9.09.1917

9.09.1917

Любимая, как раз по отношению к Тебе – никаких уловок, никакой постепенности в разоблачении правды. Единственная уловка – то, что я пишу лишь сегодня. Я молчал не потому, что молчала Ты. Твое молчание было естественным и понятным само по себе, скорее уж удивительным был Твой милый, добрый ответ. Два последних моих письма,[129] хотя и похожи на меня, но чудовищны, и что-либо ответить на них, прямо либо так, как если бы их не было вовсе, нельзя, я это знал, ведь это лишь когда пишу, я будто во сне, но потом я довольно быстро просыпаюсь, правда все равно слишком поздно. Это, кстати, не самое плохое мое свойство. Причина же моего молчания была вот какая: два дня спустя после моего последнего письма, то есть ровно четыре недели назад, ночью, примерно в пять утра, у меня открылось легочное кровотечение. Достаточно сильное, минут десять, если не дольше, из горла лило ручьем, я уж думал, вовсе не прекратится. На следующий день я побывал у доктора, меня тут же, да и после еще много раз, обследовали, просвечивали рентгеном, затем по настоянию Макса я побывал еще и у профессора. Итог всему, если не вдаваться в многочисленные медицинские подробности, вот каков: у меня в обеих верхушках легких туберкулез. Меня не удивило, что болезнь прорвалась, не удивило, что хлынула кровь, бессонницей и головными болями я серьезную болезнь давно к себе приманивал, вот измученная кровь и не выдержала, ринулась из меня, но то, что это именно туберкулез, меня, конечно, удивило – нежданно-негаданно, на тридцать четвертом году жизни, не имея во всем моем обширном семействе никаких предшественников, он заявляется вдруг просто так, среди ночи. Что ж, надо его принять, тем более что вместе с вытекшей кровью он, похоже, куда-то сплавил и мои головные боли. Сейчас протекание болезни предвидеть невозможно, ее грядущая поступь остается ее тайной, хотя мой возраст способен стать ей некоторой помехой, может быть. По меньшей мере на три месяца я отправляюсь в деревню, уже на следующей неделе, а именно к Оттле в Цюрау (почтовое отделение Флёхау)[130] я хотел выйти на пенсию, меня, как считается, в моих же интересах, пока что на пенсию отпускать не хотят, слегка сентиментальные сцены, которые я, по старой привычке, не отказал себе разыграть, похоже, тоже как-то сработали против моего прошения, так что я остаюсь чиновником на службе и пока что просто ухожу в отпуск. Вообще-то из всей этой истории я особого секрета не делаю, но от родителей все же стараюсь ее утаить. Сперва у меня этого и в мыслях не было. Но когда, в качестве пробного шара, я невзначай сказал матери, что нервы мои вконец измотаны и я, наверно, потребую длительного отпуска, а она, ничтоже сумняшеся, с большой охотой мне поверила (дело в том, что она-то, со своей стороны, всегда и безгранично готова по первому же моему намеку предоставить мне отпуск на веки вечные), я решил все так и оставить, так оно по сей день и есть, и по отношению к отцу тоже.

Вот что все эти четыре недели, а вернее, по сути, всего лишь неделю (окончательно установленный диагноз вряд ли намного старше) я от Тебя умалчивал. Бедная, милая Фелиция, написал я напоследок; суждено ли этим словам стать заключительным рефреном всех моих писем? Это не нож, чтобы разить только перед собой, это кружит и колет во все стороны, и назад тоже.

Франц.

В дополнение, чтобы Ты не подумала, будто мне сейчас особенно худо: совсем нет, напротив. Я, правда, кашляю с той ночи, но не сильно, иногда у меня легкая температура, иногда слегка потею по ночам, иной раз чуть-чуть трудно дышать, но в остальном я чувствую себя несомненно лучше, чем в среднем за весь последний год. Головные боли прошли, и после той ночи, с тех четырех часов утра, я и сплю едва ли не лучше, чем прежде. А головные боли и бессонница, по крайней мере до сей поры, это самое страшное, что я знаю.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.