ГЛАВА 82

ГЛАВА 82

В силу социальных условий государства описываемого времени аристократии предназначалось находиться во главе высших правительственных должностей. Для них были созданы средние и высшие учебные заведения, куда не допускались дети лиц более низших классов государства. Школы в смысле оборудования классами, аудиториями, учебными приспособлениями, а также составом учителей, профессоров были отличные, но на воспитание учащихся в смысле развития у них высших духовных требований, с ясным понятием о долге, правде и справедливости не было обращено серьезного внимания, а главное заключалось в наведении внешнего лоска. Окончившая курс молодежь действительно отличалась изысканной внешностью, но в большинстве случаев без стремления к идеалу душевной красоты, с сильно распущенной чувственностью. Они далеко стояли от жизни трудящихся классов, над которыми они в будущем должны стать во главе как правители.

Они, по рождению русские, с презрением относились ко всему русскому: смотрели на религию как на сдерживающую систему для «темного» народа; в отечестве видели только извлечение для себя выгодных ресурсов в смысле денег и почета; родной язык им был чужд и противен и тому подобное.

Вступая на должности после окончания курса, они без всякого увлечения занимались своим делом. И душа их была наполнена [желанием: ] как бы скорее иметь возможность вырваться из грустного отечества в милую Францию — Париж, куда ехали не с целью приобрести больше полезных знаний и ими снабдить свою родину, а доставить себе удовольствие в изысканном разврате, коего в то время еще не было в нашем государстве и [коего] эти-то господа были главными рассадниками у нас в С.-Петербурге, а потом с их легкой руки [он] распространился по всем крупным городам России.

Мне однажды пришлось выехать за границу из Петербурга и находиться в вагоне, нужно думать, с очень крупным чиновником. Он имел один четырехместное купе, куда ему приносили чай, завтрак и обед, так как он считал невозможным идти в вагон-ресторан и сидеть с обыкновенными смертными. Кондуктора, проводник относились к нему с особым почтением, всеми способами угождая ему, он же сидел в своем купе, как сурок, изредка позволяя выйти на больших станциях, чтобы немного поразмяться. Только перевалили границу, сразу случилась с ним метаморфоза, сделался неузнаваемым: побежал с большой прытью пить немецкое кофе, есть сосиски и сделался сразу со всеми общителен.

Таковые господа прожигали за границей свое здоровье, состояние в разных извращениях, удовольствиях, но, к сожалению, сказать об этих удовольствиях не могу, так как в подробностях их не знаю, но можно предполагать, что они были сногсшибательны по своей распущенности и гадости, судя по словам известной московской сводни, любительницы маленьких собачек; она ела всегда с ними из одной тарелки, и когда ей задавали вопрос: «Как она не брезгует с ними заодно есть?» — она отвечала: «С собаками я есть всегда буду, но с людьми из одной тарелки есть не стану. Мне приходилось видеть у людей так много грязи, да такой, что никакая собака этого не сделает из-за своего врожденного инстинкта».

Много было рассказов про кутежи и оргии так называемой «золотой молодежи», некоторые из них становились известными довольно широкой публике, но в печать не попадали по цензурным условиям.

Один из таковых я расскажу, чтобы дать понятие, с каким неуважением относились [они] к людям порядочного общества, но не их круга, нарочно проделывая шуточки, зная, что этим нанесут обиду почтенным семействам.

Ресторан «Медведь»1 — один из лучших в Петербурге, куда обыкновенно собиралась семейная публика со взрослыми сыновьями и дочерьми после театра. В это время с шумом распахивается дверь кабинета, где происходил кутеж «золотой молодежи», и оттуда выскакивает, вытолкнутая, молодая красивая француженка, совершенно нагая, имея на ногах туфельки и на голове шляпу. Невольно вся публика ресторана повернула свои головы на это зрелище. Мой знакомый московский присяжный поверенный Иван Николаевич Сахаров, бывший в это время в ресторане и сидевший как раз против двери кабинета, откуда выскочила француженка, догадался схватить скатерть с пустого стола и ею накрыть француженку и увести ее в швейцарскую. Сахаров узнал, что в этом кабинете кутят сыновья известных лиц, причем даже был сын какого-то великого князя.

Из этой «золотой молодежи» обыкновенно получали назначение на должности губернаторов в разные губернии. Счастлива была та губерния, где находился правитель канцелярии разумный и с сильной волей человек, сдерживающий своего патрона; а если этого не было, то в делах губернии получался целый сумбур, особенно если еще пылкий и тщеславный администратор вздумает прикладывать свою инициативу. Мне придется рассказать про некоторые случаи, хотя относящиеся к годам, о которых не имел намерения писать, но они отчасти характеризуют лиц, стоящих высоко в административном управлении государством.

