Похороны. Вождь, система, народ

Похороны.

Вождь, система, народ

С 6 марта 1953 г. в течение трех дней проходила церемония прощания с умершим Сталиным. Гроб выставили в самом центре Москвы, в Колонном зале Дома Союзов, традиционном месте прощания с советскими вождями, ранее Доме приемов московского дворянства. Доступ к телу открыли с четырех часов дня. Мероприятие было организовано плохо. Подходы к Дому Союзов регулировались неудачно. Желающие пройти к гробу Сталина попадали в узкие московские улицы, заполненные милицией и грузовыми автомобилями, служившими барьерами на пути толпы. В неразберихе и панике немало людей было покалечено или задавлено насмерть. Материалы расследования этих событий пока недоступны историкам. В 1962 г. в одном из выступлений в тесном кругу Хрущев заявил, что в толпе погибли 109 человек[916].

Информация об этой очередной советской трагедии, конечно, не публиковалась в газетах. Они были заполнены траурным благолепием и демонстрацией нескончаемой скорби по вождю, письмами-соболезнованиями и письмами-клятвами. Однако сохранились и иные письма очевидцев московских событий в руководящие инстанции:

Это не первый случай, когда при движении больших масс людей милиция превращается в беспомощную организацию, а скорее, в нарушителей порядка. Какое огорчение, когда на виду сотен масс и иностранцев, шнырявших с фотоаппаратами, начали извлекать и отправлять в машинах скорой помощи изувеченных и задавленных. Картина потрясающая[917];

В продолжение 5 часов людей гоняли по всей Москве, никто из милиции не знает, где идет очередь! Милиция автомашинами наезжает на многотысячную колонну людей, а отсюда жертвы, крики, стоны. Сотни тысяч людей ходили вокруг огороженных улиц, ведущих к Колонному залу, и не могли найти пути! […] Только вредитель мог объявить о доступе (к телу. – О. Х.) с 4 часов дня, а маршрут объявить в 21 час[918].

Во многом это были пока типичные письма сталинской эпохи. И по стилистике – ссылки на иностранцев, «шнырявших с фотоаппаратами», и «вредителей», – и по сути описываемых событий. Милиция как нарушитель порядка – очень точный образ сталинской системы. Опираясь на насилие, диктатура достигала своих целей за счет многочисленных жертв и потерь. Границы между рациональной упорядоченностью и разрушительным хаосом фактически стирались. Одно с легкостью переходило в другое.

Нельзя исключить, что трагедия в Москве еще раз заставила сталинских наследников задуматься о пределах полицейского государства. Однако пока у них не было иной возможности, кроме как опираться на институты и методы, завещанные диктатурой. Похороны Сталина, назначенные на 9 марта, готовили по прежнему сценарию, хотя, возможно, с большей тщательностью. Прежде всего, были предусмотрены строгие меры безопасности. Ее обеспечивали 22,6 тыс. чекистов, милиционеров и военных. 3,5 тыс. автомобилей вызывались для перекрытия улиц[919]. Правительство утвердило детальный план проведения церемонии похорон, расписанный по минутам. Вынос гроба из Дома Союзов. Установка его перед мавзолеем Ленина на Красной площади. Траурный митинг. Внесение гроба в мавзолей. Мумию Сталина решили поместить рядом с мумией Ленина. За несколько часов до церемонии на Красную площадь привели 6 тыс. военных и 15 тыс. человек из так называемых «делегаций трудящихся»[920]. На этот раз все прошло по плану, без особых происшествий.

Хотя давка и жертвы в Москве были вызваны некомпетентностью властей, очевидно, что первопричиной трагедии можно считать также массовое стремление москвичей попрощаться с вождем. Что это было: проявление любви, любопытства, психоз, погружение в столь редкую «свободу» неорганизованного волеизъявления? Видимо, все это и многое другое. Доступные документы о массовых настроениях – пока немногочисленные – рисуют сложную картину реакций на болезнь и смерть вождя[921]. 5 марта 1953 г. министр госбезопасности Игнатьев представил советским лидерам доклад об умонастроениях военнослужащих[922]. В нем отражен весь спектр «верноподданнических» реакций на болезнь и осознаваемую скорую смерть вождя. Заметным было сочувствие к Сталину-человеку, которого вслед за пропагандой считали воплощением добра и благодетельности: «В моей семье это сообщение воспринято как тяжелое горе, постигшее нашу страну»; «Он очень много работал, и это сказалось на его здоровье». Основой сочувственных откликов являлась тревога за будущее страны и, соответственно, собственное будущее. Свою роль сыграла многолетняя пропаганда, внушившая людям мысль о незаменимости Сталина и угрозе новой войны: «Как-то боязно. После его смерти кто будет на его месте?»; «Может произойти ускорение начала третьей мировой войны». Сообщала госбезопасность также об «отрицательных», «враждебных» настроениях: «Туда и дорога»; «Ну и хорошо»; «Сталин долго не протянет, да это даже лучше. Посмотрите, как все сразу изменится». По таким высказываниям проводились либо аресты, либо оперативное расследование.

