Глава двадцать третья «Я Умру не от раны моей, а от Москвы»

Глава двадцать третья

«Я Умру не от раны моей, а от Москвы»

«Я слышал только его стоны»

Раненого Багратиона с поля битвы принесли в полевой госпиталь, а затем перевезли в Можайск. А. И. Михайловский-Данилевский волею судьбы был, может быть, последним, кто видел отъезд Багратиона из армии. Он был послан 26 августа с полковником Кайсаровым для наведения порядка при отступлении войск с Бородинского поля. «Между прочим, — писал Михайловский в своих записках, — мне случилось стоять при выезде в деревню, в которую велено было впускать одну артиллерию, а обозам назначено было объезжать селения. Казаки, находившиеся при мне, с точностью выполнявшие мои приказания… между прочим не позволяли ехать в деревню коляске, в которой находился раненый князь Багратион. Едва я увидел сию безрассудность казаков, как сейчас бросился и сам провел его коляску; мне приятно вспомянуть, что раненый герой сделал мне знак головою в изъявление своей благодарности»1.

А. П. Бутенев, находившийся в Можайске, со слов приехавшего с Бородинского поля офицера, сообщает, что на перевязочном пункте «доктора тотчас окружили его (Багратиона. — Е. А.), он очнулся, был осторожно положен на носилки, под неприятельским огнем вынесен вне выстрелов и перевязан… Уже было темно, когда подъехала к нам (в Можайске. — Е. А.) дорожная коляска, в которой везли князя один из его адъютантов и слуга, родом пьемонтец, находившийся при нем с Итальянского похода 1799 года. Для него отыскали более просторное помещение, и я не имел отрады увидать славного воина, который постоянно был ко мне благосклонен. Я слышал только его стоны, причиняемые раной и толчками закрытой со всех сторон кареты, в которую его уложили почти в бессознательном состоянии. С ним были его доктор и фельдшер»… Как вспоминал Бутенев, после приезда в Москву «очень усталый дошел я, наконец, до того дома, где находился раненый князь Багратион с некоторыми лицами своей свиты.

Мне сказали, что переезд от Можайска еще больше растревожил его рану, что ему сделалось хуже, и в комнаты к нему никого не пускают»2.

Багратиона повезли из Можайска в Москву 27 августа утром. Но езда в тряской карете была невероятно мучительна для раненого, и эскорт (а с Багратионом ехали его свита, врачи) остановился в Вязёмах, в 37 верстах от Москвы. В столицу Багратиона привезли 30 августа (Ростопчин писал: «на третий день» после сражения). По версии И. С. Тихонова, остановились в доме его дяди Кирилла Александровича на Большой Мещанской улице. «Я поспешил к нему, — продолжал Ростопчин, — он был в полном сознании, страдал ужасно, но судьба Москвы не давала ему ни минуты покоя. Кость его ноги была разбита повыше щиколотки, но сделать ему немедленную ампутацию не рискнули, так как ему было уже около 50 лет и кровь у него была испорчена. Когда утром того дня, в который Москва впала во власть неприятеля (то есть 1 сентября. — Е. А.), я приказал объявить ему, что надо уезжать, он написал мне следующую записку: “Прощай, мой почтенный друг. Я больше не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы”»3.

А что происходило с Москвой в тот день, знают все — наша армия, сопровождаемая возмущенной толпой москвичей, уходила через Москву к Владимирской заставе, а авангард Мюрата вступал в покинутый город. Долгое время этому никто не верил, полагаясь на афишки Ростопчина и обещания Кутузова. Как пишет Ростопчин, накануне, 29 августа, «Москва была поражена ужасом, когда ночью увидали отблеск наших бивачных огней на расстоянии 40 верст от города. Этот свет открыл и остальным жителям глаза на ту участь, которая их ожидает. Простонародье собралось в путь»4.

Его ждет второй Египет. Что думал Багратион об оставлении Москвы и обо всем, с этим связанным? Еще в письме Аракчееву 26 июля он писал: «Ежели Бог допустит нас до осени, что мы по привычке бежать не будем, тогда могу вас поздравить, что Наполеон найдет в России второй Египет и гибель себе. Вот как я думаю»5. В заметках Медокса на воспоминания А. Я. Булгакова есть такая заметка: «Во время пожара в Москве и после, в Тарутинском лагере, среди частых разговоров об этом пожаре Платов всегда удивлялся, что князь Багратион знал, что Москва сгорит, и рассказывал, как дней за десять до Бородинского сражения у князя Петра Ивановича был большой съезд и как он при всех громко и утвердительно сказал: "Наверное знаю, что Наполеон в Москве ничего не найдет, кроме развалин и пепла "». Нам, в отличие от Платова, известно, что Багратион вел переписку с Ростопчиным, знал о замысле московского главнокомандующего сжечь столицу до прихода неприятеля и одобрял эту идею.

Отчасти во фразе Багратиона, записанной Ростопчиным, была большая доля правды — сообщение о сдаче столицы ухудшило состояние больного. Лечивший Багратиона доктор Говоров писал, что полученное 1 сентября известие «столько его расстроило, что он от душевных огорчений впал в род некоторого оцепенения чувств и, мало занимаясь физическими своими страданиями, думал, кажется, об одном только благоденствии дражайшего отечества». Тогда же Багратион отказался принимать прописанные докторами лекарства6. 2 сентября в 9 часов утра он был вывезен из Москвы, которую занимали французы, по дороге на Троице-Сергиеву лавру, что находилась в 70 верстах от столицы. Оттуда его перевезли в село Симу.

