Глава четвертая Холодное солнце Аустерлица

Глава четвертая

Холодное солнце Аустерлица

Парвеню в приличном обществе

Общепризнано, что первая война России с Наполеоном была неизбежна, предопределена всем ходом событий в тогдашней Европе. В 1804 году Наполеон провозгласил себя императором и тем самым из республиканского правителя возвысился до уровня великих государей Европы, чем всех их глубоко оскорбил. Это был прямой вызов прежде всего Российской империи и Священной Римской империи германской нации, под которой понималась Австрия. Важно, что вопрос о создании новой империи наследственного типа был обставлен в вызывающей для монархической Европы форме: как волеизъявление французского народа в результате плебисцита, степень достоверности результатов которого была тогда сомнительна: «за» проголосовало 3 572 329 человек, а «против» — жалкая кучка отщепенцев — всего 2579 человек! В декабре 1804 года в соборе Парижской Богоматери римский папа посвятил Наполеона в императоры. И хотя корону Наполеон надел себе на голову сам, но зато как истинный, хотя и бывший, якобинец принес присягу на… конституции. В итоге Наполеон стал императором «милостию Божию… и согласно конституции Республики». Тогда же ему пришлось срочно превращаться из президента Итальянской республики в короля Италии и в Милане возложить себе на голову железную корону Ломбардии. Тотчас возникли придворный штат и церемониал, мгновенно появились князья, графы и бароны. Каждый из маршалов, который одерживал победу на поле боя, становился князем или герцогом. Возникло, как по мановению жезла, наполеоновское дворянство, причем многие новые дворяне происходили из солдат. Порой все это казалось карикатурой на старый, оплеванный республиканцами королевский режим, но Наполеон, его семья и окружение, состоявшее в большинстве своем из людей «низкой породы», играли всерьез, так что пышный, в модном тогда стиле ампир, двор императора Наполеона все больше напоминал двор императоров Древнего Рима. Как тут не вспомнить императрицу Екатерину Великую, не дожившую до метаморфоз в Париже, но прозорливо написавшую 13 января 1791 года своему вечному адресату Мельхиору Гримму, что пройдет немного времени и во Франции неизбежно появится новый Цезарь и «усмирит вертеп». А 22 апреля того же года, не без остроумия и проницательности, она добавила: «Знаете ли, что будет во Франции, если удастся сделать из нее республику? Все будут желать монархического правления! Верьте мне: никому так не мила придворная жизнь, как республиканцам»1.

Словом, явление Наполеона, этого нахального выскочки, среди коронованных, гордящихся древностью своих династий императоров, королей, курфюрстов и герцогов было воспринято как вызов, оскорбление. В глазах монархической Европы это было равносильно самовольному появлению на королевском балу пропахшего конским потом форейтора, который к тому же не встал смирно в уголке, а взял и пригласил на танец саму королеву. Забегая вперед отметим, что в конечном счете так все и произошло — сила французского оружия вынудила почти всех европейских монархов (за исключением, пожалуй, только английского короля) плясать под французскую дудку и с подобострастием кланяться «форейтору».

Но тогда, в 1804 году, Наполеону было мало бросить вызов монархической Европе пышностью своей ампирной коронации. Он стремился еще и проучить ее. После подавления роялистского заговора Жоржа Кадудаля, а также генералов Пишегрю и Моро французские жандармы в марте 1804 года буквально выкрали из резиденции Эттенхайме на нейтральной территории (в Баденском курфюршестве) совершенно непричастного к заговору Луи Антуана Анри герцога Энгиенского, родственника казненного революционерами Людовика XVI, и после формального суда с резко обвинительным уклоном расстреляли его во рву Венсенского замка. Это переполнило чашу терпения прежде всего молодого императора Александра I, жаждавшего самоутвердиться на международной арене в качестве прямого наследника своей великой бабки — императрицы Екатерины II, чья роль в делах Европы, и особенно Германии, была чрезвычайно велика. Как известно, поначалу Александр был в восторге от Бонапарта — Первого консула: он считал его великим человеком, «героем либерализма» (по словам сподвижника Александра, князя Адама Чарторыйского). Александр передавал Бонапарту весьма дружественные приветы, выражал свое восхищение деяниями этого незаурядного человека. Но затем русский император изменил свои взгляды, став главной пружиной возникшей антинаполеоновской коалиции (Англия, Россия и Австрия). После же казни герцога Энгиенского мир с Наполеоном стал уже невозможен2. Как записал сардинский посланник в Петербурге Жозеф де Местр, «возмущение достигло предела. Добрые императрицы плачут. Великий князь Константин в бешенстве, Александр I глубоко огорчен. Французских посланников не принимают». Последовал обмен резкими нотами, причем Наполеон оскорбил лично Александра I, намекнув, что когда убили Павла I, то было бы странно, если бы кто-то из-за границы вмешивался в это дело… Это в немалой степени способствовало разрыву летом 1804 года дотоле вполне миролюбивых отношений между Россией и Францией.