В марте 1953 г. многие из тех, кто выражал удовлетворение по поводу смерти Сталина, были осуждены за «антисоветскую агитацию». 44-летний москвич С. М. Теленков, сотрудник научно-исследовательского института, в вагоне электрички в нетрезвом состоянии сказал: «Какой сегодня хороший день, мы сегодня похоронили Сталина, одной сволочью станет меньше, теперь мы заживем». Р. С. Рыбалко, 28-летняя рабочая из Ростовской области, была осуждена за то, что нецензурно ругала Сталина. Спецпоселенец Я. И. Пейт из Казахстана получил срок за то, что после траурного митинга сорвал и растоптал портрет Сталина. Рабочий-железнодорожник из украинского города Ровно 32-летний П. К. Карпец, услышав сообщение о смерти Сталина, выругался и сказал: «Слышите, уже воняет трупом». Е. Г. Гриднева, 48 лет, рабочая Закавказской железной дороги, не сдержавшись, сказала сослуживице: «Собаке собачья смерть. Хорошо, что умер, колхозов не будет, жить легче будет»[923] и т. д.

Открытых антисталинских высказываний было немало, но и они составляли лишь видимую часть народного недовольства, случайно попавшую в поле зрения карательных органов. Повседневная слежка, террор и страх ограничивали до минимума возможность свободного выражения мнений, не говоря уже о каких-либо активных формах протеста. Выбор был прост: либо принять или по крайней мере демонстрировать принятие официальных ценностей, либо попасть в лагерь. Это обстоятельство обесценивает даже такие максимально интимные источники, как дневники. Можно предположить, что и наедине с собственными мыслями советские люди не были вполне искренни, рассматривали собственные хроники скорее как алиби, чем как исповедь. Газетные репортажи о массовых митингах, информационные сводки органов госбезопасности о настроениях, письма граждан властям и другие материалы отражали далеко не все. Не говоря уже о том, что многие документы пока закрыты в архивах. Историки, выдвигающие однозначные парадигмы массовых настроений сталинского периода, берут на себя слишком большую ответственность и не выглядят убедительными, поскольку многое домысливают.

190 млн человек, проживавших в сталинском СССР накануне смерти вождя, представляли собой чрезвычайно сложное сообщество, мало похожее на изображения «нового» человека на обложках советских журналов[924]. Многие факторы способствовали социальной консолидации и поддержке режима, хотя мотивы этой поддержки могли быть очень разными: от искреннего энтузиазма до примирения с неизбежностью и обычного подчинения непреодолимой силе. Огромные масштабы насилия и террора, о которых неоднократно говорилось в этой книге, позволяют утверждать, что становым хребтом сталинской системы были страх и принуждение, как бы ни маскировали эту несущую основу фасадами энтузиазма. Однако верно и то, что лояльность и политическая искренность не всегда были фальшивыми. Перманентный террор подкреплялся действием «положительных» механизмов социального манипулирования. Кнут неизбежно соседствовал с пряником.

Режим целенаправленно формировал слой своих привилегированных сторонников. Многочисленные выдвиженцы и руководящие работники разных уровней получали высокий социальный статус и значительные материальные блага. Пережив массовые чистки второй половины 1930-х годов, советский номенклатурный корпус стабилизировался. Репрессии против чиновников в послевоенный период были скорее исключением, чем правилом. Более того, как показывают документы, накануне смерти Сталина руководящие работники обладали фактической судебной неприкосновенностью. Обязательное согласование любых санкций против членов партии с руководством партийных комитетов вело к фактическому раздвоению правовой системы, о которой генеральный прокурор СССР в докладной записке в ЦК ВКП(б) незадолго до смерти Сталина писал так: «На самом деле существует два уголовных кодекса, один для коммунистов и другой для остальных. Есть много примеров, когда за одно и то же преступление члены партии остаются на свободе, а беспартийные попадают в тюрьму»[925]. Фактическое разделение юстиции по сословному принципу стало следствием корпоративной номенклатурной морали, которая допускала терпимое отношение к злоупотреблениям в своей среде и право сильного.