О медицинской стороне дела будет сказано ниже, но кажется, что командование действовало без особых затей, как всегда прямолинейно, — у нас незаменимых нет! Уже 29 августа Кутузов подписал приказ о назначении главнокомандующим 2-й армией генерала Милорадовича «впредь до высочайшего повеления… по случаю раны» Багратиона7. 1 сентября Александр I сообщал Тормасову: «В знаменитой победе, одержанной над императором Наполеоном генерал-фельдмаршалом князем Кутузовым под Бородиным, к всеобщему сожалению, генерал от инфантерии князь Багратион ранен в ногу пулею. По сему обстоятельству нахожу я перемещение ваше ко 2-й армии необходимым»8. Ранение Багратиона было использовано государем для решения вполне прагматических задач: он хотел избавиться от Тормасова, действиями которого — и вполне справедливо — был недоволен. Тогда предстояло слить 3-ю Западную (резервную) армию, которой Тормасов командовал, с подошедшей к ней с юга Молдавской армией адмирала Чичагова. Уже 1 сентября 1812 года Александр написал Кутузову: «Приближение храброй Молдавской армией к соединению с 3-ю Западною и важность настоящих обстоятельств заставляют меня обратить внимание на необходимость, чтобы один начальник ими руководствовал. Из двух я, по искренности с вами, признаю способнее адмирала Чичагова по решимости его характера. Но я не хочу огорчить генерала Тормасова и потому нахожу приличнее вызвать его к армиям, вами предводительствуемым, как бы по случаю раны князя Багратиона. По приезде же генерала Тормасова от вас будет зависеть употребить его по вашему смотрению, и убыль, происшедшая в достопамятном сражении под Бородиным во 2-й армии, может вам служить предлогом уже не разделять сих двух армий надвое, а почитать за одну… Сохраните сей рескрипт в тайне, дабы не оскорбить в прочем весьма уважаемого мною генерала Тормасова»9. В этом — весь Александр, никогда не поступавший прямодушно.

Помнить о своих людях

Багратион не знал, что за его спиной его уже уволили с поста главнокомандующего 2-й армией и наметили ликвидировать и саму армию. Никто — ни царь, ни Кутузов, ни Милорадович — не сообщил ему об этом. Как раз 1 сентября он писал Кутузову как полноценный, действующий главнокомандующий, заботившийся о наградах для своих подчиненных: «Беспримерный сей подвиг, ознаменованный ранами весьма многих сподвижников, заслуживает по всей справедливости награды». И дальше следует текст, из которого видно, что о своей отставке он не знал: «Я, пользуясь властью, всевысочайше присвоенною званию главнокомандующего, наградив теперь чинами и знаками отличия находившихся при мне и в глазах моих особенно отличившихся, имею честь препроводить при сем имянной об них список». Багратион просил Кутузова «употребить ваше ходатайство у всевысочайшего престола». В тот же день он дал предписание бывшему дежурному генералу штаба армии полковнику С. Н. Марину: «Оставив армию, высочайше мне вверенную, для излечения раны, полученной мною в сражении, предоставил я его светлости господину главнокомандующему всеми действующими армиями князю Голенищеву-Кутузову, по собрании всех списков об отличившихся в сражениях бывших против неприятеля 24-го и 26-го августа, сделать свое рассмотрение о награждении оных, а потому и предписываю вам немедленно дать знать всем гг. корпусным начальникам, чтоб они, собрав таковые списки, по изготовлении отправили оные уже прямо к его светлости»"1.

Достойно примечания, что в том драматическом положении, в котором оказался сам Багратион, он помнил о людях, с которыми воевал и перед которыми чувствовал свои обязанности, стремился вознаградить их за подвиг. В Можайске он подписал рапорт о награде генерал-интенданта 2-й армии В. С. Ланского и комиссионера 10-го класса Зубка за хорошее обеспечение армии продовольствием. Причем из Москвы он повторил свое представление, зная, как плохо государь относится к интендантам и тыловикам вообще. 1 сентября он написал Кутузову особое письмо о награждении сенатского регистратора Екстейна, как «человека одаренного способностями, расторопного и усердного к службе». Оказалось, что этот человек начиная с октября 1811 года выполнял различные секретные поручения, точнее, был разведчиком. Багратион пишет, что «он послан был мною неоднократно за границу и доставлял мне сведения о политических происшествиях, коих событие оправдало справедливость оных и для открытия коих он подвергал себя великим опасностям». И далее суть дела: «В таковых случаях находя нужным скрывать настоящий его чин, я во всех бумагах именовал его титулярным советником», поэтому «покорнейше прошу вашей светлости исходатайствовать ему, Екстейну, у государя императора вышепомянутый чин титулярного советника»".

Вспомоществование от царя. Александр написал Багратиону не сразу после получения известия о его ранении, а больше двух недель спустя. В этом нельзя не усмотреть известное пренебрежение государя Багратионом. Лишь 14 сентября он подписал короткое письмо: «Князь Петр Иванович! С удовольствием внимая о подвигах и усердной службе вашей, весьма я опечален был полученною вами раною, отвлекающею вас на время с поля брани, где присутствие ваше при нынешних военных обстоятельствах столь нужно и полезно. Желаю и надеюсь, что Бог подаст вам скорое облегчение для украшений деяний ваших новою честию и славою. Между тем не в награду заслуг ваших, которая в непродолжительном времени вам доставится, но в некоторое пособие состоянию вашему жалую вам единовременно пятьдесят тысяч рублей. Пребываю к вам благосклонный Александр». Другим рескриптом Александр предписал министру финансов Гурьеву отпустить Багратиону 50 тысяч рублей12. Ни об ордене, ни о какой-то другой высокой награде (вспомним присвоение Кутузову звания генерал-фельдмаршала в день получения известия о сражении при Бородине) речи не шло — так, одно лишь денежное пособие для лечения.