Главной причиной вмешательства Александра в довольно запутанные европейские дела было его (отчасти романтическое, отчасти имперско-прагматическое) желание «восстановить справедливость», «поставить предел хищному захвату» чужих территорий человеком, который «руководствуется в своих поступках только неутолимой жаждой могущества и желанием всемирного владычества». Явление нового могущественного завоевателя поколебало уже довольно давно устоявшуюся систему раздела Европы (в том числе Германии) на зоны влияния между ведущими державами и вызвало их резко негативную реакцию. На тогдашнем политическом языке Александра неприятие нового «едока» за столом великих империй формулировалось как охранительство, как великая миссия России по защите старого порядка, «основанного на святости законных престолов и неприкосновенности владений, утвержденных договорами». Возможно, определенную роль в этом сыграли молодые друзья Александра. Один из них, Адам Чарторыйский, писал: «Я хотел бы, чтобы Александр сделался, в некотором роде, верховным судьей и посредником для всей цивилизации народов мира, чтобы он был заступником слабых и угнетаемых, стражем справедливости среди народов»3. Конечно, кроме высокой и пламенной риторики, существовали и довольно приземленные конкретные политические и экономические интересы имперской России в Европе, прежде всего в Прибалтике, а также в Германии. Здесь Россия со времен Екатерины Великой вела, как тогда выражались, политику «деятельной инфлюэнции»4 или, попросту говоря, политику общепризнанного всеми вмешательства ради достижения некоего, удобного ей, «германского равновесия». Кроме того, Россия со времен Тешинского конгресса 1778–1779 годов выступала авторитетнейшим арбитром в нескончаемом споре Пруссии и Австрии — непримиримых противников. Франция же, набравшая силу в ходе революции и утратившая все предрассудки «старого режима», стала активно вмешиваться в германские дела, а потом и совершать территориальные захваты и перекраивать карту Германии. В мире традиционных европейских ценностей Франция казалась разбойником с большой дороги, захватившим дилижанс, набитый мирным народом — сообществом германских государств. Видеть все это из Петербурга было невыносимо, ведь Россия разом утеряла свое влияние в этой важной части тогдашней Европы! И если раньше владетели Германии больше смотрели на то, как их поступки оценят (и отметят в виде так называемых «индемнизаций» — вознаграждений по особому списку) в Петербурге, то теперь для них появился новый могущественный центр власти, располагавшийся в Париже. В этой-то борьбе за Германию и заключалась прагматическая, приземленная суть конфликта России и Франции, как и причина неизъяснимой, в некотором смысле жертвенной, рыцарской любви императора Александра к Пруссии. Между тем Пруссия была готова изменить России, если бы Наполеон разрешил ей присоединить Ганновер — княжество, на которое Берлин с жадностью поглядывал. Стоит ли говорить о том, что за роль мессии, освободителя, охранителя покоя Европы и Германии Российская империя щедро платила — и, как всегда, не только своими деньгами, но и кровью десятков тысяч русских солдат, погибавших на полях сражений в тысячах верст от своей страны.

Примечателен и другой аспект. Горячее желание молодого русского владыки «навести порядок» в Германии, Италии и других странах Европы, куда вторгся Наполеон, не встречало там жаркой поддержки, в том числе и у постоянно обижаемых французами австрийцев и пруссаков, которые были готовы терпеть от Наполеона новые унижения, только бы не обнажать против него оружие. Позже, даже выступая в одном строю с Россией, они не были до конца верными союзниками и все время поглядывали в сторону Наполеона, а то и вели с ним тайные, закулисные переговоры, были готовы обменять русскую поддержку на мирный договор с ним. Складывается впечатление, что Россия буквально навязывала им свою помощь, а те, напуганные Наполеоном, отмахивались от протянутой им русской вооруженной руки. При этом можно быть уверенным, что тогда Россия действовала в некотором смысле бескорыстно и не намеревалась присваивать новые территории — после Третьего раздела Польши и присоединения Грузии казалось, что империя не нуждается в дальнейшем расширении своих пределов. В письме своему послу в Вене графу Разумовскому в 1805 году император писал об Австрии: «Неужели страх, вселяемый в нее честолюбцем, сильнее надежды на мое содействие? Объявите Венскому двору, что вместо обещанных мною 115 000 даю ему 180 000 войска. Честь моего государства не позволяет мне смотреть равнодушно на молчание соседей моих, коим способствуют они порабощению земель, сопредельных Франции. Кажется, начиная войну, выгоды которой обращаются в пользу не мою, а союзников моих, я приобретаю права на их доверенность. Не усматривая, однако ж, тому доказательств, я решился добровольно и без просьбы посторонней увеличить число вспомогательных войск моих. Но готовясь к защите угнетенных государств, вознамерившись скоро решить жребий Европы, я распространил мои предположения, изложенные в прилагаемом здесь плане». Далее государь перечислял контингента русских войск, готовых устремиться на помощь австрийцам, а потом воевать за их интересы в Италии и других местах, и все для того, чтобы «скоро решить жребий Европы», «водворить в Европе на прочных основаниях мир». Здесь нет ничего нового — все войны начинаются словами о водворении прочного мира во всем мире. Пожалуй, единственным верным союзником России и в то же время непримиримым врагом Наполеона была Англия, да и то потому, что у нее как у жертвы континентальной блокады не было никакого другого выхода.

Александр вкладывал в дело борьбы с Наполеоном всю свою душу и проявлял столь непривычную для него невиданную страстность. Был момент, когда он был готов объявить войну одному из своих потенциальных союзников — Пруссии, за то, что пруссаки никак не желали пропускать через свою территорию корпус И. И. Михельсона, посланный на помощь австрийцам из Прибалтики. Для этого даже готовились специальные документы. Так, в «Проекте манифеста против Пруссии» было сказано: «С глубоким чувством печали мы приказали нашим армиям обращаться с прусскими провинциями как с враждебной России страной и с прусскими войсками, которые захотели бы оказать сопротивление их проходу, как с вражескими войсками»5. Возможно, союз с Австрией так и не был бы заключен (и Россия так и не получила бы своего Аустерлица), если бы Наполеон не продолжил свои бесцеремонные захваты: летом 1805 года он присоединил к Франции Генуэзскую республику. Это окончательно вывело из себя нерешительного и вялого императора Франца II, и он подписал Военную конвенцию о помощи России и совместных с ней действиях против Наполеона, тем самым согласившись начать войну. Император французов этому был даже рад.