По своему статусу к чиновникам огромного партийно-государственного аппарата приближалась категория «лучших людей страны». Ее выделяли внутри каждого социального слоя или профессиональной группы – среди рабочих, крестьян, писателей, художников, ученых и т. д. Наиболее известный пример этой социальной инженерии – так называемые «стахановцы», не всегда реальные передовики производства, «маяки» и символы «народности» советского режима. Занимая промежуточное положение между рядовыми гражданами и чиновниками, стахановцы быстро усваивали систему ценностей последних, даже если формально оставались на своих первоначальных профессиональных позициях. Они выполняли представительские функции, лоббировали интересы своих предприятий и регионов, пользовались немалыми материальными привилегиями и т. п. Ярким и достаточно типичным представителем этой группы был родоначальник движения, шахтер А. Г. Стаханов, которого Сталин знал лично и поддерживал. Войдя во вкус «номенклатурной» жизни, Стаханов без стеснения бомбардировал Сталина просьбами о благах и льготах:

Иосиф Виссарионович! Дайте мне хорошую машину, я оправдаю Ваше доверие. Скоро 10 лет стахановского движения, я еду в Донбасс и еще раз покажу, как нужно работать. Сколько раз и к кому только я ни обращался, все дают какую-нибудь трофейную разбитую коробку, а если бы дали один раз, да хорошую, я бы и не приставал больше […] Вот еще насчет квартиры. Я живу в Доме Правительства 9 лет, и ни до войны, ни во время войны не могу допроситься сделать ремонт. Стены грязные, мебель потрепана, разломана […] а кое-кому обивают стены шелком по два раза в месяц и мебель ставят всевозможную. Это неправильно, я прошу сделать ремонт и заменить мебель, чтобы не стыдно было пригласить в квартиру к себе людей[926].

Перераспределение благ и преимуществ в пользу социальной верхушки было частью политики приоритетного развития городов, прежде всего крупных. Форсированная индустриализация и милитаризация стремительно увеличивали разрыв в уровне жизни и социальном статусе крестьянского большинства и городского меньшинства[927]. Многие горожане, прежде всего жители столиц и крупных промышленных центров, были относительно привилегированной и высокооплачиваемой группой. В голодные годы они недоедали, но не умирали, как крестьяне, поскольку снабжались государственными пайками. В отличие от крестьян они имели паспорта и относительную свободу передвижения. В городе были лучше развиты медицина, культура и образование. В столичных магазинах, куда направлялась значительная часть потребительских товаров, можно было что-то купить и даже выбрать[928]. Более доступные горожанам учебные заведения и высокооплачиваемые рабочие места открывали перед ними сравнительно широкие возможности. В интересах жителей столичных и крупных промышленных центров проводилась денежная реформа, снижение цен в государственной торговле и увеличение налогов на крестьянские хозяйства. Эти меры заставляли крестьян, нуждавшихся в наличных деньгах, продавать за бесценок продукцию своих подсобных хозяйств на городских рынках. Сталин, судя по всему, вполне осознавал социальные последствия такого экономического курса. На этот счет имеются очень правдоподобные свидетельства А. И. Микояна, который в силу должностных обязанностей занимался вопросами торговли:

Я говорил, что нельзя снижать цены на мясо и сливочное масло, на белый хлеб, во-первых, потому, что этого у нас не хватает, и, во-вторых, отразится на закупочных ценах, что отрицательно скажется на производстве этих продуктов, а при нехватке этих товаров да при таком снижении цен будут огромные очереди, а это приведет к спекуляции: ведь рабочие не смогут днем в магазин пойти, значит, товары будут скупать спекулянты […] Но Сталин настаивал, говоря, что это нужно сделать в интересах интеллигенции[929].

