СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ

СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ

Развитию обстановки, обеспечившей победу Мао на совещании по вопросам финансово-экономической работы, способствовала смерть Сталина 5 марта 1953 года. Только теперь, в отсутствие политического соперника, ревниво воспринимавшего успехи КНР в экономическом строительстве и время от времени сдерживавшего стремление Мао Цзэдуна ускорить темпы революционной трансформации, то есть полной и окончательной сталинизации Китая, Председатель ЦК КПК мог наконец вздохнуть с облегчением.

Внешне он, конечно, никак не выражал своих сокровенных чувств. И даже напротив, прибыв в посольство СССР, чуть не расплакался. «Он старался держаться сдержанно, не проявлять эмоций, но у него это не получалось, — вспоминает очевидец. — В глазах [у Мао] стояли слезы». Чжоу Эньлай же просто плакал вместе с советским послом Панюшкиным, только недавно сменившим на этом посту Рощина¹.

Ехать, однако, на похороны «отца народов» Мао не захотел. Может быть, потому, что боялся подхватить воспаление легких: в тот год в начале марта в Москве стояли морозы. А может быть, потому, что как раз за два месяца до смерти диктатора обнаружил, что тот прослушивал его разговоры с членами Политбюро ЦК КПК в самом Чжуннаньхае. Дело в том, что в конце 1950 года сталинские умельцы из МГБ, орудовавшие в Пекине, установили микрофоны в спальне и некоторых других комнатах резиденции Мао (очевидно, с помощью своих китайских агентов). Когда все это раскрылось, Мао был вне себя и даже послал Сталину ноту протеста! На что «вождь и учитель», ничуть не смутившись, ответил, что он и понятия не имел о том, какими неблаговидными делами занимаются в Китае некоторые сотрудники МГБ. Правда, при этом принес Мао формальные извинения². В последний год жизни Сталина произошел и еще один неприятный для Мао инцидент, вновь омрачивший его отношение к вождю. Дело было связано с выходом на экраны в Советском Союзе фильма «Пржевальский», в котором, с точки зрения руководства КПК, китайский народ был показан не лучшим образом. Возможно, авторы картины старались создать объективный образ великого путешественника, который действительно недолюбливал китайцев за их «лицемерие, коварство и хитрость»³. Но Сталин, являвшийся главным цензором в вопросах кинематографии, ничего такого в кино не увидел. А потому не только дал «добро» на его демонстрацию в СССР, но и отправил ленту на международный кинофестиваль в Чехословакию. Китайцы высказали недовольство, попросив советских товарищей отказаться от показа картины. Тогда Сталин от имени министра кинематографии Ивана Григорьевича Большакова отправил в Пекин резкую телеграмму, заявив, что считает китайскую критику «неправильной и глубоко ошибочной». При этом отвыкший от неповиновения диктатор не остановился и перед грубыми выпадами, фактически обвинив китайцев в национализме. «Надо сказать, — заметил он, — что и у нас, в Советском Союзе, в свое время у некоторых историков и художников националистического толка наблюдались, и сейчас еще встречаются, попытки приукрасить историю, скрыть историческую правду… Были у нас и такие люди, которые требовали — не издавать больше сочинений Гоголя, так как он изображает в своих произведениях только черные, отрицательные стороны русской жизни и тем оскорбляет русских. Эти господа… были отброшены прочь партией как негодные элементы. Мы, русские коммунисты, считаем таких господ опасными людьми, шовинистами, отравляющими массы ядом национализма и подрывающими основы критики и самокритики, основы коммунистического метода воспитания масс». Такой тон и такие намеки были, разумеется, неприятны Мао, и он не мог в очередной раз не почувствовать себя уязвленным.

В общем, на состоявшемся поздно вечером в день смерти Сталина заседании ЦК КПК было решено, что китайскую делегацию возглавит Чжоу Эньлай. Он и должен был передать соболезнования Председателя новому руководству КПСС. «Общеизвестно, что товарищ Сталин горячо любил китайский народ и считал, что силы китайской революции неимоверны, — писал Мао Цзэдун. — В вопросах китайской революции он проявил величайшую мудрость… Мы потеряли великого учителя и самого искреннего друга… Это большое горе. Невозможно выразить словами скорбь, вызванную этим горем»⁴.

Неофициально Мао представляла также его жена Цзян Цин, которая в то время опять находилась в СССР на отдыхе и лечении. Она тоже тяжело переживала смерть Сталина и даже ездила в Колонный зал Дома союзов, где ей разрешили постоять в карауле у гроба покойного. 9 марта, в день похорон, она смотрела на дикие толпы народа, запрудившие улицы города, из окна своей палаты в больнице⁵. Чжоу же шествовал в траурной процессии, и ему, единственному из иностранных гостей, была оказана честь вместе с руководителями КПСС нести гроб с телом Сталина. Он шел вслед за Берией.

А через несколько дней, 11 марта, он же вместе с другими членами делегации провел переговоры с новыми руководителями Кремля, Георгием Максимилиановичем Маленковым и Никитой Сергеевичем Хрущевым о предоставлении КНР экономической помощи⁶. Эти переговоры были успешными. 21 марта стороны подписали важный протокол о товарообороте между СССР и Китайской Народной Республикой на 1953 год, а также соглашение об оказании Советским Союзом помощи КНР в строительстве и реконструкции электростанций⁷. Вслед за тем, 15 мая 1953 года, СССР и КНР заключили еще более важное соглашение, по которому Советский Союз брал на себя обязательство предоставить всю техническую документацию и полные комплекты оборудования для строительства к концу 1959 года 91 крупного промышленного предприятия в Китае⁸. Важнейшие статьи этого документа были обсуждены в Москве 17 марта — 14 апреля на консультациях Микояна с Ли Фучунем⁹. Эти же официальные лица и подписали соглашение.