— вот в чем вопрос!

После этого в России стали формировать армейские контингенты для помощи австрийцам. Основные силы были сосредоточены на самой западной границе, в Радзивиллове, что к северо-востоку от Лемберга (Львова). Главнокомандующим русской армией был назначен М. И. Голенищев-Кутузов. Согласно рескрипту императора Александра о ведении войны с Францией за август 1805 года, Кутузову поручались как военные, так и политические задачи по «обузданию непомерного властолюбия» Бонапарте (титул императора за ним в России не признавали, и даже когда Александр вступил с ним в переписку, то царские письма адресовались «Первому консулу»). К числу политических задач относились такие, как необходимость внушить местным жителям «образ мыслей наших, правила наши и цель, которую мы достичь желаем, а именно, что мы не имеем в виду никаких завоеваний, ибо обширность пределов империи нашей соделывает оные для нас бесполезными, а наипаче в толь отдаленных от нас краях, что ополчились мы не противу французской нации, которой спокойствие и благоденствие толико же приятно для нас, как и прочих европейских народов, но противу управляющего оною, ибо его личному только властолюбию и пагубной системе приписать должно все бедствия, в кои Европа ныне ввергнута. Объясняйте, до какой степени он презрел права народные, что для него нет ничего священного, что все договоры им нарушены и что, наконец, он хочет разные правительства лишить не только независимости, но даже и политического бытия своего… и что мы вооружились единственно для освобождения их от такового бедственного положения и для восстановления всеобщего спокойствия и безопасности». Кутузову предписывалось также входить в сношения «с недовольными внутри Франции», заключать соглашения с германскими князьями и способствовать свержению Наполеона.

Босеть или не босеть

Военные задачи были проще. Русская армия поступала в полное подчинение австрийского императора или назначенного им из числа эрцгерцогов главнокомандующего и должна была следовать в том направлении, куда они предпишут, — будь то Франция, Швейцария или Италия, но поначалу было желательно «быстро податься в Баварию, с тем, чтобы не допустить перехода ее курфюрста на французскую сторону (именно это вскоре и произошло! — Е. А.)». Особо предписывалось Кутузову ладить с австрийскими генералами, не допускать распрей между генералами союзных армий, вроде тех, что нераз возникали во время совместных действий русских и австрийцев в Италии и Швейцарии в 1799–1800 годах6.

Выбор Кутузова главнокомандующим в этом смысле казался весьма удачным — как известно, он был прирожденным дипломатом и царедворцем, умел ладить как с австрийскими генералами, так и с австрийскими придворными и военными чиновниками, формально соглашаясь с их советами и инструкциями, но поступая зачастую так, как ему подсказывал опыт полководца и обстоятельства. Но забегая вперед отметим, что не всегда Кутузов-полководец держал верх над Кутузовым-царедворцем, и это в немалой степени способствовало поражению русской армии.

Сама армия, команду над которой приехавший из Петербурга Кутузов принял 9 сентября, называлась Подольской — по месту дислокации ее частей. К моменту прибытия главнокомандующего она уже была в походе по заранее оговоренному с Веной маршруту: Радзивиллов — Тешин (ныне Цешин или Чески-Тешин на польско-чешской границе) — Брюн (Брно, Чехия) — Креме (Австрия) — Ульм (Германия). Всего было сформировано шесть колонн, причем последняя, 6-я, была вскоре возвращена прямо с похода обратно в Россию в связи с осложнением положения на русско-турецкой границе (как известно, в 1806 году вспыхнула Русско-турецкая война). Впрочем, затем по просьбе австрийцев эти войска вновь направили к ним на помощь, но колонна так и не успела соединиться с основной армией до Аустерлица. Всего в наличии в армии Кутузова было 167 штаб-офицеров, 1319 обер-офицеров, 2991 унтер-офицер, 1082 музыканта, 40 846 рядовых, 3252 нестроевых, 3571 рекрут и 169 кантонистов — итого 53 397 человек.

«Господами колоножными начальниками» были назначены лучшие генералы. 1-й (авангардной) колонной командовал генерал-майор князь П. И. Багратион; 2-й — генерал-лейтенант А. А. Эссен 2-й; 3-й — генерал-лейтенант Д. С. Дохтуров; 4-й — генерал-лейтенант В. Ф. Шепелев; 5-й — генерал-лейтенант барон Л. Ф. Мальтиц; 6-й — генерал-лейтенант барон И. К. Розен. Колонны по численности были примерно равны, включали в себя как пехоту (гренадеры, мушкетеры и егеря), так и конницу (казаки, драгуны, гусары, кирасиры), а также по две роты артиллерии, пионерские и понтонные роты. В колонне Багратиона числилось по списку 28 штаб-офицеров, 240 обер-офицеров, 517 унтер-офицеров, 171 музыкант, 7167 рядовых и 605 нестроевых, всего 8728 человек. На самом деле в строю находилось 8263 человека, а убыль почти в 500 человек (больные, командированные, арестованные и др.) восполнялась приписанными к колонне 865 рекрутами и кантонистами. Колонна Багратиона состояла из трех пехотных полков (Киевского гренадерского, Азовского мушкетерского и 6-го егерского), Павлоградского гусарского полка и казачьего Кирсанова полка. Колонне придавались также две роты полевой артиллерии (всего 24 орудия)7.

Багратион шел со своей колонной впереди армии (между колоннами соблюдалось расстояние в один переход, то есть 20–30 верст), поэтому Кутузов первым предупредил его о том, что входившие в пределы Австрийской империи войска должны поддерживать дисциплину. Так, по предписанию Кутузова, Багратиону полагалось останавливать колонну на ночлег и растах (дневку. — Е. А.) обязательно в одном населенном пункте (местечке) и при недостатке квартир разбивать палаточный лагерь поблизости. Это позволяло контролировать служивых, чтобы не дать им совершать экскурсии по крестьянским курятникам и девичьим спальням.

