с ними встретиться где угодно, потому что у меня есть приказ из Москвы.

— Не где угодно… Подумай… Они хотят навязать тебе бой там, где им выгодно, и, поверь мне, нужно всегда сохранять свой выбор и лишать выбора их.

— Я бы позволил пройти десяти колоннам и обозам немцев ради уничтожения этих типов.

Гайкин призадумался.

— Они также нуждаются в навязывании нам боя, так как чувствуют, что в данный момент могут позволить себе все, что угодно. Им невозможно устроить ловушку в Алешенке. Деревня сильно охраняется и прикрывается из Яролишева, но, полагая, что мы выйдем из урочища Праня, они также будут передвигаться. Нужно, следовательно, без устали их преследовать, нападать на них на первой же остановке на их пути. Но будь осторожен, они хитры и очень часто минируют дороги, которые прошли. Мобилизуй все ресурсы, создай систему посыльных, способных за ними наблюдать. Кроме того, пусть пройдет несколько дней, сейчас они слишком осторожны.

На следующий день Гайкин набросал план, и Яковлев внимательно изучил развернутую перед ним карту.

Теперь надо их выгнать, этих ублюдков, и именно гарнизоны укрепленных пунктов помогут партизанам.

1 января Клаус вернул коммандос в Алешенку, несмотря на сарказм Хайнца, который находил, что 1 января или другое число не то время, которое предназначено для того, чтобы помнить о нашей способности делать что-то другое, кроме войны.

1943 год начался под аккомпанемент снежной бури небывалой силы, и часовые жались к домам, потому что ледяной порывистый ветер пронизывал людей насквозь.

Более недели коммандос оставались в Алешенке, обеспечивая с большим трудом лишь ежедневное сообщение с Яролишевом. Единственный инцидент этих дней был связан с Хайнцем и одним из братьев Ленгсфельд. Этот последний, когда нес караульную службу рядом с конюшней, оставил свой пост, чтобы встретиться с одной женщиной. По возвращении он обнаружил пропажу пятерых животных.

Хайнц, не любивший налагать взыскания, связанные с нарушением устава, обошелся тем, что ударил провинившегося солдата кулаком. Потом протянул Вольфгангу руку и помог ему подняться:

— Умойся… болван, и побегаем вдвоем, чтобы найти лошадей.

Вольфганг покачал головой и рассмеялся.

Через час они уже блуждали под ледяным ветром. Подобие серебристого пара искажало видимость, расстилалось по полям и делало деревья и дорогу нереальными. В этом молочном тумане было трудно обнаружить следы лошадей. Но именно Вольфганг их засек. Они тянулись прямо на запад к лесу. Кто-то, должно быть, приложил немалые усилия, чтобы заставить лошадей покинуть теплую конюшню и бежать по такому холоду.

Два егеря ходили уже целый час, когда ветер усилился. Следы копыт становились все более и более неприметными. Но Хайнц из-за раздражения, гордости или упрямства решил продолжать поиски.

Снежная буря налетела на них в считаные секунды. Когда стало невозможно двигаться вперед, спотыкаясь и вслепую, Хайнц различил серое пятно ельника. Напрягая мышцы, он направился туда, таща за собой своего компаньона. Когда они одолели последние метры и Хайнц нащупал руками в перчатках ствол первого дерева, он буквально обрушился на него.

Это было ненадежное прибежище, но все-таки прибежище. Переведя дух, они начали рыть неверными движениями укрытие в снегу. Потом наломали несколько веток и, обессиленные, рухнули на дно своего укрытия.

В короткое затишье они услышали прямо перед собой скрип шагов на снегу. Затаившись, немцы выжидали.

Порыв ветра невероятной силы, казалось, прошелся метлой по подлеску. В десяти метрах от себя Хайнц заметил русского, который с трудом тащил другого человека, раненного. Поколебавшись доли секунды, русский направился к немцам. Словно безумствуя, буран снова налетел на подлесок. Хайнц коснулся раненого, не видя его тела, потом рук, которые несли того. Собственные руки Хайнца схватили русского за плечо, втаскивая в убежище. Не говоря ни слова, раненого уложили на дно, в то время как три здоровых мужчины лихорадочно увеличивали пространство убежища.

Когда все четверо приютились один подле другого, Хайнц не удивился, когда увидел, что русский здоровяк тщательно укладывает рядом с собой автомат.

Вольфганг пожал плечами. Раненый застонал.

Сморщившись, Хайнц пошарил в карманах и, вытащив индивидуальный перевязочный пакет, протянул его партизану. Тот покачал головой:

— Он не ранен… Это городской человек, и, мне кажется, он напуган… Нужно подождать… Однако этот буран слишком свиреп.

Вольфганг пустил по кругу свою флягу со шнапсом. Русский вытащил из куртки внушительный кусок сала. Хайнц предложил сигареты.

— Меня зовут Ковалев… Его имени не знаю.

— Я зовусь Простом, а это — Ленгсфельд.

— Мы можем погибнуть… Я не помню такой ужасной бури.

— А если копнуть глубже?

— Невозможно… Сейчас земля слишком мерзлая.

Чтобы слышать друг друга, они почти кричали. Через равные промежутки времени Ковалев заставлял их приподниматься и как следует тузить друг друга кулаками.

Когда ветер стих, в потемневшем лесу установилось полное спокойствие.

Собеседники разбросали снег, который их чуть не похоронил, и стали собирать ветки, чтобы разжечь костер.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.