Переговоры между Чжоу Эньлаем, Маленковым и Хрущевым привели также к ускорению работы по строительству 50 других объектов, обязательства по которым были взяты советской стороной ранее. В телеграмме Маленкову по этому поводу Мао выразил сердечную благодарность советскому правительству за его согласие предоставить экономическую и техническую помощь Китаю. «Это будет иметь чрезвычайно важное значение для индустриализации Китая, для постепенного перехода Китая к социализму, а также для укрепления сил лагеря мира и демократии, возглавляемого Советским Союзом»¹⁰, — писал Мао.

Мартовские переговоры ознаменовали, таким образом, резкий поворот в отношении советского руководства к китайским планам социалистической индустриализации. В сложный послесталинский период лидеры КПСС быстро отказались от осторожной политики Сталина в отношении КНР. Объяснялось это тем, что Маленков и Хрущев стремились завоевать политическую поддержку Мао, опасаясь, что тот воспользуется обстановкой, чтобы освободиться от советской опеки. Вероятно, они чувствовали опасность, а потому делали все, чтобы ублажить Мао Цзэдуна. Главное, к чему они стремились, это предотвратить возможное развитие событий в Китае по югославскому сценарию. Нельзя не принять во внимание и тот факт, что, по крайней мере, Хрущев достаточно хорошо понимал, что внешняя политика покойного диктатора была империалистической. По всей видимости, он действительно желал изменить ее¹¹. Вероятно, то же испытывал Маленков: ведь, в отличие от Молотова или Микояна, ни он, ни Хрущев не были непосредственно связаны прежней сталинской политикой в отношении Китая, так как никогда не участвовали в ее определении. Поэтому и не несли ответственность за унижение Мао Сталиным.

Новая позиция Москвы имела колоссальное значение для Мао Цзэдуна. Только теперь он мог всерьез рассчитывать на широкомасштабную советскую помощь в деле строительства великого индустриального социалистического Китая. И только теперь, опираясь на советскую политическую поддержку и экономическое содействие, мог наконец сокрушить внутрипартийную оппозицию, которая противилась его планам, направленным на отказ от «новой демократии». Дискуссии на совещании по вопросам финансово-экономической работы и его решения отразили эту новую идейно-политическую ситуацию.

После победы Мао над «умеренными» летом 1953 года любая полемика в китайской коммунистической партии могла идти лишь в рамках господствовавшего идейного течения, направленного на построение мощного социалистического государства. Генеральная линия партии на строительство социализма не заменила политической программы КПК, а скорее определила ее конкретные социальные и политические цели и разъяснила методы их реализации. Она сориентировала партию на отказ от «новой демократии» и построение социализма.

Принятие генеральной линии, однако, сопровождалось дальнейшим развитием борьбы внутри партийного руководства. Дискуссия по поводу самой формулировки нового курса достаточно ясно показывает позиции сторон. Первоначальное определение генеральной линии было дано Мао в первых числах июня 1953 года во время ознакомления с проектом доклада секретаря Государственного совета и главы Отдела единого фронта ЦК Ли Вэйханя об отношении партии к капиталистической промышленности и торговле¹². 15 июня 1953 года во время обсуждения этого проекта в Политбюро Мао впервые поделился своими соображениями на этот счет¹³. Вот что он сказал: «Генеральная линия и генеральная задача партии в переходный период состоит в том, чтобы в течение 10–15 лет или немногим больше завершить в основном индустриализацию страны и социалистическое преобразование сельского хозяйства, кустарной промышленности, капиталистической промышленности и торговли» (выделено мной. — А. П.)¹⁴. Как видно, он был пока достаточно осторожен, пытаясь, похоже, заручиться формальной поддержкой нового курса со стороны всех членов Политбюро. Он не хотел пугать «умеренных» и, развивая далее свою идею, даже вскользь упомянул о «постепенном» переходе к социализму¹⁵. Правда, «ошибки» тех, кто не понял, что произошло изменение характера революции («правый» уклон), он подверг гораздо более серьезной критике, чем «заблуждения» тех, кто «шел слишком быстро» («левый» уклон).

Политбюро поддержало идею Мао, однако «умеренные» (прежде всего Лю Шаоци) попытались ослабить ее революционный импульс, изменив несколько ключевых слов при принятии текста формулировки. 23 июля 1953 года, выступая с докладом на совещании по вопросам финансово-экономической работы, Ли Вэйхань от имени Политбюро предложил следующее определение: «Со времени создания Китайской Народной Республики наша страна вступила в переходный период — время постепенного перехода к социалистическому обществу. Генеральная линия и генеральная задача в переходный период состоят в том, чтобы в течение длительного отрезка времени постепенно в основном осуществить индустриализацию страны и постепенно в основном завершить социалистические преобразования сельского хозяйства, кустарной промышленности, а также капиталистической промышленности и торговли» (выделено мной. — А. П.)¹⁶. В новой формулировке не были указаны временные рамки нового курса («в течение 10–15 лет или немногим больше»), а слово «постепенно», повторенное трижды, похоже, несло особую смысловую нагрузку.

К концу совещания по вопросам финансово-экономической работы Мао Цзэдун, однако, предпринял новую попытку радикального изменения экономической политики.