Уже 11 сентября Кутузов получил из Вены срочную депешу, согласно которой ему предписывалось ускорить движение в сторону Кремса. Для этого австрийцы были готовы поставить подводы, чтобы посадить на них пехоту и двигаться «по четыре мили в день», то есть преодолевать по 28 верст, «чтобы как можно скорее прибыть в Баварию», где присутствие русской армии становилось необходимым. За этой вежливой просьбой сквозила тревога, охватившая Вену. Там было получено сообщение, что Наполеон начал быстрое движение из Булонского лагеря к Среднему Рейну. Австрийцы уже давно ждали русских. Их собственная армия под формальной командой эрцгерцога Фердинанда, а фактически — под главенством генерала барона Карла Макка (он не мог формально командовать объединенными войсками, так как был в своем чине младше Кутузова), 28 августа вошла в Баварию и продвинулась к Швабии, встав возле города Ульм. Первой же неудачей австрийцев стала измена баварского курфюрста, который 24 августа тайно заключил договор с Наполеоном и вместе со своими войсками (18 тысяч человек) двинулся к северным границам Баварии, встав в пограничном Вюрцбурге в ожидании Наполеона. Тот 24 сентября достиг Рейна и приготовился к броску на австрийцев. Вена занервничала и стала просить Кутузова ускорить марш, для чего отменить дневки через три дня на четвертый.

От Тешина начались форсированные марши русской армии — по 45–60 верст в день, причем половину пути пехота шла пешком (ее ранцы, шинели и прочее везли на специальных повозках), а на вторую половину солдат сажали в фургоны (по 10–12 человек на подводу) на смену тем, кому предстояло дальше идти пешком8. Спешены были и два драгунских полка в надежде на то, что их лошади, как рапортовал императору Кутузов, «идя вольными маршами, оправятся и исцелятся от ссадин, что всего важнее»11. Привалов не было, по прибытии на ночлег солдат сразу распределяли по квартирам10. Обозы и лазарет были оставлены в Тешине; особым циркуляром запрещалось брать с собой женщин, в том числе жен офицеров. Их надлежало оставить при обозе, который должен был добраться до Брюнна следом за армией“. Австрийцы бесперебойно обеспечивали союзников провиантом, лошадей — двойным фуражом; к приходу колонн местные жители готовили мясные порции с «приваркою капустою»12 и выдавали каждому солдату по чарке вина. Кутузов предписывал выступать с ночевки до рассвета, чтобы при свете останавливаться на следующую ночевку, и хлеб выдавать с вечера”.

Полюбили «каву». Как вспоминал участник этого перехода, «русские солдаты полюбили немецкий кофе, называя его “кава”; в простонародье он обыкновенно с примесью картофеля и цикория, подслащается же сахарной патокою; все это вместе кладут в большой железный кувшин, наливают водой и кипятят на огне». Немцев поражало, что русские просят налить кофе в суповые чашки, крошат туда хлеб и хлебают ложками, приговаривая: «Ай, брудеры… народ смышленый»14.

Вена снова требовала ускорить марш, сделать дневку с четвертого на пятый день, с чем Кутузов был не согласен, полагая, что солдат, прошедший четыре мили пешком, вовсе не отдыхает, если в тот же день должен еще сделать четыре мили на подводе15. «По числу больных, которое увеличивается день ото дня, — писал он русскому посланнику в Вене А. К. Разумовскому, а потом австрийскому уполномоченному генералу Штрауху, — я вижу, что этот форсированный марш крайне вреден солдатам. Поэтому невозможно согласиться с новым порядком (движения)… тем более что из-за постоянных дождей и страшной грязи сапоги солдат изорвались до такой степени, что некоторые из них были вынуждены идти босиком»; «ноги их так пострадали от острых камней шоссейной дороги, что они не могут нести службу». Чтобы найти выход из этой ситуации, Кутузов добился указа Александра о выдаче каждому солдату по полтине «на обувь», а главным образом — на подметки, которые «горели» на солдатских сапогах. Кутузов считал, что смотреть за состоянием обуви — прямая обязанность командиров. Начальнику 5-й колонны J1. Мальтицу он писал, что получил его рапорт и из него увидел «с ужасом, сколько в Брянском мушкетерском полку людей обосело (Мальтиц рапортовал, что половина. — Е. А.), здесь в прочих полках, переносивших те же труды, есть босые, но в малом числе и во время растахов подчиниваются… Таких рапортов я еще ни от кого не получал. Босеть или не босеть весьма много зависит от хорошего распоряжения, ибо я о сем сужу по сравнению с другими полками»16.

«Вы видите перед собою несчастного Макка…»

Пока в русской армии решалась действительно актуальная проблема — «босеть или не босеть», в Баварии, к границам которой приблизилась армия Кутузова (и стала сосредоточиваться возле городка Браунау, что на пограничной реке Инн), произошла катастрофа австрийской армии. 27 сентября к Кутузову неожиданно явился русский посланник в Баварии барон К. Я. Бюлер. Он сообщил, что французы заняли Мюнхен, откуда ему, как посланнику враждебной Франции державы, пришлось срочно бежать. Это означало, что Наполеон зашел в тыл стоящей под Ульмом армии эрцгерцога Фердинанда (или, точнее, генерала Макка) и если не окружил ее, то наверняка разорвал коммуникации между русской и австрийской армиями. Так это и было. Наполеон неожиданным для противника резким движением своих корпусов 29 сентября занял Мюнхен и, увидав, что Кутузов к городу не подступает, оставил для обороны столицы Баварии корпуса Бернадота и Даву, а также баварскую армию, а сам двинулся к Ульму.