Но Багратион не получил и этого, важного для него рескрипта. В книге указов напротив данного рескрипта сохранилась отметка: «По случаю кончины князя Багратиона сей рескрипт возвращен 21 сентября и отдан государю императору»". Со смертью Багратиона исчезла и его армия. С. Н. Марин писал М. С. Воронцову из Тарутина 27сентября: «Армии наши соединены, и Вторая исчезла вместе со своим начальником»14.

Была ли рана Багратиона смертельна

Этот вопрос долгое время занимал историков и к нашему времени решен, кажется, окончательно. Ему посвящены несколько исследований, в том числе историков медицины15. Итак, Багратион был ранен, как писал пользовавший его с первых минут ранения старший врач лейб-гвардии Литовского полка Яков Говоров, «в переднюю часть правой берцовой кости черепком чиненого ядра», то есть обломком разорвавшейся бомбы — начиненного порохом полого чугунного снаряда. Цитата эта взята из книги Говорова, изданной в 1815 году под названием «Последние дни жизни князя Петра Ивановича Багратиона». Это сочинение является важнейшим документом о последних днях жизни Багратиона. Говоров испытывал к Багратиону чувство обожания, он почти не отходил от генерала во время его болезни, многое помнил и был довольно простодушен, что существенно для исследователя при интерпретации сообщаемых им фактов. Хотя врачом он явно был неважным — примечателен тот факт, что в книге, написанной всего через три года после смерти Багратиона, Говоров путает ногу, в которую был ранен полководец, — по всем источникам, рана была в левой берцовой кости, а из приведенной цитаты явствует, что в правой! Вот так эскулап! Впрочем, во многом другом Говоров достаточно точен. Так, его показания о том, что Багратион поначалу отказывался покидать поле боя, «истекал кровию без перевязки раны», совпадают со свидетельствами других участников сражения. Тем временем адъютанты, «видя изнеможение, искали врача для подания ему помощи». Говоров оказался первым из таких врачей. С помощью зонда «осмотрев внимательно окровавленную рану и исследовав глубину и широту ее», он «нашел, что она сопряжена была с повреждением берцовой кости». Следом к Багратиону прибыл Я. В. Виллие — главный медицинский инспектор, личный врач императора Александра. «Он, — пишет Говоров, — вторично рассмотрел, очистил и перевязал рану». Во врачебном донесении, составленном позже, сказано, что Виллие «рану несколько расширил и вынул из оной малый отломок кости». Из «Примечания о болезни князя» Говорова следует, что рану тогда признали «не столько тяжелою, поелику небольшое отверстие оной и окровавление скрывали повреждение берцовой кости»16. В другом варианте написано, что рану признали «неважною, поелику наружное малое отверстие оной скрывало раздробление берцовой кости и повреждение кровеносных сосудов и нервов». Неясно, почему рану признали «неважною», если Виллие вытащил из нее «малый отломок кости». Естественно, что тут должен был возникнуть вопрос о самом «черепке» или пуле, если выходного отверстия не было видно.

После этого Багратиона повезли в Можайск. По выезде оттуда 27 августа Багратион вызвал Говорова, оставшегося при своем полку и с тех пор тот оставался при раненом до конца. Когда Говоров догнал эскорт с Багратионом, то нашел ухудшение — у раненого были жар, бессонница, «колючие боли в ране беспрестанно мучили» его. Из разговора с Багратионом следовало, что полководец не придавал должного значения своей ране, он рассчитывал на скорейшее выздоровление, спрашивая Говорова: «Надеетесь ли вы скоро поставить меня на ноги» Говоров, как и положено врачу, определенно ничего сказать не мог и заметил: «…настоящее состояние раны мне еще не совсем известно». На вопрос Багратиона: «Когда же рана моя вам совершенно известна будет» — Говоров обещал это сделать на первой перевязке, «завтра на вечер», то есть 28 августа. С момента ранения прошло уже два дня, а изучения раны еще не было проведено. Да и во время обещанной перевязки, которую Говоров проводил с главным врачом 2-й армии Гангартом, исследования раны вновь не сделали. Врачи ограничились внешним осмотром, хотя рана «найдена еще воспаленной», у больного была лихорадка, то есть жар, сменявшийся ознобом. На другой день, 29 августа, при перевязке впервые пошел гной и края раны распухли. И тем не менее рана так и не была исследована.

Безусловно, исследование раны по тем безнаркозным временам было мучительным для раненого, но необходимым медицинским действием. Врач должен был сделать то, что предпринял Виллие: зондом, а также другими инструментами ощупать рану на всю глубину, с тем чтобы определить ее внутренний профиль и, по возможности, извлечь из нее обломки костей и инородные предметы, важнейшим из которых признавался осколок снаряда. Но это исследование не было сделано и 30 августа, когда Багратиона привезли в Москву и к нему позвали профессора медицины Московского университета Гильдебранта. Тот зондировал рану, но в сущности никаких наблюдений не сделал, сказав Багратиону, что «рана и здоровье вашего сиятельства обыкновенны», и, как пишет Говоров, не дал никаких рекомендаций, одобрив все, что делали прежде Говоров и Гангарт. Они же только давали больному лекарства вроде «эфирной настойки корня мауна с мелиссовою водою» и ставили компрессы на части ноги вокруг раны. По другим сведениям, Гильдебрант «поставил вопрос о расширении раны и удалении инородных тел», но Багратион отказался от этой процедуры17.

В принципе, Гильдебрант предложил операцию, которая, согласно «Краткому наставлению о важнейших хирургических операциях», изданному Я. В. Виллие в 1806 году, как раз начиналась с расширения отверстия раны скальпелем. Затем предстояло извлечь из раны инородные тела и обломки костей, перевязать артерии и — очень важно — «произвести противоотверстия, иногда длинные и глубокие, соразмерно величине члена, глубине, суживанию раны и отстоянию одного отверстия от другого». Это должно было способствовать «выхождению или извлечению из ран инородных тел и обломков костей… и для способствования выхождению гноя и отделению помертвелых частей»18.