10 августа при обсуждении в Политбюро текста «Заключительного слова», с которым Чжоу Эньлай собирался выступить на совещании и которое содержало формулировку Политбюро, он предложил третью формулу, тщательно избегая слова «постепенно». В то же время он согласился не конкретизировать временные рамки. Хотя остальной текст остался без изменения, общий смысл его изменился. Новая редакция, предложенная Мао, звучала следующим образом: «Период от создания Китайской Народной Республики до завершения в основном социалистических преобразований есть переходный период. Генеральная линия и генеральная задача партии в этот переходный период состоят в том, чтобы в течение довольно длительного отрезка времени осуществить в основном индустриализацию страны и социалистическое преобразование сельского хозяйства, кустарной промышленности, капиталистической промышленности и торговли» (выделено мной. — А. П.)¹⁷.

Чжоу Эньлай принял это определение и внес соответствующие исправления в свое «Заключительное слово»¹⁸. 8 сентября 1953 года он обнародовал эту формулировку на расширенном заседании Постоянного комитета Всекитайского комитета НПКСК¹⁹. Однако другие «умеренные» продолжали маневрировать и в декабре 1953 года представили еще одну редакцию генеральной линии. Они опять добавили слово «постепенно» к глаголу «осуществить» во втором предложении формулы Мао, и в этом виде новое определение генеральной линии вошло в важнейший политический документ — тезисы ЦК КПК для изучения и пропаганды генеральной линии партии в переходный период, озаглавленные «Бороться за мобилизацию всех сил для превращения нашей страны в великое социалистическое государство»²⁰. 10 февраля 1954 года эта окончательная формулировка, призывавшая к «постепенному осуществлению» индустриализации и социалистических преобразований, была утверждена 4-м пленумом Центрального комитета КПК (выделено мной. — А. П.)²¹.

Мао на пленуме отсутствовал. Он находился на отдыхе в Ханчжоу, и всей работой форума руководил Лю Шаоци. Последний, правда, вынужден был выступить с самокритикой, заявив, что ошибался, считая, что «Китай страдает от неразвитости капитализма»²². Таким образом, был достигнут компромисс: Мао принял осторожную формулировку генеральной линии, а «умеренные» в лице Лю принесли «извинения» за свой «правый уклон». Но, как будет видно в дальнейшем, Председатель отнюдь не собирался поддерживать баланс сил. «Новая демократия» отошла в прошлое, и Китай стал продвигаться по пути строительства сталинского социализма. В Москве отнеслись к этому в высшей степени благожелательно.

Со смертью Сталина Мао смог завершить и еще одно важное дело: вывести войска из Кореи. Война на Корейском полуострове явилась колоссальным бременем для его страны, а, как мы помним, Мао пошел на участие в ней лишь для того, чтобы ублажить Сталина. В 1950 году части НОАК под командованием Пэн Дэхуая вмешались в конфликт, несмотря на то, что большинство лидеров КНР высказывались против этого. Не поддерживали планы вторжения и многие военные, в том числе Линь Бяо. Какое-то время, правда, Мао считал, что эта война сможет окончиться победой, если станет, как до того его собственная война в Китае, затяжной. Об этом он писал Сталину, а тот и со своей стороны настаивал: «Форсировать войну в Корее не следует, так как затяжная война, во-первых, даст [так в тексте] возможность китайским войскам обучиться современному бою на поле сражения и, во-вторых, колеблет режим Трумэна в Америке и роняет военный престиж англо-американских войск».

Но время шло, и война оказалась бесперспективной. СССР не оказывал реальной помощи ни китайцам, ни северокорейцам, и Мао все надо было делать самому. Китайская армия истекала кровью, и Мао в конце концов начал думать о том, как бы вывести ее из Кореи.

Однако Сталин не давал «добро» на завершение конфликта. Корейская война в планах кремлевского диктатора занимала большое место. И не столько как сама по себе, сколько как часть нового глобального плана мировой революции. Ведь «великий ученик» Ленина никогда не отказывался от идеи всемирного социалистического переворота. И тут, в начале 50-х, у него вроде бы появился шанс (причем последний) осуществить то, что задумывали большевики еще в начале века. Пол-Европы лежало у его ног. Красный флаг развевался над просторами Китая, Монголии и Северной Кореи. В Индокитае сателлиты Москвы вели войну против французских империалистов, поддерживаемых США, а на Корейском полуострове китайские и северокорейские войска проходили школу современной войны, готовя себя к новым битвам. До победы мировой революции, казалось, было уже недалеко. В феврале 1951 года Сталин через лидеров КПК дал указание индонезийской компартии активизировать борьбу за захват власти вооруженным путем. «Основная задача компартии Индонезии на ближайшее время, — подчеркнул он в телеграмме Лю Шаоци, предназначавшейся для ЦК КПИ, — состоит не в „создании широчайшего единого национального фронта“ против империалистов для „завоевания подлинной независимости“ Индонезии, а в ликвидации феодальной собственности на землю и передаче земли в собственность крестьянам». Мировой пожар разгорался.

Вот почему Сталин и не давал китайцам заключить мир в Корее. И только в 1953 году Мао смог «с честью» выйти из трудного положения: в отличие от Сталина он не был готов провоцировать мировую революцию в начале 50-х годов. И не потому, что вдруг изменил своим левым взглядам. Просто НОАК не могла больше вести слишком дорогую войну. Ким Ир Сен протестовал, но Мао был непреклонен. Маленков и Хрущев также выступали за прекращение конфликта. 27 июля 1953 года представители Северной Кореи и КНР, с одной стороны, и командования войск ООН — с другой, подписали соглашение о прекращении огня.