Микоян достаточно точно прогнозировал реальный эффект от политизированного снижения цен: дефицит товаров, очереди, теневой рынок. Однако вполне ясны и расчеты Сталина. Он думал о тех привилегированных слоях населения в крупных городах, на которые в значительной мере опирался режим. Даже средние горожане благодаря государственной политике перераспределения ресурсов были во много раз богаче крестьян. Ярким отражением этого неравенства являлись молодые крестьянки, массами нанимавшиеся домработницами в городские семьи практически за хлеб и угол. Очевидно, что восприятие действительности у городского меньшинства и сельского большинства различалось. Однако получилось так, что именно горожане – те, кто активно писал воспоминания и дневники, – оказали непропорциональное воздействие на современные представления о сталинской повседневности.

Еще одной причиной социальной стабильности и поддержки диктатуры был фактор войны. Память об ужасах Первой мировой и гражданской войн, победа над нацизмом, оплаченная двадцатью семью миллионами жизней, страхи перед третьей мировой атомной войной – все это оказывало огромное воздействие на мировосприятие миллионов людей, причем не только в СССР. Сталинская власть для многих выступала в образе спасителя мира от страшного врага. Победа 1945 г. на десятилетия вперед, вплоть до наших дней, служила важнейшей основой легитимности сталинского и послесталинского режимов[930].

Перечисление благоприятных для сталинской системы исторических обстоятельств можно продолжать. Однако все они даже в сочетании с перманентными репрессиями не могли полностью подавить социальные противоречия и массовое недовольство. С самого начала власть большевиков как радикальной революционной партии опиралась на жесткое разделение общества и подавление вплоть до физического уничтожения той его части, которая по рождению и социальной сути считалась враждебной социализму[931]. Сталинская революция сверху придала этим чисткам сильнейший импульс. К бывшим дворянам, буржуазии, офицерам, царским чиновникам и т. п., стигматизированным после 1917 г., добавилась огромная масса основного населения страны – крестьян. Многие из них в ходе коллективизации были объявлены «кулаками», расстреляны, высланы или изгнаны из родных деревень. Осознавая наличие «обиженных» и «врагов», порожденных этой политикой, диктатура усиливала профилактические чистки, что особенно ярко проявилось в 1937–1938 гг. Репрессии порождали репрессии. К концу сталинского правления значительная часть, если не большинство, граждан СССР в разные периоды своей жизни подвергались арестам, заключению в лагеря, депортациям или другим более мягким дискриминационным мерам.

Конечно, жертвы произвола режима вовсе не обязательно становились его сознательными противниками. Скорее наоборот. Террор запугивал людей, делал их более управляемыми и покорными, заставлял демонстрировать повышенную лояльность. Однако было бы неверно полагать, что это была единственно возможная реакция. Документы свидетельствуют о заметном распространении антиправительственных настроений и даже активных форм протеста. По понятным причинам наибольшей остроты массовые выступления достигали в период становления диктатуры, ярким примером чего может служить крестьянская война 1930 г. и городские волнения начала 1930-х гг.[932] Когда система стабилизировалась и начался Большой террор, возможностей открыто проявлять недовольство почти не осталось. Но важно отметить, что архивы спецслужб, отражающие положение в стране в поздний сталинский период, по-прежнему недоступны. Нельзя исключить, что наши представления об относительном безмолвии и покорности поколения 1940-х – просто-напросто результат ограниченных знаний.

Неискоренимой причиной широкого недовольства был низкий уровень жизни[933]. В сельском хозяйстве, подорванном коллективизацией, кризисы чередовались периодами стагнации. Почти каждый год сталинского правления был отмечен голодом, который охватывал либо значительную часть страны, как это было в 1931–1933 и в 1946–1947 гг., либо отдельные ее регионы. Даже в лучшие относительно неголодные годы питание среднестатистического советского гражданина оставалось скудным. При Сталине утвердился преимущественно хлебно-картофельный рацион. Бюджетные обследования в сравнительно благополучном 1952 г., накануне смерти вождя, фиксировали, что питались советские люди из рук вон плохо. Среднестатистический житель страны в день потреблял около 500 граммов мучных изделий (в основном хлеба); небольшое количество круп; 400–600 граммов картофеля; около 200–400 граммов молока и молочных продуктов. Это была основа рациона. Все остальные продукты являлись экзотикой. Среднедушевое потребление мяса и мясных продуктов составляло 40–70 граммов, жиров (животного или растительного масла, маргарина, сала) – 15–20 граммов в день. Довершали картину несколько ложек сахара и немного рыбы. Одно яйцо среднестатистический житель СССР мог позволить себе примерно раз в 6 дней. Такой рацион почти соответствовал основным нормам снабжения заключенных лагерей[934]. И даже эти данные Центрального статистического управления, которое испытывало постоянное политическое давление, вероятнее всего, приукрашивали действительность. Средние показатели могли увеличиваться, например, за счет включения в бюджетные обследования более высокооплачиваемых рабочих или крестьян из относительно благополучных колхозов. Не учитывалось и качество продуктов. По многим свидетельствам, оно часто было низким. Как говорилось в письме, отправленном Сталину в ноябре 1952 г. из Черниговской области, «теперь выпекают черный хлеб, и то некачественный. Кушать такой хлеб, особенно больным людям, невозможно»[935].