Между тем со второго дня ранения был заметен прогрессирующий процесс воспаления раны и участка ноги вокруг нее, образования и накопления гноя. Это видно из описания Говорова. Как он сообщает, при перевязке вечером 1 сентября открылось, что рана оказалась «не в лучшем состоянии против прежнего»; 2 сентября «рана его в перевязке представляла весьма количественное нагноение и скрывающуюся под оным глубокую полость, из которой вытаскивался смердящий гной». При перевязке вечером 3 сентября «ощутительно было зловоние. Самый гной в качестве своем изменился»19. Поражает хладнокровие, проявленное во все эти дни врачами, сопровождавшими Багратиона, при виде нарастающего процесса воспаления — ведь они же ведали, что рана не чиста, что Виллие вытащил обломок кости, а там остались и иные инородные тела. Тогдашние врачи прекрасно знали, что все эти нагноения, скапливание гнойных масс чреваты антоновым огнем (гангреной) и общим заражением («гнилой лихорадкой»), Все описанное Говоровым свидетельствовало о начале этого процесса.

Как пользовали гнойную рану. Допустим, Багратион действительно отказался делать операцию, предложенную московским светилом, но все равно врачи не должны были ограничиваться ежедневной перевязкой и визуальным осмотром. Раненный в ногу пулей под Аустерлицем и попавший в плен русский гренадер лечился, например, таким образом: «Рану пользовали корпией и деревянным маслом; бывало, сделаешь из корпии трут, да с деревянным маслом и заправишь его в рану, сверху наложишь компресс и перевяжешь рану бинтом. Это нужно делать каждый день, а бывало, как не сделаешь этого, то нога вздует, распухнет и заболит, ну, тогда берешь бритву и разрезаешь около раны, когда надавишь, материя (1гной. — Е. А.) выйдет, и тогда станет ноге тотчас легче, и пойдешь ходить»20. Проще говоря, при невозможности «противоотверстия» для выхода гноя нужно было делать все, чтобы удалять гной из раны…

Конечно, Багратиона можно назвать трудным больным. Он никогда не был серьезно ранен в сражениях и, кажется, особенно не болел. Поэтому он не вполне ясно понимал грозящую ему опасность. Он не считал рану серьезной и был убежден, что дело врачей с помощью порошков, снадобий и примочек поставить его на ноги. Когда его показали Гильдебранту, то Багратион обратился к нему с суждением, которое, возможно, хорошо в военном деле, но не в медицинском: «Я не сомневаюсь в искусстве моих господ докторов, но мне желательно, чтобы вы все совокупно меня пользовали. Я желаю в теперешнем состоянии лучше положиться на трех искусных врачей, нежели на двух таковых»21. Кажется, что он был еще в пылу схватки, сражение под Бородиным и оставление Москвы представлялись ему важнее всего на свете, и он с многочисленными своими посетителями горячо обсуждал их. Когда раненого привезли в Троице-Сергиеву лавру, он непременно хотел ехать дальше. Говоров предлагал ему отсрочить поездку. На это Багратион отвечал: «То-то, что никак нельзя отсрочить! Я должен, если бы то можно было, лететь. Минутное промедление отдаляет от меня спокойствие». Он и его окружение опасались попасть в плен. И только когда его старший адъютант Брежинский распорядился послать партии казаков по окрестным дорогам, Багратион успокоился. Самостоятельный по характеру, авторитарный, волевой и к тому же горячий, Багратион не имел перед собой врача, который внушил бы ему доверие. Возможно, что если бы его лечил Виллие, он вел бы себя иначе. Недаром он так обрадовался, когда на поле боя к нему приехал личный врач государя. Доктор такого уровня соответствовал его амбициям, он мог убедить генерала лечь на необходимейшую в тех условиях операцию. Но возле него были врачи иного калибра, которые могли только ему советовать, да и то побаиваясь при этом его гнева. Когда 4 сентября, посовещавшись, врачи решили «доложить князю» о необходимости операции по отнятию голени, они поручили эту «тягостную и неприятную комиссию» Говорову — низшему среди них по должности и авторитету, но чем-то симпатичному Багратиону.

Дело в том, что к 4 сентября, как писал Говоров, было обнаружено: «Берцовая кость на самой средине показывалась косвенно поврежденною». Неясно, что имеет в виду автор. По-видимому, стала заметна какая-то деформация ноги из-за смещения поврежденной кости. Жаль, что врачи, окружавшие Багратиона, не были знакомы с тогда уже изобретенными методами фиксации поврежденного члена в лубке или гипсе. Если последнее средство было еще неопробованной новинкой, то лубок как средство шинирования был известен в России давно. Но врачи все-таки встревожились, увидав описанные выше симптомы. Возможно, что именно тогда они пришли к выводу о происшедшем переломе берцовой кости и поняли необходимость операции.