В этой войне Китай потерял 148 тысяч убитыми. Среди них был и старший сын Мао Аньин — «Герой, достигший берега социализма». С лета 1950 года он работал заместителем секретаря парторганизации на Пекинском главном машиностроительном заводе, но когда началась война в Корее, подал заявление в армию. Вновь, как и во время войны с фашизмом, он рвался на фронт. Возможно, хотел доказать отцу, все еще настороженно к нему относившемуся, что чего-то стоит. Как бы то ни было, но он уехал в Корею, где был зачислен на работу в генштаб так называемой «Китайской добровольческой армии». Главком Пэн Дэхуай старался держать его при себе, но уберечь от гибели так и не смог. 25 ноября 1950 года Аньин погиб в результате налета американской авиации на штаб-квартиру Пэн Дэхуая. Ему было всего двадцать восемь лет. О том, что случилось, Пэн в тот же день написал Мао, но секретарь Председателя Е Цзылун с согласия Чжоу Эньлая скрыл от него телеграмму. И только через несколько дней жестокая правда стала ему известна.

По словам окружавших его людей, Мао не проронил ни слезинки. «Он никак не выразил своих чувств, — вспоминает Е Цзылун, — но лицо его очень осунулось. Он махнул рукой и сказал: „Такова война, жертвы были и будут всегда, это ничего“»²³. То же самое он повторил Пэн Дэхуаю при личной встрече. «Председатель, — сказал тот ему, — я не уберег Аньина, это моя вина. Я прошу наказать меня!» Но Мао только прикрыл глаза: «Революционная война без жертв не обходится… Погиб простой боец, и не надо делать особого события из этого только потому, что это мой сын»²⁴. Было видно, однако, что он очень переживал. Несколько дней почти ничего не мог есть и совсем не ложился спать. Все сидел в кресле совершенно один и курил одну сигарету за другой.

К тому времени он потерял многих членов семьи. Вслед за младшим братом Цзэтанем, павшим в 1935 году в боях с гоминьдановцами на западе Фуцзяни, погиб и средний, Цзэминь. Он принял лютую смерть в 1943 году в Синьцзяне, где с начала 1940 года, после кратковременного пребывания в СССР, работал у местного милитариста Шэнь Шицая. Как мы помним, Шэнь долгое время разыгрывал из себя друга Сталина и даже просился в члены ВКП(б). Но в 1942 году порвал отношения с Советским Союзом, заподозрив Коминтерн и КПК (по-видимому, обоснованно) в подготовке заговора с целью свержения его законной власти. Шэнь схватил Мао Цзэминя (тот жил тогда под псевдонимом Чжоу Бинь) и других руководителей синьцзянской организации КПК и бросил за решетку. Несколько месяцев их допрашивали и пытали, а 27 сентября 1943 года казнили. Сначала их оглушили дубинками, а потом удушили и, засунув тела в мешки, закопали на безлюдном сколе горы. До Мао потом дошли слухи, что Шэнь Шицай через три дня якобы велел выкопать тела и сфотографировать, а фотографии послал Сун Мэйлин для Чан Кайши²⁵.

В августе 1928 года, когда Мао вел борьбу в горах Цзинган, от рук гоминьдановцев погибла его приемная сестра Цзэцзянь. Произошло это всего за три месяца до кончины Кайхуэй. В июне же 1946 года, во время последней гражданской войны, был убит один из его племянников, единственный сын младшего брата Цзэтаня, девятнадцатилетний Мао Чусюн. Как мы помним, в 1930 году в Чанше был расстрелян младший двоюродный брат Кайхуэй, Каймин. А в 1935 году, во время Великого похода, Мао потерял и еще одного шурина, младшего брата Цзычжэнь, Хэ Мэйжэня. Он был зверски убит тибетцами за осквернение ламаистского храма.

От двух братьев Мао в живых остались только дети Цзэминя: его дочь от первого брака Юаньчжи, бывшая на полгода младше покойного Аньина, и сын Юаньсинь. Последний родился в 1939 году в Синьцзяне вскоре после того, как любвеобильный Цзэминь разошелся со своей второй супругой Сицзюнь и женился на новой пассии. Эта его третья жена тоже, как и Цзян Цин, была актрисой. Звали ее Чжу Даньхуа, и была она на шесть лет моложе Сицзюнь и на пятнадцать моложе первой жены Цзэминя, Шулань. В феврале 1943 года ее также арестовали и вместе с маленьким сыном заключили в тюрьму. На свободу она вышла лишь в мае 1946-го, а в июле вместе с Юаньсинем прибыла в Яньань, где их встретил Мао. К своему маленькому племяннику, который был всего на год старше его дочери Ли На, Мао Цзэдун стал сразу относиться с особенной теплотой и даже какой-то сентиментальностью. Возможно, считал своим долгом заботиться о нем лучше, чем о собственных детях. Проявлял он внимание и к племяннице Юаньчжи, но та была уже взрослой. В 1945 году она вышла замуж и через год родила сына, так что Мао стал чувствовать себя дедом. Своего внучатого племянника он, правда, видел нечасто, так как Юаньчжи вместе с мужем после образования КНР служила в войсках НОАК в Наньчане. Только в 1953 году ее перевели в Пекин, где она сначала работала в аппарате Чжу Дэ, а потом в орготделе ЦК КПК. Юаньсинь же с 1951 года рос под присмотром Мао. Его мать второй раз вышла замуж и вместе с новым мужем жила и работала в Наньчане, оставив сына по просьбе Мао и Цзян Цин жить в Чжуннаньхае.

Печаль по поводу смерти Аньина, однако, у Мао не проходила, и ни дочери, ни младший сын, ни любимый племянник не могли ее заглушить. Как будто что-то легло между ним и погибшим сыном, так и оставшись не разъясненным. И это что-то мучило его время от времени.