Опасаясь неблагоприятного развития событий, Кутузов предписал Багратиону занять позицию в Браунау и возглавить авангард армии. Отныне так именовалась 1-я колонна. Остальные колонны были на подходе к Браунау, и их стали размещать по окрестным местечкам. 3 октября Кутузов издал приказ о боевом порядке (ордер-де-баталии), согласно которому генерал-майор Багратион командовал бригадой (два полка — Киевский гренадерский и Азовский мушкетерский) правого фланга первой линии, находившейся под общим командованием генерал-лейтенанта Дохтурова. Размещенные по разным деревням полки должны были срочно, по сигналу пушки, занять свои места на поле битвы“. 5 октября Кутузов разослал приказ о тактике ведения предстоящего сражения. В приказе было особо сказано, что боевые действия нужно будет вести батальонными колоннами «как для проходу сквозь линии, так и для лучшего наступления в трудных местах». Был указан и весьма распространенный в европейских армиях способ формирования колонны из середины: «Формирование сие делать на середину баталионов, составляя четвертой и пятой взвод на месте, а протчие, сделав по рядам налево и направо, формируют колонну». Одновременно отмечалось, что «свойственное храбрости российское действие вперед в штыки употребляться будет часто, причем примечать и наблюдать весьма строго: 1-е. Чтоб никто сам собою не отважился кричать победоносное ”Ура!“, пока сие не сказано будет по крайней мере от бригадных генералов. 2-е. Чтоб при натиске неприятеля в штыки люди не разбегивались, а держались во фрунте сколько можно. 3-е. Сколь скоро сказано будет: ”Стой! Равняйся!", тотчас остановились, тут будет доброта каждого баталиона особенно и достоинство его командира, которой предписанные сии осторожности наиболее выполнит». Наконец, особо предписывалось, чтобы в закрытых лесом местах или населенных пунктах, «не ожидая приказу генерала, выслать стрелков и закрыть себя как должно». Речь шла о том, чтобы выслать вперед колонны для уничтожения стрелков противника егерей, без промаха бьющих по удобной для них цели. Чуть позже Кутузов распорядился, чтобы командиры предупреждали солдат от преждевременных («напрасных») выстрелов боевыми патронами и запрещали стрелять без команды18.

Никаких сообщений из Ульма, кроме странного, полного неясности письма эрцгерцога от 28 сентября о готовности его армии встретить приближающегося противника, не приходило. Между тем своими маневрами Наполеон совершенно запутал Главный штаб австрийцев, отсек от Ульма их отдельные, выдвинутые по разным дорогам отряды, часть из них разбил, а часть обратил в бегство. 1 октября он с превосходящими силами появился под Ульмом и обложил австрийцев со всех сторон. Военные историки единодушны: генерал Макк оказался очень плохим полководцем. Во-первых, он не дождался Кутузова и вторгся в Баварию, причем далеко оторвался от австро-баварской границы, растянув на сотни верст свои коммуникационные линии. В момент вторжения Наполеона Кутузов находился от него в 700 верстах, русские колонны шли друг за другом с большими разрывами, так что скорого прибытия русской армии Макк ожидать не мог. Во-вторых, он вцепился в Ульм, прельстившись тамошней сильной позицией, но упустил из виду один из своих флангов вдоль Дуная, по которому и ударил Наполеон. В-третьих, Макк допустил ошибку, когда решился вырваться из Ульма в сторону Богемии, но затем передумал и вернулся обратно в Ульм. Между тем, столкнувшись с дивизией Дюпона, высланной Наполеоном для наблюдения за противником, Макк сумел ее опрокинуть, но вместо того, чтобы усилить давление и вырваться на оперативный простор, отчего-то дрогнул. Считается, что он повернул назад, ошибочно приняв дивизию Дюпона за авангард основной армии французов, и не решился ввязаться в бой, упустив тем самым верную победу. После этого позорного возвращения в главном штабе Макка начались бесконечные споры. Эрцгерцог, опасавшийся того, что он — член императорской семьи — попадет в плен к французам, хотел прорываться в Богемию, а Макк предлагал стоять на месте и ждать подхода армии Кутузова. Разногласия так обострились, что эрцгерцог взял часть войск (18 тысяч солдат) и двинулся вместе с ними в Богемию. И он действительно сумел прорваться туда, но с истинно пирровым результатом: из 14 эскадронов Фердинанд привел с собой всего лишь четыре. Основная масса его корпуса была окружена Мюратом и Неем и сдалась на милость победителя. Но и это еще была не катастрофа. Катастрофа произошла 3 октября, когда Макк, несмотря на то, что имел под рукой армию, современную крепость и запас продовольствия, окончательно утратил волю и мужество и, встретившись с Наполеоном, подписал капитуляцию. При этом он попросил императора дать ему неделю — что называется, для очистки совести: вдруг за эти дни к Ульму подойдет Кутузов. Наполеон с радостью согласился на это условие, потому что знал точно, что Кутузов, судя по сосредоточению его войск в Браунау, раньше чем через две недели в Баварию не вступит. 8 октября, так и не дождавшись Кутузова, Макк вышел из Ульма и вместе с 23 800 солдатами и офицерами сложил оружие. Если для австрийцев Ульм стал местом позорной неудачи, то для Наполеона это был триумф — он осуществил ставшую впоследствии классической операцию, включавшую все важнейшие элементы: прекрасную рекогносцировку, четкий шин, удачное развертывание сил, точные и разящие марш-маневры, умение сделать выбор на главных направлениях и задачах, сосредоточить в нужном месте превосходящие противника силы, захватить инициативу, подавить волю противника к сопротивлению и т. д."