Говоров зашел к Багратиону, и между ними состоялся разговор, который можно назвать разговором господина с цирюльником (врач даже в те времена все равно рассматривался как дипломированный цирюльник). Говоров сразу, без необходимой подготовки, без пояснений состояния раны, сказал, что «до сих пор все употребленные нами способы лечения мало приносили пользы вашей светлости, и потому мы, в общем нашем суждении о вашей болезни, положили предпринять такое средство, которое бы в самое короткое время могло уничтожить ваши страдания». На это Багратион отвечал: «Как бы я рад такому средству». Говоров: «Мы решились сделать вам операцию». Багратион («с недовольным лицом, с выразительным взором, с трогательным голосом»): «Операция? Я уже очень хорошо знаю это средство, к которому вы обыкновенно прибегаете, когда не умеете одолеть болезнь лекарствами. Теперь ли помышлять об операции, после которой потребуется долговременное со стороны вашей старание, чтобы привести меня в состояние быть полезным угнетаемому отечеству!» «Сей ответ произнесен был с видимыми знаками душевного негодования и прискорбия, — пишет Говоров. — Таким образом, я, будучи орудием общего консилиума, навлек на себя первоначально весь гнев князя… Я, однако же, не потерял духу и предложил князю принять несколько любимых им капель ефирной настойки мауна с гофмановым анодином для успокоения его растревоженных чувств». Капли, содержавшие в себе наркотические препараты, оказали свое действие, и, успокоившись, Багратион сказал: «Вот такими-то лекарствами я скорее поставлен буду на ноги, нежели вашею операциею». — «Многие лекарства, ваше сиятельство, приносят пользу, облегчая припадки болезни только на время, — отвечал Говоров, — но они недействительны к совершенному уврачеванию болезни». В ответ Багратион произнес: «Я надеюсь, что ваша медицина не так бедна лекарствами для моей болезни, и твердо в том уверен, что можно мне обойтись без операции».

Мы видим полную неспособность врача объяснить больному всю опасность отказа от операции. Говоров не сделал главного — не сумел убедить Багратиона, что его болезнь не лечится быстро и что с помощью пилюль и капель невозможно извлечь кусок чугуна и обломки костей, которые вызывают гангрену, и что те кучи отрезанных рук и ног, которые полководец многократно после сражений видел возле госпиталей, — жестокий, но зачастую единственный способ спасения человеческих жизней, а его столь нужная угнетаемому отечеству жизнь как раз и находится под страшной угрозой. Врачи того времени могли уже много рассказать о гангрене и следствиях воспалительных процессов при болезнях и ранениях. Говоров должен был знать исследования И. Ф. Буша, описавшего все известные тогда формы и виды гангрен. Но Говоров ничего этого не сделал.

Вернувшись от больного, он рассказал коллегам о неутешительных результатах аудиенции, и те порешили: «Соглашение на операцию есть дело невозможное, и… надобно действовать на его болезнь заблаговременно всеми нужными врачебными пособиями для отвращения пагубных последствий обнаружившейся горячки со всеми припадками, показывающими гнилое растворение соков». Иначе говоря, доктора решили умыть руки, дабы «не навлечь на себя неудовольствия». Правда, 5 сентября Говоров предпринял новую попытку убедить Багратиона позволить «по крайней мере сделать расширение раны для удобного истечения гноя, для обнаружения в оном как черепка ядра, так и поврежденной кости, для изъятия из полости раны скрывавшихся, может быть, некоторых инородных тел». Но ответ Багратиона состоял «в прекословии на самое минутное терпение от маловажной операции… до приезда в село Симу, принадлежащее князю Б. А. Голицыну, в котором он располагался отдохнуть несколько дней»22. Кажется, что смертельно раненный Багратион непроизвольно стремился домой, а Сима заменяла ему дом, которого у него не было. Здесь его радушно принимали раньше, сюда он уехал после увольнения из Молдавской армии в 1810 году, здесь он бывал и в 1811 году. Владелец имения князь Борис Андреевич Голицын, сам не отличавшийся особыми заслугами, личность вполне бесцветная, чем-то был приятен Багратиону…

Говоров пишет: «6 и 7 сентября проведены были в дороге (ехали из Сергиева Посада в Симу через Александров. — Е. Л.), в продолжение которой князь чувствовал жестокую и нестерпимую колющую боль в ране. Часто он принужден был останавливаться среди полей, часто появлялись на лице его судорожные движения, казалось мне, он готов был расстаться с жизнию, столь для него мучительною. Видя все сии страдания и бывши у него в качестве доверенного и близкого врача, я сам столько же морально, сколько он физически страдал. Сердце мое разрывалось от сострадания к жалкой его участи».

Седьмого сентября больного привезли в Симу, в дом Голицына. Там разместились все, кто сопровождал Багратиона в пути. С ним были генерал-майоры Е. И. Оленин (они вместе служили во время польского похода 1794 года, а также в Италийском походе Суворова) и Н. Н. Бахметев 1-й, адъютанты — подполковник Семен Брежинский, ротмистр барон Бирвиц, лейб-гвардии Гусарского полка штаб-ротмистр князь Меншиков; кроме того, с Багратионом поехали служащие его канцелярии: экспедитор титулярный советник Саражинович, казначей коллежский регистратор Ченсирович. Больного пользовали упомянутые выше Я. И. Говоров, Гильдебрант (в документах также писался как Гильтебрандт), а также главный медик 2-й армии надворный советник Гангарт. При Багратионе состояли также отставной майор Котов (или Катов), подпоручик Чевский и слуги: камердинер Иосиф (Иосип) Гави, служивший у Багратиона шесть лет, пять крепостных людей, двое наемных слуг, два повара, два унтер-офицера при обозе и «разного рода служители» — 12 человек (все — мужчины)23.