В мае 1914 года в Товариществе Большой Кинешемской мануфактуры, где я стоял во главе правления, произошла забастовка рабочих по причине, странной и непонятной для фабричной администрации. Требование началось с одного небольшого отделения, в размере небольшом и неважном для Товарищества, а потому фабричная администрация решила идти на соглашение, но в это время рабочие сразу заявили требование по всем отделениям и без всякого желания идти на какие-нибудь уступки.

Такая неожиданная забастовка была непонятна для фабричной администрации, и она объяснялась ими разными догадками и предположениями. Сначала думали, что рабочие желают летнее время использовать для сельской работы у себя в деревнях, так как значительная часть рабочих были местными крестьянами и, кроме того, Волга давала им хороший приработок во время навигации. Потом остановились на другом предположении: рабочие предполагали, что наше Товарищество с большим числом пайщиков и это даст им возможность добиться своих условий гораздо легче, чем на фабриках, принадлежащих единоличным лицам.

Забастовка проходила весьма мирно, без особых озлоблений с обеих сторон. Было видно из разговоров с ними, что рабочие сами сознавали неправоту их требований, так как Товарищество всегда относилось с большим вниманием к их заявлениям и требованиям, о чем им и было поставлено на вид. Они отвечали: «Это верно, от вас обид мы не имели, но отчего же вам и на этот раз не пойти навстречу нашей просьбе?» Мы не могли исполнить требование рабочих, боясь, что другие единоличные фабриканты не пойдут на соглашение с рабочими, и этим мы будем поставлены в силу конкуренции в тяжелое положение; наши товары будут вытеснены с рынков сбыта. Забастовка затягивалась на продолжительное время, обратив внимание прессы. Во многих газетах московских и петроградских появились статьи с описанием забастовки и положения рабочих2.

В это время костромским губернатором был, как можно предположить, один из рисуемых мною типов «золотой молодежи», выдвинутый на пост губернатора перед 1913 годом3, годом, когда исполнилось 300-летие дома Романовых и Николай II должен [был] посетить свою родину Кострому4. Это посещение давало возможность губернатору выдвинуться на дальнейшем повышении по службе. И он, не довольствуясь имеющейся у него этой привилегией, возымел желание еще больше отличиться на забастовке рабочих в Кинешме, с целью умиротворения их, предполагая, что это неважное в его глазах дело им будет устроено в кратчайший срок, что даст ему лишний шанс на перемену скучной Костромы с ее фабричным населением на более лучший и веселый город России.

Губернатор на казенном пароходе, украшенном флагами, в сопровождении большого штата своих подчиненных, предпринял путешествие в Кинешму на фабрику Товарищества.

Не рисовалась ли ему картина: толпа угнетаемых рабочих, как один человек, бросится перед ним на колени и со слезами скажет: «Благодетель ты наш, и мы твои рабы!» Он их немножко помуштрует, потом отпустит, и забастовка кончится, и он с триумфом умиротворителя вернется обратно в Кострому с донесением своему начальству об успехах своих трудов и забот.

На фабрике его действительно встретила большая толпа рабочих; не знаю, поднесли ли ему хлеб и соль, но слез и коленопреклонения не было; что он говорил и что ему отвечали рабочие, мне неизвестно, но конечный результат этой поездки был, как говорят, «несолоно хлебавши». Забастовка продолжалась еще с большей настойчивостью и с уверенностью рабочих в благоприятном окончании для них.

Не получив успеха у рабочих, рьяный администратор пригласил всех фабрикантов, имеющих фабрики и заводы в его губернии, к себе на заседание для обмена мыслями о забастовке и устранении возможности распространения ее по остальным районам губернии.

Заседание происходило в большой зале губернаторского дома, недавно отделанного для остановки государя, с многочисленным количеством лиц от промышленных предприятий.

Что говорил губернатор и что говорили другие, я передать не могу, так как забыл, но, когда пришлось говорить мне, я высказался в довольно раздражительном тоне: «Забастовка началась у нас по совершенно непонятным причинам: фабричной инспекции хорошо известно, что положение наших рабочих не хуже, чем на других таковых же однородных предприятиях. Нам известно: забастовка поддерживается кем-то, с выдачей рабочим денежной помощи. Предполагаем, что помощь идет от какого-нибудь большого организованного общества. Мы глубоко убеждены, что, если бы наше Товарищество исполнило все требования рабочих, забастовка не прекратилась бы, а продолжалась бы и в свою очередь распространялась бы на все предприятия Костромской губернии и на соседние с ней, но уже с требованием большим. Могу отметить, что посещение фабрики Вашим превосходительством не успокоило рабочих, а, скорее, ободрило их, с надежной на полный успех. Забастовка проходила мирно, без эксцессов, и правление Товарищества надеялось уладить ее с обоюдными интересами как для Товарищества, так и для рабочих. Товарищество не ходатайствовало о присылке ему помощи войском или полицией, а потому вмешательство государственной администрации в забастовку было излишне».