Но особенно сильно смерть Аньина переживал Аньцин. Ведь они были больше, чем братья. Их связывала тоска по погибшей матери, память о голодном детстве и об авантюрном путешествии из Гонконга в Москву, об учебе в интердетдоме и о совместной жизни с «мамой Хэ». Аньцин вообще был очень нервным юношей, легко возбудимым, с неуравновешенной психикой. Тот страшный удар, который во время ареста матери нанес ему по голове солдат, не прошел бесследно. Гибель брата окончательно подкосила его. Он потерял сон, стал бродить по дому, разговаривая сам с собой. И вскоре врачи поставили ему страшный диагноз: шизофрения. Он уже не мог работать (с марта 1949 года он являлся переводчиком Бюро переводов работ марксизма-ленинизма при Отделе пропаганды ЦК КПК), и Мао отправил его на лечение в Советский Союз. Но помочь ему было нельзя. Он вернулся в Китай, и его перевезли на берег моря, в военный санаторий города Далянь, где он стал жить под присмотром врачей. Большую заботу о нем проявляли вдова его брата Лю Сунлинь и ее младшая сестра Шао Хуа. Последняя даже переехала в Далянь, чтобы ухаживать за больным. Неудивительно, что в 1960 году Аньцин и Шао Хуа поженились. Через два года они вернулись в Пекин.

Аньцин стал чувствовать себя лучше, но все же окончательно не поправился²⁶.

Мао, конечно, был очень расстроен болезнью сына, но еще более раздосадован. «У меня нет потомства (один сын убит, другой сошел с ума)»²⁷, — с горечью говорил он. Правда, времени на переживания у него, как всегда, было немного. Власть и политика вытесняли отцовские чувства. Надо было решать кучу важных проблем, в том числе внутрипартийных. В 1953–1954 годах главной из них стало «разоблачение» Гао Гана, того самого «товарища Чжан Цзолиня», компромат на которого Сталин передал ему еще во времена московского саммита. Трогать Гао, однако, Сталин не позволял, и только смерть диктатора и установление равноправных отношений с советским руководством помогли Мао избавиться от предателя, который «за спиной ЦК» передавал «информацию иностранцам»²⁸. Гао, правда, не был среди идеологических оппонентов Мао и не выступал против его планов трансформации Китая по советскому образцу. Он, напротив, принадлежал к группировке наиболее ярых сторонников левого курса. Интересно, что в конце 40-х годов Сталин даже критиковал его за излишнюю левизну в одной из телеграмм Ковалеву, а в начале 1950-х сам Мао использовал Гао в борьбе против «умеренных». 16 февраля 1952 года, например, Председатель опубликовал в главной партийной газете «Жэньминь жибао» («Народная ежедневная газета») частное письмо Гао Гану, которое содержало детальную критику «правого уклона»²⁹. Более того, в личных беседах с ним Мао часто сетовал на «консерватизм» Лю Шаоци и Чжоу Эньлая³⁰. Однако простить ему доносы Сталину он был не в состоянии. Не могли забыть этого и другие члены Политбюро, особенно те же Лю и Чжоу.

Не догадываясь, очевидно, об истинном отношении Мао к нему, Гао Ган расценивал «задушевные» беседы с Председателем как знак особого доверия. А потому активно искал пути к устранению «умеренных» из высшего руководства партии. В частности, активно распространял в партии слухи о том, что в ЦК есть «две группировки, которые не заслуживают доверия: одна возглавляется Лю Шаоци… а другая — Чжоу Эньлаем»³¹. Ему удалось привлечь на свою сторону Жао Шуши, главу организационного отдела Центрального комитета КПК, бывшего до 1953 года боссом Шанхайского региона, а также некоторых других руководящих работников. Заговорщики уже начали делить посты: Гао Ган собирался занять кресло Лю, а Жао Шуши — премьера, когда их планы оказались известны Мао. Вождь партии был вне себя: заменять Лю и Чжоу на Гао и Жао он совсем не хотел, несмотря на имевшиеся между ним и «умеренными» разногласия. 24 декабря 1953 года на заседании Политбюро Мао обрушился на Гао и Жао с обвинениями в «заговорщической» деятельности. По инициативе Мао в феврале 1954 года Лю Шаоци представил так называемое «дело Гао Гана — Жао Шуши» 4-му пленуму Центрального комитета. Оба деятеля были обвинены в «сектантстве» и «фракционности», создании «независимых княжеств» в своих регионах и организации заговора с целью захвата власти. 4-й пленум осудил Гао Гана и Жао Шуши, но не исключил их из партии. Тем не менее Гао был арестован и 17 августа 1954 года умер в тюрьме — по официальному сообщению, покончил жизнь самоубийством[103]. По-видимому, сделал он это, будучи убежденным, что Мао предал его. Ведь, сколачивая заговор против Лю и Чжоу, он полагал, что действует при молчаливом одобрении Председателя³². В марте 1955 года «дело Гао Гана — Жао Шуши» рассмотрела Всекитайская конференция КПК. С докладом выступил Дэн Сяопин, который подверг Гао и Жао суровой критике. Конференция исключила Гао Гана и Жао Шуши из партии и поддержала политическую линию Мао Цзэдуна, фактически призвав к искоренению всех его врагов³³.