Промышленных товаров тоже не хватало, а цены на них были неизменно высокими. Люди довольствовались простейшими сравнительно дешевыми изделиями, но и их покупали немного. Например, кожаную обувь в 1952 г. смог приобрести только каждый четвертый крестьянин[936]. Как жаловался в письме Сталину в декабре 1952 г. житель одной из деревень Тамбовской области, «в нашем колхозе колхозники имеют одну зимнюю одежду на 3–4 члена семьи, дети зимой у 60 % населения учиться не могут, ибо нет одежды»[937].

Чрезвычайно тяжелыми были жилищные условия подавляющего большинства населения. При Сталине жилье строили по остаточному принципу, направляя в коммунально-жилищную сферу совершенно недостаточные капиталовложения. Копившиеся годами проблемы усугублялись военной разрухой. На начало 1953 г. в городах на одного жителя приходилось 4,5 квадратных метра жилья[938]. Наличие временно проживающих и непрописанных, не попадавших в учет, снижало эту цифру. При этом качество жилья было низким. В городском обобществленном жилищном фонде лишь 46 % всей площади было оборудовано водопроводом, 41 % – канализацией, 26 % – центральным отоплением, 3 % – горячей водой, 13 % – ванными[939]. Причем и эти цифры в значительной степени отражали более высокий уровень благоустройства крупных городов, прежде всего столиц. Ярким показателем положения в жилищном хозяйстве было широкое распространение в городах бараков. Причем количество населения, зарегистрированного в бараках, увеличивалось. Если в 1945 г. в городских бараках числилось около 2,8 млн человек, то в 1952 г. 3,8 млн. Более 337 тыс. человек жили в бараках в Москве[940].

Чрезвычайно тяжелыми были условия труда на советских промышленных предприятиях и в сельском хозяйстве. Неразвитая в силу общей нищеты система материального стимулирования заставляла прибегать к методам репрессивного принуждения к труду. Наиболее откровенно рабский по своей сути труд использовался на предприятиях ГУЛАГа. Однако формально свободные рабочие и колхозники также трудились в значительной степени из-под палки. Набор рабочей силы в промышленность, особенно в наиболее неблагополучные и опасные для жизни отрасли, осуществлялся при помощи насильственных мобилизаций молодежи. Уклонение от мобилизаций каралось заключением в лагеря. С 1940 г. при помощи чрезвычайных трудовых законов рабочие прикреплялись к своим предприятиям. Крестьян, которым почти не платили за труд в колхозах, привлекали к суду, если они не вырабатывали обязательных норм трудодней. Всего в 1940–1952 гг. за самовольный уход с предприятий и опоздания, уклонение от мобилизаций в промышленность и сельское хозяйство и невыполнение колхозных норм было осуждено около 17 млн человек[941]. Эта огромная цифра, лишь в некоторой мере отражавшая истинные масштабы нарушений трудовой дисциплины, говорит о том, какова была реальная цена утверждений советской пропаганды о беззаветном энтузиазме трудящихся СССР.

Между полюсами преданности режиму и недовольства лежала огромная, абсолютно преобладающая зона повседневного безразличия и внешней лояльности. Лишь в некоторой степени откликаясь на пропагандистские влияния, маскируясь и увертываясь от прямых ударов террора, значительная часть населения придерживалась традиций и обычаев. Несмотря на мощный антирелигиозный пресс государства и массовые репрессии против священнослужителей и церковных активистов, большинство жителей страны оставались верующими. Перепись населения в январе 1937 г. показала, что среди граждан СССР в возрасте 16 лет и старше приверженцами религии объявили себя 57 % (более 55 млн человек). И это при том, что часть верующих, опасаясь преследований, скрывали свои истинные убеждения[942].