Только на следующий день, 8 сентября, Багратион, по-видимому, не выдержал измучившей его острой боли и позволил произвести частичную операцию, которую следовало совершить не через две недели после ранения, а сразу же после сражения и которую Виллие, то ли из-за спешки, то ли из-за неверного диагноза, недоделал: «…сделана была, — писал Говоров о результатах исследования раны, — предполагаемая операция расширения раны, и знатным разрезом мягких частей около раны открыт был совершенный перелом и раздробление берцовой кости, которой острые и неровные концы, вместе с черепком ядра, глубоко вонзившимся в мясистые части, неоспоримо причиняли во все время болезни жестокую и нестерпимую боль, о которой я столько раз упоминал. Гнойной и вонючей материи с примесью некоторых инородных тел, волокон сукна и холстины (то есть захваченных осколком в рану кусков мундирных панталон и нижнего белья. — Е. А.) вышло из раны чрезвычайное количество, и рана представилась на взгляд весьма глубокою с повреждением важных кровеносных сосудов и чувственных нервов». И далее Говоров в сущности расписывается в собственной некомпетентности: «Признаюсь чистосердечно, что я такового повреждения кости и других частей никак не предполагал, будучи свидетелем раны на поле сражения и в продолжение стольких дней. Несовершенный перелом кости был и прежде замечен. Итак, невыгодное положение князя в раскладной карете, из которой выносили его вечером и в которую поутру опять вносили, затруднительные переезды, негладкие проселочные дороги и тряска в карете были содействующими причинами к совершенному перелому кости. Сие должно было случиться 6 или 7 сентября. В течение сих дней, как известно, князь страдал ужаснейшим образом»24. Трудно удержаться и не прокомментировать этот текст с точки зрения тех медицинских, да и просто житейских знаний, которые были у людей начала XIX века. Во-первых, очевидна ошибка Говорова в постановке первоначального диагноза. Как военный хирург он не мог определять поражение органа только по одному критерию — величине входного отверстия и на этом основании считать рану «неважной», то есть небольшой, незначительной. При этом он сам пишет, что сразу же, на поле боя, сам «нашел, что она сопряжена была с повреждением берцовой кости». Вскоре он присутствовал при исследовании раны и ее перевязке лейб-медиком Виллие и видел, как тот извлек из раны обломок большеберцовой кости. Этот откол с несомненностью свидетельствовал о серьезности ранения. Ведь повреждение большеберцовой, самой мощной, выдерживающей колоссальную нагрузку кости человеческого скелета позволяло опытному хирургу определить масштабы нанесенных осколком повреждений, независимо от величины входного отверстия, и поставить правильный диагноз. По-современному говоря, диагноз должен быть таков: «Огнестрельный многооскольчатый перелом большеберцовой кости левой голени». Во-вторых, Говоров, естественно, понимал, что «несовершенный» перелом лучше «совершенного», то есть полного. Даже если он ничего не ведал о шинировании, гипсе или лубке, то как лечащий врач обязан был обеспечить покой конечности больного, ограничить его сотрясения во время езды, что уменьшило бы боль и страдания Багратиона. С древних времен был известен только один и самый эффективный способ безболезненной транспортировки высокопоставленных раненых, а именно — на носилках или в сооружении типа кресла, портшеза, которые носили на руках, сменяя друг друга. В-третьих, даже при категорическом отказе делать операцию Багратион все-таки разрешал перевязки раны, и этим можно было воспользоваться как для очищения ее с помощью разных средств, так и для необходимого расширения раны, освобождения оттока гнойной материи (вспомним простого аустерлицкого гренадера с его самодельными трутами, деревянным маслом и бритвой, которой он делал себе надрезы). Поводом для всех этих процедур могла стать необходимая процедура отмачивания и отпаривания бинтов. Так получилось, что к очищению раны с помощью более эффективных, чем деревянное масло, средств (пучки корпии, напитанные лекарствами, спринцевание раствором хины и других препаратов) врачи приступили только с 9 сентября.

Багратион, которому стало чуть лучше, попросил давать ему шампанское, а так как он был человеком совершенно непьющим, то «неудивительно, что вино сие могло подействовать на него как оживительное или ободрительное лекарство». При этом он был горд собой и говорил Говорову: «Вот я и операцию вашу вытерпел!» Говоров отвечал: «Она доказала вашему сиятельству убедительно, что ее не должно было отсрочивать. У нас, медиков, упущение одного дня насчет болезни влечет иногда за собою пагубные следствия для больного». Увы, сам Говоров не применил этот принцип к Багратиону. Далее Багратион сказал, что действие хирургических орудий «гораздо сноснее для меня показалось той адской боли, которую я прежде терпел». В ответ на его вопрос о будущем: «Нынешняя операция приведет ли в лучшее состояние мою рану» — Говоров пытался навести князя на мысль о необходимости ампутации: «Если маловажная наша операция не принесет пользы, без сомнения, вы позволите нам другую сделать. За успех сей последней можно ручаться!» «Князь хотя промолчал на сей ответ, однако же приметно показал на лице своем знаки неудовольствия». И опять Говоров испугался, прекратил разговор и не сумел довести до Багратиона свои медицинские соображения о необходимости ампутации — ведь ему было понятно, что выздоровление с раной такого характера иначе невозможно. Тогда, до появления разного рода антисептиков, было аксиомой, что ампутация дает шансы на выздоровление во много раз большие, чем все другие способы лечения.

То, что Говоров пытался подготовить больного к мысли о второй операции (ампутации), свидетельствует о таком убеждении врачей, но опять они не смогли объяснить это Багратиону. Возможно, здесь нужен был какой-то голчок, авторитетное мнение нового медицинского светила. Кажется, что внутренне Багратион был готов согласиться на ампутацию, — недаром он в эти дни расспрашивал о здоровье генерала А. Н. Бахметева, которому при Бородине ампутировали ногу и которого лечил Говоров.