Дело Гао и Жао было первой «чисткой» крупных кадров КПК в истории Китайской Народной Республики, и триумф Мао создавал опасный прецедент с далекоидущими последствиями, обрекавший значительную часть партийного руководства на поражение в борьбе с Председателем. «Дело Гао Гана — Жао Шуши» было всего лишь эпизодом, но зато чрезвычайно важным: оформление культа Мао во всекитайском масштабе составило с того времени основное направление идеологической работы коммунистической партии. Кампания по возвеличиванию Председателя Мао Цзэдуна была хорошо организована и оказалась весьма эффективной. В качестве основного средства идеологической индоктринации использовались «Избранные произведения» вождя, изучение которых стало обязанностью каждого гражданина. В 1954 году, правда, Мао предложил изъять из употребления термин «идеи Мао Цзэдуна». Сделал он это, конечно, в тактических целях, в обстановке развития бурных связей с СССР. И объяснил тем, что следует «избегать возникновения кривотолков». Каких именно, можно понять из специального уведомления Отдела пропаганды ЦК КПК по поводу указанного заявления Мао. В нем, в частности, говорилось: «Их [идей Мао Цзэдуна] содержание и содержание марксизма-ленинизма едино… При разъяснении устава партии и важнейших партийных документов, принятых ранее, по-прежнему следует исходить из оригинала, не меняя последнего. Однако необходимо специально указывать во избежание возможных кривотолков относительно различия в содержании обоих терминов, что идеи Мао Цзэдуна есть идеи марксизма-ленинизма»³⁴.

Чистка Гао, Жао и близких к ним лиц спровоцировала бюрократические кампании внутри и вне партии, направленные на искоренение всех, кто получил ярлык «скрытого» контрреволюционера. Эти кампании отличались размахом и интенсивностью, что, конечно, неудивительно, так как политически активная часть китайского общества, включая многих ганьбу (партийные кадры) и интеллигентов, не могла легко воспринять отказ от курса на «новую демократию». Эти люди поддержали «новодемократические» лозунги КПК и были достаточно дезориентированы резким поворотом 1953 года. Руководство партии прибегло к идеологическому террору, используя методы «проработок», уже не раз апробированные, начиная с известного нам движения «чжэнфэн» («исправление стиля»), разворачивавшегося в партии в начале 40-х годов. После провозглашения народной республики, во время марксистской индоктринации 1951 года, Мао использовал те же методы. Он разворачивал все эти кампании как якобы «образовательные», направленные на просвещение отсталых кадров интеллигенции, переходя затем к репрессиям.

Очередная кампания началась в 1954 году как научная дискуссия по поводу романа XVIII века «Сон в красном тереме» (кстати, как мы помним, любимого романа Мао). Очень скоро она переросла в политическое преследование ученого Юй Пинбо, наиболее известного исследователя этого произведения. Но это было только начало. Вскоре Мао атаковал Ху Ши, выдающегося философа-прагматика, бежавшего на Тайвань. Ху, к которому Мао когда-то, давным-давно, относился с большим пиететом, был им теперь зачислен в число врагов. Ведь его либеральная философия подрывала идеологические основы коммунистического режима. Юй Пинбо, а за ним и другие деятели культуры обвинялись в симпатиях к Ху Ши, к западной буржуазной идеологии³⁵. В конце 1954 года в продолжение предшествующих кампаний развернулась борьба и против Ху Фэна — поэта, публициста и литературоведа, члена КПК, одного из руководителей Союза китайских писателей. Как один из наиболее известных нонконформистов среди литераторов левой ориентации, Ху Фэн, отстаивавший свободу слова, был обвинен в контрреволюционной деятельности и стремлении восстановить гоминьдановский режим. Провозгласив курс на строительство социализма, маоисты не могли более терпеть Ху и его сторонников, критиковавших жестокие методы их руководства культурой. В 1955 году Ху Фэн и семьдесят семь других либерально мысливших интеллектуалов были арестованы. Всего в Пекине, Шанхае, Тяньцзине, Нанкине по этому «делу» было привлечено более 2 тысяч человек³⁶. (Все они будут реабилитированы только через 25 лет.)

Одновременно было раздуто и так называемое «дело» врачей, лечивших вождей КПК. Некоторых из докторов Чжуннаньхая обвинили в антипартийной деятельности и попытках отравить высокопоставленных пациентов. По словам очевидца, эта «кампания была тяжелой наукой. Человек в Китае не имел прав. Каждый должен был повиноваться своим „настоятелям“ безоговорочно. Малейшее необдуманное слово могло быть воспринято как неповиновение начальству и обрушить на вас гнев целой организации. Чтобы раскритиковать вас, можно было созвать „митинги борьбы“; чтобы унизить вас, можно было организовать „массы“. Отдельный индивидуум был лишь крохотной шестеренкой огромной и сложной машины. Малейшее недовольство или отклонение от установленных норм поведения — и шестеренку отбрасывали прочь»³⁷.

Маоистская проработка интеллигенции была лишь своеобразным прологом к общекитайскому движению против «контрреволюционеров». Последняя началась в марте 1955 года по решению Всекитайской конференции КПК и была направлена на искоренение всех сомневавшихся в правильности курса Мао Цзэдуна на строительство социализма. За два года этой кампании было репрессировано более 80 тысяч «контрреволюционеров». По информации одного из партийных руководителей Кантона, ставшей известной в советском посольстве, не менее семи процентов работников местного административного и партийного аппаратов были «в той или иной степени замешаны в контрреволюционных делах»³⁸. Атмосфера страха была настольно невыносимой, что за вторую половину 1955 года более 190 тысяч членов партии, боясь шельмования, сами явились в органы общественной безопасности с ложными саморазоблачениями³⁹. Свыше 4 тысяч человек покончили с собой. Обострялась и идеологическая борьба в среде интеллигенции. Были определены новые объекты критики. Наиболее известным из них стал Лян Шумин, ведущий китайский философ, известный своими идеями реформирования китайской деревни. Лян, живший и работавший в Пекине, поддерживал новую власть, хотя и стремился отстаивать независимые взгляды. Характерно, что он был одним из немногих ученых-обществоведов, сохранивших убеждения в обстановке идеологического террора. В то же время некоторые другие видные деятели культуры (Го Можо, Мао Дунь, Чжоу Ян) выступили во время этих первых столь масштабных идеологических кампаний в качестве ударной силы идеологического террора.