Будучи в полном неведении о состоянии австрийской армии, Кутузов не поддавался на уговоры австрийских генералов, находившихся при его штабе, двигаться к Мюнхену, захватить город и установить связь с эрцгерцогом Фердинандом. Он не спешил, поджидая отставшие колонны (5-я колонна Мальтица еще 2 октября была в пути и подошла не ранее 19 октября). Переход был труден, и по дороге русские войска оставили более шести тысяч больных, то есть фактически целую колонну. Но все же главное, чего ждал Кутузов, — это точная информация, которая позволила бы «соображаться с движениями неприятеля и теми сведениями, какие получу об армии эрцгерцога». 11 октября такие сведения русский главнокомандующий получил… из уст самого генерала Макка, приехавшего в Браунау из Ульма. Не без юмора А. П. Ермолов писал, что «генерал Макк и то заслужил удивление, что скоростию путешествия своего предупредил и самую молву. Австрийская армия не имела на сей раз расторопнейшего беглеца»20. Макк явился с перевязанной белым платком головой, хотя свою рану он получил не в сражении, а во время быстрой езды в Браунау. Его карета опрокинулась, и генерал сильно ударился обо что-то головой, «однако же счастливо, что она сохранена на услуги любезному отечеству». (Отечество, впрочем, приговорило его сначала к расстрелу, замененному впоследствии пожизненным заточением в замок; через два года незадачливого Макка выпустили на свободу, и он скрылся в своем поместье.) Макк сообщил Кутузову, что 70-тысячной австрийской армии более не существует и что он отпущен Наполеоном с пропуском в Вену, чтобы лично сообщить императору Францу о катастрофе. Он советовал Кутузову отступать на левый берег Дуная, на соединение с идущим из России корпусом генерала Ф. Ф. Буксгевдена. Но Кутузов оставался в Браунау.

С падением Ульма положение русской армии из вполне благополучного неожиданно превратилось в весьма неблагоприятное. Это понимал и император Александр, писавший Кутузову: «…После бедствия австрийской армии вы должны находиться в самом затруднительном положении». Царь просил Кутузова «сохранять в памяти, что вы предводительствуете армиею русскою», а все остальное возлагал на усмотрение главнокомандующего: «Вы сами должны избрать меры для сохранения чести моего оружия и спасения общего дела». Всю надежду Александр возлагал на подход корпуса Ф. Ф. Буксгевдена, а также на пробуждение мужества у робкого короля Пруссии. Царь был страшно встревожен происходящим. В это время, находясь в Берлине, он пытался убедить короля выступить против Наполеона. Как-то ночью, вместе с прусским королем и прелестной королевой Луизой, Александр спустился в гробницу Фридриха Великого, у которой оба государя, наподобие героев романтических пьес, поклялись друг другу в вечной дружбе. В память об этом событии одна из окраинных площадей Берлина получила сохранившееся до сих пор название Александерплац.

Кутузов не исключал вероятности активных военных действий и допускал возможность своего движения в Баварию, даже хлопотал о доставке ему из Вены точных карт Баварии и знающих ее рельеф австрийских офицеров. Вместе с тем история с Макком казалась русскому главнокомандующему более чем поучительной. Кутузов колебался — в письме А. К. Разумовскому он выразил свои сомнения так: «Слишком продвинуться вперед, в Баварию, — значило бы облегчить сильнейшему противнику возможность ударить мне в тыл и вторгнуться в австрийские владения. Оставаться же здесь долее — значит подвергнуться атакам французов с троекратно превосходящими силами и быть отброшену к столице». Сомнения его можно понять. При взгляде на карту было отчетливо видно, что если Наполеон держал все свои силы в одном кулаке, то у русских и австрийцев корпуса были «размазаны» по всей карте: армии эрцгерцогов Карла и Иоанна находились соответственно в Италии и Тироле, корпус генерала Ф. Ф. Буксгевдена был на марше от Троппау к Ольмюцу, генерал Л. Л. Беннигсен со своим корпусом шел где-то под Варшавой, гвардейский корпус великого князя Константина Павловича только что выступил из Бреста, а о скором прибытии прибалтийского корпуса генерала И. И. Михельсона даже и речи не шло. Венский совет давал Кутузову маловразумительные предписания: «Избегать поражений, сохранять войска целыми, не вступать в сражение с Наполеоном, но удерживать его на каждом шагу, давая время явиться на театр войны эрцгерцогам Карлу и Иоанну и шедшим из России корпусам». Слово «отступление» в этих документах не упоминалось, но именно о нем, в сущности, могла идти речь. В общем, подумав, Кутузов решил отойти «к правому берегу Дуная и здесь ждать событий»21.

Ловушка для маршала Франции

Наполеон, предвидя скорое вступление в войну Пруссии, решил до начала военных действий с пруссаками повторить с Кутузовым то, что он уже проделал с Макком. 15 октября он выступил из Мюнхена, и, получив известие об этом, Кутузов 17 октября издал приказ об отступлении вдоль правого берега Дуная через Ламбах, Вельс (Вельц), Эннс, Мельк и Креме, находившийся по Дунаю выше Вены верст на пятьдесят. Накануне вперед были отправлены, как тогда говорили, «тягости»: тяжелая артиллерия, госпитали и обозы, которые ушли не дальше чем на два дневных перехода. На третьем переходе армия их догнала, и такой порядок движения приводил к постоянным задержкам колонн. В Ламбахе пришлось устроить роздых, чтобы «тягости» успели отъехать подальше, дав место для движения войск.