У губернатора после моих слов сделалось лицо обиженное, как у институтки, обнесенной сладким. Он перевел разговор на другую тему. Со мной сидел рядом большой фабрикант Василий Александрович Горбунов; он под столом протянул мне руку, пожал и сказал: «Как я благодарен, что вы ему это сказали, я ему побоялся это сказать, так как я и мой дядя единоличные хозяева в деле и он нам мог бы много сделать неприятностей».

После объявления войны с Германией фабрика немедленно заработала. Через некоторое время фабричной администрации удалось узнать фамилии трех рабочих, через которых происходила раздача пособий остальным рабочим. Они чистосердечно признались, что деньги получали от двух немецких инженеров, работающих на химических заводах Бурнаева-Курочкина в Кинешме. Эти немецкие инженеры немедленно скрылись из города, как только была объявлена война.

С объявлением войны в Москве многое изменилось, особенно это заметно было мне, ежедневно в будни завтракающему в ресторане при гостинице «Националь» в Охотном ряду, на углу Тверской улицы.

Гостиница «Националь» с рестораном при ней всегда была переполнена солидными иностранцами, но с объявлением войны гостиница и ресторан опустели и в ресторане было занято столика два-три, и то русскими, но скоро [он] опять наполнился изящно одетой публикой, весело болтающей на французском и английском языках. Распорядитель ресторана сообщил, что это наша аристократия из Петербурга, застрявшая в Москве из-за нерегулярного отправления поездов на русские курорты. Эти картавящие особы, несомненно, занимающие высокое положение в нашем правительстве, когда им нужно было говорить с лакеем, зюзюкали, перевирали слова, и было заметно, что им трудно говорить по-русски.

В это время нервы у большинства русских были подняты от ужасов войны: кровь лилась, появились раненые, из редких семей кто-либо из близких не был в армии, и все родственники дрожали за жизнь их, а потому было крайне неприятно слышать и видеть эти сытые, веселые, разряженные персоны, занимающие высокое положение в государстве, между тем даже не умеющие правильно говорить на своем родном языке.

Я тоже, подавленный всеми переживаниями войны, не утерпел и сказал своим компаньонам по завтраку громко: «Хороши наши заправилы, не могущие передавать правильно свои мысли на родном языке!»

Господин, к которому относились мои слова, повернул свои глаза с надетым моноклем [и] со злобой и ненавистью осмотрел меня.

Мне, часто ездившему по Европе, неоднократно приходилось слышать про разные сумасбродные поступки из жизни известных бар того времени, проживавших в Париже, на юге Франции и австрийских курортах. Экстравагантность их выражалась в подношении разных драгоценностей, изумляющих даже богатых людей: так, один поднес даме своего сердца ночной горшок из чистого золота, сделанный лучшим парижским ювелиром; другой — золотое биде; третий — соболье манто в несколько сот тысяч франков, висевшее на выставке окна в лучшем меховом магазине Парижа, привлекая большую толпу зрителей, любовавшуюся им.

Удивляться подарками большой ценности не приходится, так как во всех и других нациях происходит то же самое: возлюбленным на подарки не жалеют, но подарки нашими богатыми барами дорогих вульгарных предметов, служивших для самого низменного употребления, несомненно, удивляли парижскую публику от пошлости фантазии богатых русских бар, узнававшую об этом через мелкую бульварную прессу*.

* Сумасбродства нашей аристократии, пожалуй, очень схожи с безобразием нашего богатого купечества, как те, так [и] другие проявляли его с одурманенными головами от выпитого вина и от сознания своего превосходства перед другими обыкновенными смертными. Разбогатевшему купцу кажется, что он сверхчеловек, что ему все доступно и возможно: «чего его только нога хочет!» Михаил Алексеевич Павлов из простых приказчиков сделался владетелем большой ситцевой фабрики в городе Шуе и в короткое время, благодаря уму, знанию и случаю, составил громадное состояние — ну как ему от этого не одурманиться? Мне рассказывали: он, как-то напившись в зимнем саду ресторана «Стрельна», уже не знал, чем проявить свою удаль перед его компаньонами-собутыльниками, приказал подать острый поварской нож и срубил большую пальму. Владетель ресторана Натрускин не препятствовал его желанию: ему бы самому пришлось бы вскоре рубить эту пальму, как упирающуюся в стеклянную крышу потолка. Дерево было срублено к удовольствию Павлова и Натрускина, получившего за него 5 тысяч рублей.