Стремясь выслужиться перед руководителями партии и лично Мао Цзэдуном, бюрократы от культуры, как всегда, перегнули палку. В мае — июне 1955 года ряд делегатов Всекитайской конференции работников культуры и образования подняли вопрос о замене уже почти не употреблявшегося термина «идеи Мао Цзэдуна» на «маоизм»⁴⁰. Их почин, однако, не получил поддержки: как мы помним, вопрос этот был для Мао принципиальным.

Волна репрессий докатилась и до деревни, где в 1954–1955 годах в превентивных целях была репрессирована часть бывших дичжу и богатых крестьян.

В конце концов Мао Цзэдуну удалось одержать победу. Его генеральная линия на сталинизацию Китая по советскому образцу получила поддержку как в партии, так и среди широких слоев населения. Этому, разумеется, способствовали не только репрессивные кампании, но и экономические успехи, достигнутые коммунистическим режимом за первую половину 1950-х годов с помощью Советского Союза. Мао был настолько воодушевлен, что даже включил определение генеральной линии и положение о значении для Китая советского опыта в Конституцию Китайской Народной Республики, заменившую действовавшую до тех пор в качестве основного закона страны Общую программу Народного политического консультативного совета Китая. Он внес соответствующее предложение во время правки текста доклада Лю Шаоци о проекте Конституции⁴¹.

Эта Конституция была принята 20 сентября 1954 года первой сессией нового парламента страны, Всекитайского собрания народных представителей (ВСНП). Тогда же были реорганизованы высшие государственные органы КНР и учрежден пост Председателя Китайской Народной Республики (по существу, президента страны). Им, разумеется, стал Мао, а его заместителем — Чжу Дэ. Председателем Постоянного комитета ВСНП был избран Лю Шаоци. Премьером Государственного совета, прежде именовавшегося Государственным административным советом, утвержден Чжоу Эньлай⁴².

Решения ВСНП были с большим энтузиазмом восприняты в Советском Союзе. Новый парламент был сформирован в результате выборов, правда, не всеобщих, но все же массовых. («Классовые враги» режима, такие как дичжу и другие «контрреволюционеры», не имели избирательного права.) Тем самым власть КПК получала как бы «мандат народа», а потому это событие с особым восторгом приветствовалось в СССР.

Решающая роль в определении советской политики в отношении КНР принадлежала Никите Сергеевичу Хрущеву, который в сентябре 1953 года единолично возглавил Центральный комитет КПСС. Пока Хрущев боролся за власть, поддержка со стороны Китая была для него жизненно необходима, и Мао содействовал ему в критические моменты. Руководство КПК полностью приняло абсурдные обвинения, арест и физическое устранение ближайшего соратника Сталина, советского министра внутренних дел Лаврентия Павловича Берии; оно также быстро согласилось и с ослаблением Маленкова. Мао, конечно, был прагматичен: как вспоминает его переводчик Ши Чжэ, он исходил из следующей установки: «Кто бы ни оказался наверху [в советском руководстве], мы его поддержим»⁴³. Это тем не менее не умаляло значения самой поддержки.

Хрущев вначале отвечал тем же, приняв постфактум сообщения о Гао Гане и Жао Шуши. Чжоу Эньлай и Лю Шаоци проинформировали советского посла Юдина (сменил Кузнецова в конце 1953 года) об этом деле только в начале февраля 1954 года⁴⁴. До этого, 2 января, беседуя в Ханчжоу с заместителем председателя Совета министров СССР Иваном Федоровичем Тевосяном и Юдиным, Мао лишь намекнул им на то, что произошло. Он рассказал гостям историю о том, как в древности царство Цинь разгромило государство Чу, заметив, что, если бы этого не произошло, «в Китае могли бы возникнуть беспорядки»⁴⁵. Советские гости, конечно, не поняли старинной истории, но Мао не спешил их просветить. Он лично ознакомил Хрущева с обстоятельствами дела только через несколько месяцев, 1 сентября, уже после смерти Гао⁴⁶. Несмотря на то, что китайская сторона впервые действовала без санкции Москвы, никакого выговора в адрес Мао не последовало. Правда, на всякий случай Председатель и его сотоварищи представили чистку Гао и Жао как аналог дела Берии в Советском Союзе⁴⁷, на что советская сторона не возражала.

Но вскоре советско-китайское сотрудничество вступило в новую фазу. Получив от правительства КНР в 1954 году просьбу об увеличении объемов советской помощи в строительстве предприятий китайской тяжелой промышленности, Хрущев воспринял это с таким огромным энтузиазмом, что дал распоряжение соответствующим министерствам СССР разработать план оказания помощи в невиданных до того масштабах. Он решил сделать Мао подарок, предложив ему новый долгосрочный кредит и широчайшее экономическое содействие в различных областях. Помощь Китаю была поставлена под прямой контроль первого секретаря ЦК КПСС⁴⁸, приобретя тем самым значение «приоритетной»⁴⁹. Одновременно Хрущев стал очищать советско-китайские отношения от всех недоразумений прошлого, стремясь придать им действительно равноправный характер. «С китайцами будем жить по-братски, — повторял он. — Если придется, последний кусок хлеба будем делить пополам»⁵⁰. Ему нужно было безоговорочное признание со стороны Мао в качестве наследника Сталина и наиболее авторитетного лидера не только КПСС, но и международного коммунистического движения. Позиции его все еще были шатки: он не был настолько известен в мире, насколько многие другие члены советского Политбюро. В этой ситуации голос Мао мог иметь решающее значение: авторитет Председателя КПК в коммунистическом мире был чрезвычайно высок. Более того, тесная дружба с Мао укрепила бы восточные границы Советского Союза, что в условиях обострения «холодной войны» тоже было немаловажно.