Чувствительным и опасным для многонационального Советского Союза было сталинское наследство в сфере межнациональных отношений. Период относительного национального либерализма большевиков, строивших первоначально, по определению Т. Мартина, «империю положительной деятельности», завершился в начале 1930-х годов[943]. При Сталине национальная политика становилась все более репрессивной. Массовые аресты и расстрелы по национальному признаку, депортации целых народов, унификация и русификация закладывали под здание СССР мины большой разрушительной силы. Первые взрывы наблюдались уже при Сталине. В Западной Украине и балтийских странах полыхала ожесточенная партизанская война. За фасадом официально пропагандируемой «дружбы народов» (отрицать которую полностью также было бы неправильно) скрывались многочисленные межнациональные конфликты[944]. Обострялся «русский вопрос», отражавший противоречивое положение русского большинства (опоры и жертвы советской империи) и, по мнению Дж. Хоскинга, в конце концов разрушивший СССР[945].

Что знал Сталин об этих проблемах, о реальной жизни «своего» народа? Лидер албанских коммунистов Э. Ходжа, посетивший Москву в 1947 г., запомнил такие слова Сталина: «Чтобы уметь руководить, надо знать массу, а чтобы знать ее, надо идти в массу»[946]. Однако сам Сталин вряд ли следовал этому принципу. В массы он не ходил. После известной поездки в Сибирь в 1928 г., во время которой, впрочем, Сталин заседал преимущественно с местными функционерами, он практически не выезжал «в народ». Официальные встречи с «представителями трудящихся» были тщательно подготовленными пропагандистскими спектаклями. Случалось, что склонный к театральным эффектам Сталин в лучшие моменты своего правления неожиданно появлялся на людях. Однако и такие случайные встречи и импровизации неизбежно приобретали форму «явления вождя народу».

В сентябре 1935 г. Сталин в компании других руководителей страны путешествовал по окрестностям Сочи. Здесь они столкнулись с небольшими группами отдыхающих. По инициативе Сталина состоялось своеобразное «братание». Яркое описание этой сцены оставил один из курортников:

[…] тов. Сталин […] остановил нас следующими словами: «Почему уходите, товарищи? Почему такие гордые, гнушаетесь нашего общества. Подойдите сюда. Откуда вы?» Мы подошли […] «Ну, давайте знакомиться», – сказал тов. Сталин, поочередно познакомил нас с каждым из своих спутников и сам познакомился. «Это товарищ Калинин, это жена товарища Молотова […], а это я, Сталин», – сказал он, пожимая всем нам руки. «Будем теперь все вместе сниматься», – и товарищ Сталин пригласил нас стать возле него […] Товарищ Сталин, пока фотографы работали, все время подшучивал над ними: сказал, что они «смертельные враги» и друг другу всегда стараются помешать; просил снимать не только его, но «весь народ» […] Затем тов. Сталин стал приглашать сниматься продавщицу яблок из киоска […] и продавца из буфета. Смущенная продавщица долго не выходила из своего магазина. Товарищ Сталин сказал ей, что «нехорошо быть такой гордой», и предложил фотографам не снимать, пока она не подойдет. «Продавщица, – заявил тов. Сталин, – должна стать самой уважаемой женщиной в нашей стране». Та, наконец, подошла, и съемка продолжалась. Подошел пустой автобус […] Товарищ Сталин пригласил сниматься шофера и кондуктора […][947]

Очевидно, что подобные выходы в реальную жизнь мало что давали для понимания народа. Сталин не имел возможности видеть, в каких условиях жили советские люди, что и где они покупали, где лечились и учились. Его знания о существовании «масс» были преимущественно кабинетными. До сих пор известны два главных источника, из которых Сталин мог черпать свои знания о повседневности: сводки госбезопасности о положении в стране и массовых настроениях, а также письма и жалобы рядовых граждан, в значительном количестве поступавшие во все властные структуры, в том числе на имя вождя.