На этот раз Багратион был назначен командовать арьергардом армии, то есть должен был отходить последним, причем конницей при нем было приказано командовать графу П. X. Витгенштейну, а артиллерией — подполковнику А. П. Ермолову. Резервным же отрядом командовал генерал М. А. Милорадович. Так будущие герои 1812 года оказались в одной упряжке. 19 октября в Главную квартиру приехал австрийский император. В местечке Вельс был созван военный совет, чем-то похожий на будущий военный совет в Филях. На Вельсском совете решалось: сдать столицу неприятелю, но сохранить армию, или лечь русскими костьми на подступах к австрийской столице. Что предложил императору и своим австрийским коллегам Кутузов, читатель, знающий историю 1812 года, может догадаться и сам. Император согласился с его мнением, но австрийские генералы просили Кутузова как можно дольше продержаться в Кремсе (там срочно возводились предмостные укрепления на Дунае), пока не подойдут эрцгерцоги и Буксгевден. Император Франц, в отличие от Александра в 1812 году, полагал, что сумеет как-нибудь договориться с Наполеоном, и тотчас послал к нему парламентера с предложением перемирия. Наполеон, уверенный в своих силах, заломил непомерную цену: чтобы русских в Австрии и духа не было, а австрийский император за все беспокойства, доставленные французам, уступил бы им «Деву Лагуны» — Венецию, а заодно и Тироль. Франц на такие условия пойти не мог. Судьба прекрасной Вены была решена — как известно, взятие столицы рассматривалось тогда как несмываемое пятно для опозоренной девицы.

Тем временем невольный отдых в Ламбахе возымел неприятные последствия — французский авангард настиг русских, и тут Багратион впервые сошелся на поле боя с самим Мюратом. Это произошло прямо у Вельса: когда натиск французов стал невыносим для союзного генерала Мерфельда, командовавшего всеми уцелевшими от разгрома войсками Макка, он попросил у Багратиона сикурсу, и тот бросил в бой павлоградских гусар, егерей и артиллерию. Русские и австрийцы плечом к плечу дрались пять часов, пока не стемнело. Потом союзники отошли вслед за основными силами Кутузова. Наутро бой разгорелся вновь — Мюрат хотел опередить Багратиона по пути к мосту через реку Энс, чтобы отрезать его от переправы, но павлоградцы под командой графа Орурка оказались ловчее и сумели поджечь мост за несколько минут до того, как на нем появились французы. Пальба через реку Энс была утешительна для обеих сторон, но малоэффективна.

Отступление всегда тягостно. Как вспоминал участник похода от Браунау к Аустерлицу гренадер Попадичев, «тут за всю службу в первый раз я узнал, что такое ретирада, — да и не дай Бог никому ее знать. Целый день и ночь всё идем — а ходьба-то какая, не то идешь, не то стоишь. Шагов пять прошел и — стой! Спрашивают, что такое? Говорят: ломка, ожидай тут, стоя на ногах, покуда будут подделывать ось или починять рассыпавшееся колесо. А со светом опять иди, и если где приходится стать на биваках, — глядишь, и неприятель уже здесь! Опять пошел»22. Те же впечатления были и у однополчан Бутовского: «При сих движениях до Дуная наши солдаты, ненавидя всякое отступление, говаривали: “Тьфу, пропасть! Все назад, пора бы остановиться”, — и вестимо, пора, отзывались другие, да наш-то дедушка выводит Бонапартию из ущелья»23. Отступление русских не входило в планы австрийских провиантмейстеров, так щедро снабжавших русские полки с начала кампании и тем самым поддерживавших в них дисциплину. С началом же отступления все переменилось. Как говорили бюрократы нашего века, «пищевой голод» поразил войска, что тотчас отразилось на дисциплине: голод — не тетка и даже не полковой командир. Попадищев деликатно, чтобы не обидеть своих командиров, сказал об этом: «Приказано было жителей не грабить, а съестные припасы разрешалось брать». Грань между «грабить» и «брать» весьма тонкая. Но дальше все становится на свои места: «Кто проворен, тот был сыт, а кто вял, да ленив, тот голодный у огня сидит»24. Таких «проворных» становилось так много, что Ермолов писал: «В продовольствии был ужаснейший недостаток, который дал повод войскам к грабежу и распутствам; вселились беспорядки, и обнаружилось неповиновение. От полков множество было отсталых людей, и мы бродягам научились давать название мародеров: это было первое заимствованное нами от французов. Они собирались толпами и в некотором виде устройства (в смысле — шайки. — Е. А.), ибо посланный один раз эскадрон гусар для воспрепятствования грабежа видел в них готовность без страха принять атаку. Конница нередко внимательна к подобной решительности. Австрийский император… отправился в обратный путь. Повсюду сопровождали его отчаяние и вопль жителей, которых до прибытия французов оставляли мы нищими. Он свидетелем был опустошения земли, и уже не зависело от него дать помощь. Жителям Вельса советовал он прибегнуть к Наполеону, в великодушии которого найдут они пощаду». В этом они, конечно, могли сомневаться. Как пишет Ермолов, первый натиск французов под Ламбахом не был силен, «ибо (их) войска, не имевшие продовольствия, разбросались по дороге и производили грабеж»25. Французы вообще прославились грабежами даже больше, чем армии других стран, — у них это был основной принцип обеспечения, называвшийся «реквизиционным».