В конце сентября 1954 года Хрущев созвал специальное заседание Президиума Центрального комитета КПСС, чтобы получить одобрение своей политики в отношении КНР со стороны всех членов советского руководства. Он заявил: «Мы упустим исторический шанс построить и закрепить дружбу с Китаем, если… не поможем проведению в жизнь важнейших мероприятий в предстоящем пятилетии по социалистическому индустриальному развитию Китая»⁵¹. Именно его энтузиазм заставил остальных руководителей СССР снять все возражения.

Вскоре после этого, 29 сентября, Хрущев во главе советской партийно-правительственной делегации прибыл в Пекин, чтобы принять участие в торжествах по случаю пятой годовщины образования народной республики. Во время встречи на высшем уровне была подписана серия соглашений, по которым советская сторона предоставляла Китаю долговременный заём на сумму в 520 миллионов инвалютных рублей, расширяла техническую помощь в строительстве 141 промышленного предприятия на 400 миллионов рублей и оказывала содействие в возведении дополнительных 15 индустриальных объектов. Более того, Хрущев отказался от советской доли участия в четырех совместных предприятиях[104] и возвратил Китаю военно-морскую базу в Люйшуне, на территории которой до тех пор находились советские войска. (В обстановке корейской войны СССР и КНР 15 сентября 1952 года согласились продлить время пребывания советских войск в Люйшуне. Их вывод будет завершен 26 мая 1955 года.) Он также аннулировал секретные соглашения, предоставлявшие СССР ряд привилегий в Маньчжурии и Синьцзяне. Наконец, согласился помочь Китаю в разработке атомного оружия и подготовке специалистов-атомщиков⁵². Не будет преувеличением сказать, что визит Хрущева в целом внес колоссальный вклад в ускорение темпов реализации китайских планов социалистической индустриализации⁵³.

Мао был удовлетворен: как он сам заявлял впоследствии, «во время первых встреч с товарищем Хрущевым у нас были очень приятные беседы… мы установили отношения взаимного доверия»⁵⁴.

Однако Хрущев, похоже, слишком далеко зашел в своей щедрости. Дипломатом он не был, и там, где следовало проявлять разум, руководствовался эмоциями. По словам Александра Исаевича Солженицына, он вообще «по характеру и сердцу выпрыгивал в стороны неожиданно, как не может себе позволить равномерная тоталитарность»⁵⁵. Ему всегда хотелось посмотреть мир, но Сталин не пускал его за границу. Вождь вообще никому из своего ближнего круга, кроме Молотова и Микояна, не позволял выезжать за рубеж. И вот, как только представилась возможность, Хрущев с головой, будто в омут, кинулся в новое для него дело. Роковую ошибку он совершил с самого начала: ему ни в коем случае нельзя было первым наносить визит Мао. Следовало добиваться того, чтобы Мао Цзэдун вначале приехал к нему. Но Хрущев, поняв, что может увидеть Китай, пришел в необычайное возбуждение и унять своего игривого и восторженного волнения никак не мог. Он радовался, как ребенок[105]. При отлете из Москвы каламбурил, подтрунивал над Микояном, предлагал Николаю Михайловичу Швернику, председателю ВЦСПС, «готовиться кушать змея»⁵⁶. В общем, был весел и возбужден. В таком же приподнятом настроении находился он и в Китае. Не соблюдая протокола, лез обниматься и целоваться с Мао, что повергало китайцев в шок, балагурил, рассказывал о любовных похождениях Берии, много обещал и, как мы видели, по-купечески много давал.

В итоге его поведение, как и излишне дорогие подарки, возымели обратное действие. Верный ученик Сталина, Мао уважал только силу. Он был просто не в состоянии по достоинству оценить хрущевское радушие и, похоже, воспринял его как признак слабости. Встреча на высшем уровне убедила Председателя, что новый советский лидер «большой дурак»⁵⁷. Это чувство подогревалось сознанием того, что Хрущев нуждался в его моральной поддержке⁵⁸. Во время переговоров на высшем уровне Мао и Чжоу все время испытывали Хрущева, бомбардируя его бесчисленными просьбами. Мао даже попросил раскрыть ему секрет атомной бомбы и построить Китаю подводный флот⁵⁹. Хотя Хрущев и отклонил большинство просьб, впечатление о нем как о слабом партнере осталось. В ответ на наивное радушие советского руководителя, державшегося с Мао просто, запанибрата, тот не спешил с изъявлением горячих чувств. Он даже не захотел познакомить Хрущева со своей женой. И когда Чжоу Эньлай, следуя протоколу, попытался подвести Цзян Цин к Никите Сергеевичу (это было под сводами дворцовой башни Тяньаньмэнь во время парада 1 октября), тот быстро взял ее под руку и отвел в дальний конец трибуны⁶⁰.

А напоследок Мао просто не мог удержаться, чтобы не «подколоть» Хрущева. Зная о начавшейся в Советском Союзе «оттепели», он демонстративно подарил ему и Булганину по двенадцать томов сочинений Сталина, переведенных на китайский язык, в особом переплете и со своими автографами. Причем перевод был сделан специально к прибытию в Пекин советской делегации.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.