Другой купец, Пташников из Ростова-на-Дону, владелец на юге России многих больших магазинов со скупными товарами5, тоже во время пира с приятелями в своем роскошном доме имел обыкновение приказывать конюхам приводить в столовую любимого жеребца. И коня приходилось приводить по парадной роскошной лестнице, сделанной из итальянского цветного мрамора, покрытой бархатными коврами, и другим комнатам с паркетными полами в столовую, где хозяин отпаивал жеребца заграничным шампанским, а неблагодарное животное обкладывало ковры и полы в комнатах лепешками своих извержений, портя паркет и мебель своими копытами.

Многие богатые и знатные помещики, посещая Париж и увлекшись удобством жизни в нем, оставались жить навсегда с редким посещением родины, дабы окончательно не порвать родственных и дружеских отношений с желательными им лицами.

Как-то, будучи в Париже, [я] познакомился через священника посольской церкви с господином почтенных лет, уехавшим из России еще в молодых годах. Он продал все свои имения в России, окончательно порвал со всеми своими родственниками, поселился в Париже. От праздной жизни, понятно, скоро деньги были прожиты, и он уже на старости лет женился на молодой женщине из простого звания, имел от нее детей; чтобы содержать семью, ему пришлось сделаться чичероне6. Я его услугами пользовался в течение дня. Он показал основательно Латинский квартал7 и музей «Клиши»8, богатый разными старинными историческими вещами, в числе их были приборы, применяемые ревнивыми рыцарями к своим временно покидаемым женам во время крестовых походов, с целью обезопасить себя от измены жен. Но и они не достигали своей цели: природа все-таки торжествовала над ревнивцами.

Между прочим, он во время обеда рассказал о последней своей службе у русской богатой графини, оставшейся навсегда жить в Париже.

У графини были в России большие ценные имения в разных губерниях, и ему было ею поручено проверять отчеты, присылаемые управляющими; переводить их с русского на французский язык, так как графиня не знала своего родного языка.

Графиня, получая громадные доходы со своих имений, жила широко и богато, ни в чем себе не отказывая, но чем дальше шли года, доходы с имений сокращались, и пришлось графине подумать об уменьшении своих расходов. Сама она разобраться в этом не могла и попросила бывшего помещика помочь ей. Он взялся за эту работу. Просмотрел ее парижские отчеты, разбил расходы за год по однородным рубрикам и сразу заметил, что сократить расходы не составило бы большого ущерба в изменении жизни графини. Прежде всего ему бросилась в глаза большая трата на уборку квартиры цветами, причем, по заключенному договору с садоводством, цветы ежедневно должны [были] быть заменяемыми другими, новыми, а старые поступали прислугам графини, которые и отправляли их ежедневно на цветочной рынок, а вырученные деньги за них делили между собой. У графини имелась большая конюшня, с большим количеством кучеров, конюхов и выездных лакеев. Причем запряженный экипаж в полном порядке должен был день и ночь находиться у подъезда, чтобы графиня имела возможность выехать во всякое время дня и ночи, когда она только пожелает, между тем графиня выезжала почти всегда только в определенное время. Квартира графини была громадных размеров, обставленная роскошными вещами, требующими большого ухода, а следовательно, большого количества опытной прислуги. Дороги [были] поездки графини летом на разные курорты с полным штатом прислуг, с лошадьми и экипажами. Во время зимнего сезона довольно часто устраивались балы, рауты, парадные обеды, требующие на себя большие издержки, и кроме того, он говорил, можно было еще многое кое-что сократить, чтобы облегчить бюджет расходов.

Составив все это, мой чичероне отправился с радостным чувством доложить об этом графине, предполагая, что она вполне согласится с ним.

Он начал прежде всего выкладывать свои доводы с цветов. Заметил: у графини сделалось расстроенное лицо, печальные глаза, и она воскликнула: «Нет, нет, цветы уж мои оставьте! Как вы не понимаете: я родилась в цветах, жила все время с цветами, как же теперь могу жить без них?!»

Изменение в конюшне на графиню произвело еще более удручающее впечатление, она уже крикнула: «Что же, по-вашему, я должна, как простая мещанка, посылать на угол за наемным экипажем, ехать на нем к своим друзьям или же ждать час своих лошадей, когда их запрягут? Нет, мой Бог, это прямо невозможно!» — и горько заплакала. Видя такой результат от его советов, он сказал: «Все, что вы изволили выслушать, есть самые наименьшие уступки к сокращению расходов, дальнейшие будут более существенные, а потому, графиня, я боюсь о них говорить, чтобы еще больше вас не расстроить».

Графиня сквозь слезы заметила: «Да, да, лучше не говорите; я вижу, вы хотите, чтобы я сделалась монашенкой, но я ей не хочу быть!»

Закончил он свой рассказ словами: «Сокращать свои расходы графиня начала сама и прежде всего сократила меня, получающего у нее сто франков в месяц, а остальное все осталось по-старому».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.