Достигнув Энса в том месте, где одноименная река впадает в Дунай, Кутузов решил создать небольшой укрепленный район и продержаться там в обороне, благо позиция была удобна: по фронту протекала река Энс, а правый фланг выходил на Дунай. Но тут Наполеон сбил австрийцев Мерфельда, которые прикрывали левый фланг русской армии у моста через Дунай в Штейере. Тогда, опасаясь флангового охвата, Кутузов начал отступать к Амштетену вниз по течению Дуная. Ситуация для русских осложнилась двумя неприятными обстоятельствами. Во-первых, получив приказ из Вены, ушел на защиту ее мостов корпус генерала Мерфельда, оставив лишь небольшой отряд хорватов под командой генерала Ностица. Но Мерфельд недалеко ушел от Штейера — скоро его настиг Даву, который проселочными короткими дорогами опередил австрийцев и встретил их перед Веной. Несчастный Мерфельд, проклиная венских начальников, решил пройти к Вене южнее, но Даву и тут не давал ему покоя, пока австрийский генерал не потерял всю артиллерию и большую часть солдат и с жалкими остатками некогда сильного корпуса укрылся в Венгрии. Словом, союзника, столь нужного в создавшемся положении, у Кутузова уже не было.

Во-вторых, Наполеон начал готовить самому Кутузову, намеревавшемуся перейти Дунай в Кремсе, неприятный сюрприз. По его приказу маршал Мортье устремился к Линцу, стоящему на Дунае выше Кремса, с тем чтобы быстро восстановить разрушенный русскими мост, перейти со всем корпусом Дунай, затем по левому, крутому берегу быстро двинуться к Кремсу, послав разведку на лодках, и опередить идущего туда по правому берегу Кутузова. Замысел был тонкий и смертельно опасный для русской армии — она оказалась бы отрезанной от мостов через Дунай. Один мост был в Кремсе, а другой уже в Вене, к которой приближались французы.

Но это были планы на завтра, а пока, 24 октября, Мюрат большими силами вновь напал на Багратиона у Армштетена. Здесь славные гусары-павлоградцы в компании с хорватами и гессен-гомбургскими гусарами срубились с кавалерией будущего Неаполитанского короля. На этот раз натиск Мюрата был так силен, что, несмотря на все усилия Багратиона, его отряд, понеся большие потери, начал отступать «в нестройных толпах». Обеспокоенный положением Багратиона, Кутузов приказал Милорадовичу идти ему на помощь, точнее — сменить обескровленные и расстроенные части Багратиона и стать арьергардом. Тут-то и произошла страшная рукопашная схватка, которой еще не знала эта война. Гренадеры Милорадовича яростно бросились в штыки на гренадер Удино и сбили их. Сражение было столь ожесточенным, что раненые возвращались в бой после перевязки, а русские пленные, как говорили французы, яростно кидались на конвойных, что вообще не характерно для поведения пленных26. Французов удалось остановить только на время, и уже к вечеру 24 октября они настигли Милорадовичау Мелька, только что пройденного основной армией Кутузова, которая подошла к Кремсу. Завязалось новое «жаркое дело», причем на этот раз Наполеон решил, сбив Милорадовича, прижать Кутузова к Дунаю, а затем, с подходом корпуса Мортье по правому берегу к Кремсу, взять русских в клещи. Кутузов, видевший, как по правой стороне Дуная двигаются французские войска, плюнул на обещание императору Францу оборонять правый берег Дуная и не мудрствуя лукаво 28 октября перешел с основными силами на левый берег. Тем временем Милорадович, выдержавший натиск французов, развел в сгустившейся темноте «весьма большие огни», должные изображать бивачный лагерь «несметного войска», а сам отошел к Дунаю и утром, переправившись вслед за Кутузовым, сжег «прекраснейший на Дунае мост»27.

Выскочив из ловушки и «положив Дунай между собою и неприятелем», Кутузов вежливо объяснился с австрийским императором: «Неотступное в последние дни преследование за мною неприятелей подавало мне повод думать, что они хотят напасть на нас или имеют особенные замыслы с левого дунайского берега. В самом деле, я не ошибся. Перейдя на левую сторону реки, увидели мы в виноградниках французских стрелков и взяли их до 40 (человек). Все они показали, что принадлежат к корпусу, который перешел Дунай в Линце и спешил к Кремсу в намерении поставить меня между двумя огнями. Одно сие обстоятельство оправдывает мое отступление… Смею уверить Ваше величество, что, в полном смысле слова, я оспаривал у неприятеля каждый шаг. Доказательством служат кровопролитные авангардные дела. Но мне было невозможно останавливать долее Наполеона, не вступя в генеральное сражение, что было бы противно данным мне Вашим величеством повелениям». Ермолов вспоминал, что после столь успешного отхода войска Кутузов «приобрел полную его доверенность. Начальники не были довольны его строгостью, но увидели необходимость оной и утвердились в уважении к нему». Правда, не все: как-то, на одном из совещаний, видя пренебрежительные мины генералов, Кутузов сказал: «Вижу, господа, что я говорю вам на рабском языке». Но было трое генералов, которых он выделял, — Дохтуров, Багратион и Милорадович, причем «последние два доселе были одни действующие и наиболее переносили трудов, словом, на них возлежало охранение армии»28. Впрочем, вскоре и Дмитрию Сергеевичу Дохтурову настал черед отличиться.

Взятые в плен французские стрелки, сошедшие с лодок пограбить местных жителей, показали, что дивизия Газана из корпуса маршала Мортье движется уже у Дирнштейна, а с разницей в полперехода (то есть 12 верст) за ней по берегу идет дивизия Дюпона. Этому можно поражаться — Мортье сумел за короткий срок преодолеть длинный и тяжелый путь по левому берегу Дуная, по узкой дороге, точнее, по извилистой тропе, зажатой между берегом реки и крутым горным склоном. Он почти опередил Кутузова, который прошел по более удобной и широкой дороге вдоль правого, равнинного берега Дуная. Но война не прятки, и «почти» тут не считается. За опоздание обычно платят кровью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.