Следующий день показал, что болезнь развивается в худшем направлении — начался сепсис. Рана страшно смердела; по словам опытного практика доктора Гильдебранта (в изложении Говорова), «он никогда еще не видал столь гнилого растворения соков, какое примечено было у князя». Сам Говоров писал, что при перевязке 9 сентября «зловоние оной (раны) было столь велико, столь несносно, что без курения уксусом с ло де колонь нельзя было простоять при нем ни одной минуты». Все это свидетельствовало о далеко зашедшем процессе заражения, о необходимости немедленной ампутации. А между тем ее можно было провести уже во время раскрытия раны 8 сентября, когда обнаружился «совершенный перелом», который облегчил бы и врачам, и больному отсечение гангренизированной конечности. Этого сделано не было. Врачи в этот день и на следующий намекали Багратиону на необходимость операции, но все это были «бесполезные и напрасные… намеки» — Багратион на ампутацию согласия не давал. По-видимому, он по-прежнему был убежден в эффективности «болеутолительных припарок», медикаментозных препаратов (вроде хинина) и различных эликсиров, которыми его усиленно пичкали доктора, явно шедшие у него на поводу. Как писал Говоров, жизнелюбие «внушало… охоту князю принимать лекарства». Багратион говорил Говорову, что после войны возьмет его на Кавказские воды, чудодейственный эффект которых в России уже оценили.

Ни ампутации, ни героических слов не было. Е. Ф. Комаровский писал, что осенью 1812 года он приехал в Покров, где размещалась квартира начальника Владимирского ополчения князя Б. А. Голицына. «Он всегда был дружен с князем П. И. Багратионом. Князь Голицын мне рассказал с большим прискорбием, как привезли в его деревню, недалеко от города Покрова, сего из первых героев российской армии раненого. С каким духом, свойственным неустрашимому князю Багратиону, он перенес отнятие ноги! Последние его слова были: “Спаси, Господи, Россию!” — и Бог внял молитве героя. Я весьма любил князя Багратиона, он имел отличные свойства, а особливо необыкновенную доброту сердца»25. Однако, судя по описанию Говорова, не было ни ампутации, ни героических слов под конец жизни. Так рождаются легенды, которые потом попадают в разные издания, становятся общепринятыми фактами. А вот другой вариант легенды. А. Бутенев писал: «Доктора объявили, что антонов огонь и кончина неизбежна, буде тотчас же не отнять нижную половину ноги, которую почти совсем оторвало от колена. Несмотря на страшные мучения, князь отвергал все представления и твердил, что ему лучше умереть, нежели остаться искалеченным. Не внимая убеждениям и просьбам князя Кутузова и генералов, поспешивших во время самого боя лично выразить раненому герою удивление и соболезнование, он стоял на своем, а настаивать было невозможно, зная его неукротимый и настойчивый нрав»26. Правда здесь только то, что Багратион до самого конца отказывался от ампутации…

В те дни Багратион проявлял свойственную ему железную волю, поразительное жизнелюбие; он пытался заниматься делами, остро переживал падение Москвы, обсуждал это с окружающими. Полководец хотел вернуться в армию, маялся из-за отсутствия привычных дел. «Мне, — говорил Багратион Говорову, — несносно терпеть то состояние, в котором я с давнего времени нахожусь. Я ничего в жизни моей не боюсь. Страдать я уже привык. Но моя праздная и бездеятельная жизнь, особенно в теперешнее время, мне самым тяжелым и несносным бременем становится. Дайте мне какие-нибудь другие лекарства, которые бы скорее поставили меня на ноги. Уже сколько времени прошло без всякой надежды к лучшей перемене моего здоровья!» Как видим, он так и не осознал тяжесть своего положения, ставшего в это время уже безнадежным, — вечером 9 сентября во время перевязки (ее по-прежнему делали только один раз в день) было обнаружено, что в некоторых местах рана «поражена черными антоно-огненными пятнами. Количество смрадного гноя было чрезвычайное». На следующий день в ране были замечены черви — «предтечи всеобщего разрушения», при перевязке раны «мясистые части казались совсем почти потерявшими жизненную силу», словом, гангрена развивалась в своей последней стадии. Ночь с 10 на 11 сентября Говоров провел возле постели больного, слышал «частые, глубокие молитвенные вздохи, видел судорожные движения по лицу, осязал пульс слабобьющийся и волнистый, жар палящий и как бы колющий, при прикосновении моей руки к телу (что было признаком сильной гнилой горячки) пот на конечностях клейкий и, так сказать, оледенелый»".

Жизненные силы Багратиона иссякали — в эти дни, писал Говоров, «князь был не что иное, как скелет, едва покрытый сморщенною и сухою кожею, сквозь которую видны были кости. Члены едва двигались»…

Вотще друзей молитвы

Одиннадцатого сентября он был в сознании, но, по-видимому, понял, что конец приближается. Он решил закончить земные дела — вызвал к себе своего старшего адъютанта подполковника Брежинского, «много говорил с ним, как с человеком, к которому он имел всю доверенность». Нет сомнений, что он давал завещательные распоряжения относительно денежных сумм разным людям. В деле, заведенном после кончины Багратиона, есть запись, что «Брежинский объявил, что и он имеет у себя в сохранении денег, принадлежащих умершему князю Петру Ивановичу золотом тысячу пятьсот голландских червонцев, представя оные тотчас налицо»28. В тот день Багратион подписал «некоторые бумаги, приготовленные для отправки в С.-Петербург». Мы знаем, что в тот день он получил письмо из Ярославля от принца Георга Ольденбургского — последний привет от Екатерины Павловны, и ответил на него. После перевязки он отказался принимать лекарства, на которые возлагал такие надежды все время своей болезни: «Довольно! Вы все то делали, что могли. Теперь оставьте меня на промысл Всевышнего». «Сказав сии слова, князь глубоко вздохнул и слабым голосом промолвил: “Бог мой! Спаситель мой!” Я примечал во время сего состояния, — продолжал Говоров, — мрачную тоску, разливающуюся по лицу его. Глаза постепенно теряли последнюю свою живость, губы покрывались синевою, а впалые и увядшие щеки — смертельною бледностию… К вечеру усилившиеся нервные припадки с тяжелым дыханием, хрипением и изредка икотою предвещали кончину сего великого человека».

Свита Багратиона, потерявшая надежду на выздоровление своего патрона, попросила Говорова получить согласие больного на приобщение Святых Тайн. В ответ на дипломатичные слова Говорова о том, что порой «благодать Божия в исцелении недугов чудесно помогает, и потому не угодно ли будет вам призвать теперь священника для принятия Святых Тайн», Багратион отвечал: «Да! Я понимаю, что это значит… Впрочем, я во всю жизнь был христианином. Прикажите тотчас позвать ко мне священника». «При сих последних словах равнодушное спокойствие в ожидании последней минуты жизни озарило, так сказать, все черты страдальческого лица князя, и он как будто с удовольствием и нетерпением желал сложить с себя бренную одежду и одеться в нетленную. В 9 часов вечера князь исполнил последний долг христианина. Мертвенная слабость прерывала движение его языка. Ночь протекла в ужасных страданиях… 12-го числа сентября еще поутру летарг совершенно почти убил все чувства князя. В 1 часу по полудни он тихо скончался»29.

Можно ли было спасти Багратиона? Говоров, опубликовавший свою книжку в 1815 году, понимал, что люди будут неизбежно упрекать врачей, лечивших Багратиона, в том, что они не предприняли самого важного, что могло спасти жизнь полководца. Поэтому в «Примечании о болезни князя», помещенном в конце книги, Говоров вновь возвращается к этой проблеме и пытается доказать, что Багратион все равно не перенес бы ампутации. Он пишет, что «осенняя погода, а паче в то время непостоянная, тряская дорога и причиненные ею беспокойства, двукратный ежедневный вынос из кареты и опять внос в оную, невозможность строго выдержать во время переездов план лечения (о таком плане автор упоминал впервые, и в чем он состоял, неясно. — Е. А.), сопряжение новой болезни с другими застарелыми припадками, особенно грыжи (как она могла помешать ампутации голени, также неясно. — Е. А.), тайные некоторые душевные страдания и многие другие неблагоприятные обстоятельства были главною причиною, что рана день ото дня становилась хуже, а с тем умножились и жесточайшие припадки горячки. Все врачебные пособия от помянутого состояния оказывались малодействительными, а следственно, и бесполезными, ибо цель их совсем не соответствовала ожиданию медиков. После всего этого я даже сомневаюсь, могла ли быть полезна для князя операция отнятия голени, рано или поздно предпринятая». Все вышеприведенное — типичная отписка врача, пытающегося оправдаться в неоказании помощи больному в рамках его профессиональных возможностей. Более того, Говоров развивает понравившуюся ему идею: «Физическое телосложение его от природы было слабо. Чувствительность его нервной системы, вялость и дряблость вообще плотных частей, готовое расположение соков к повреждению их качества, к тому же трудности долговременной службы и разных тяжелых походов, равно как болезни, исчерпали, так сказать, источник жизненных сил, измождили от натуры слабую организацию, довели оную до того, что она никак не была благонадежна как к выдержанию предполагаемой операции, так и к перенесению раны с жестокою сопутницею оной горячкою». Только не написал, что Багратион умер бы и без всякой раны!

Обращаясь к медицинскому сообществу, Говоров ставит вопрос: «Могли быть выпользован князь Петр Иванович Багратион, при вышеупомянутых обстоятельствах, от раны» Мы не знаем, как решило медицинское сообщество того времени, но современные историки медицины почти единодушны: «Вовремя сделанная операция, даже при тех несовершенных средствах, которыми располагали хирурги того времени, могла бы спасти Багратиону жизнь… если бы медики проявили больше настойчивости»; «…Уврачей 2-й Западной армии была возможность спасти жизнь П. И. Багратиона, не прибегая к ампутации пораженной левой голени»30. Буквально повторил вывод предшественников современный историк медицины Д. Ю. Будко: «Была ли смерть полководца неизбежной? Ответ может быть однозначным — жизнь тяжелораненому генералу П. И. Багратиону можно было сохранить даже при несовершенных средствах, которыми тогда располагали хирурги», но при соблюдении двух условий: при правильно поставленном диагнозе и «решительном и своевременном хирургическом вмешательстве»31. Ни того ни другого врачи, лечившие Багратиона, не сделали.

«Он в область славных воспарил, к тебе, отец Суворов!»

Так писал в оде на кончину Багратиона Василий Жуковский. Смерть Багратиона потрясла всех, кто знал и ценил его. «Бедный Багратион, — писал 20 сентября из Тарутинского лагеря своей жене Д. С. Дохтуров. — Как малейшая рана должна (была) быть для него смертельна — у него вся кровь была испорчена. Мне его чрезвычайно жаль как своего хорошего приятеля и больше еще как хорошего генерала. Дай ему Бог Царство небесное!» Адъютант Барклая А. А. Закревский сообщал раненому М. С. Воронцову 20 сентября: «Известие, полученное здесь о кончине князя Петра Ивановича, нас поразило. Жаль его, и очень жаль, но помочь нечем». Дежурный генерал 2-й армии С. Н. Марин писал в тот же день тому же М. С. Воронцову: «Я не хочу сему верить, хотя многие меня в этом уверяют. Потеря сия слишком велика. Не нужно, любезный Воронцов, долго обдумывать, чтобы видеть, сколько отечество наше в нем потеряло»32. М. В. Милонов писал Н. Ф. Грамматину 24 сентября: «Князь Багратион умер от раны. Вообрази судьбу человека: летал с отважностью на палящие батареи и не имел решимости сделать операцию!»33

Данный текст является ознакомительным фрагментом.