Насколько позволяют судить архивные материалы, информационные сводки госбезопасности получили особенно широкое распространение в 1920-е – 1930-е годы. Эти документы содержали достаточно откровенную информацию о положении в стране, хотя информацию, поданную с точки зрения чекистских органов, видевших в кризисах и нараставших трудностях преимущественно, хотя и не исключительно, происки врагов. Информационные сводки подразделялись на многочисленные виды. Одни из них содержали общие обзоры социально-политических процессов, другие были посвящены более конкретным вопросам хозяйственной или политической жизни. Очевидным недостатком этих документов была их объемность. Для чтения многостраничных трактатов лидерам страны, на имя которых направлялись сводки, требовалось потратить немало времени. Некоторое количество информационных сводок госбезопасности за довоенный период было опубликовано историками в последнее время[948]. Однако публикации произведены по копиям, сохранившимся в архивах органов госбезопасности. В личном архиве Сталина этот вид источников отсутствует. Неизвестно также, сохранились ли они и в каком виде и объеме в архиве Политбюро, в нынешнем Архиве Президента России. Это не позволяет понять, в какой мере советские лидеры, и прежде всего Сталин, пользовались информационными материалами спецслужб. Пока есть основания предполагать, что в незначительной.

Гораздо больше информации мы имеем о работе Сталина с письмами советских граждан. Жалобы, просьбы, заявления по самым разным поводам и в разные инстанции писало без преувеличения большинство страны. Это была обычная повседневная практика, в значительной мере поощряемая самими властями. В советской системе письма во власть были одним из немногих способов решить элементарные житейские проблемы. Государство владело практически всеми рабочими местами. Только через государство можно было получить или построить жилье. В государственных магазинах приобреталась значительная часть необходимых для жизни товаров. Только в государственных больницах лечили или отказывали в лечебной помощи. Государство устанавливало немногочисленные категории лиц, которые получали пенсии и различные пособия, а также определяло размеры этих выплат. При отсутствии реальной судебной системы советские люди решали все конфликты и споры через чиновников. Огромный бюрократический аппарат и его злоупотребления вызывали многочисленные жалобы на чиновников вышестоящим чиновникам. Аресты, депортации, заключения в лагеря и расстрелы порождали миллионы просьб и жалоб о смягчении участи. Писали сами арестованные, их родственники, реже, но все же писали различные поручители, осмеливавшиеся защищать своих знакомых и коллег. Это «правдоискательство» в целом не преследовалось государством, так как создавало иллюзию непричастности высшего руководства к произволу.

Особо поощрялись многочисленные «сигналы» о злоупотреблениях и «вражеской деятельности». Сам Сталин испытывал к доносам и доносчикам заметное расположение и неоднократно демонстрировал это публично. Целый абзац широко известной речи на февральском пленуме 1937 г. Сталин посвятил печально знаменитой доносчице из Киева П. Т. Николаенко. «Николаенко – это рядовой член партии, – говорил Сталин. – Она – обыкновенный «маленький человек». Целый год она подавала сигналы о неблагополучии в партийной организации в Киеве, разоблачала семейственность, мещанско-обывательский подход к работникам […] засилье троцкистских вредителей. От нее отмахивались, как от назойливой мухи […] Только вмешательство Центрального Комитета партии помогло распутать этот запутанный узел […] Как видите, простые люди оказываются иногда куда ближе к истине, чем некоторые высокие учреждения»[949]. В последние месяцы жизни Сталина на щит была поднята еще одна «героиня из народа», врач Л. Ф. Тимашук, сигналы которой послужили поводом для организации «дела врачей».

Используя особую заинтересованность режима в «разоблачениях» и почти полную безнаказанность клеветы, многие советские граждане активно использовали доносы как один из немногих способов манипулирования государством. При помощи доносов сводили счеты, выселяли из коммунальных квартир соседей, устраняли конкурентов на службе и т. д. Не следует также забывать, что для бесправных и обездоленных «низов» доносы были практически единственным способом мести всесильным чиновникам. Само государство толкало людей на то, чтобы использовать в борьбе за свои права постыдные методы.

Помимо жалоб о злоупотреблениях, значительное количество писем имели, так сказать, «позитивный» характер. Архивы буквально переполнены письмами-инициативами. Они касались реорганизаций государственных органов, проведения тех или иных социально-экономических преобразований, переименования городов, введения новых праздников и церемоний, исправления «ошибок» в прессе и многого другого. Такие письма были способом реализации социальной активности в узких рамках советской дозволенности. Не исключен определенный корыстный интерес авторов инициатив – выдвинуться, попасть в поле зрения высоких начальников.

Высшим авторитетом и главным адресатом для всех перечисленных категорий жалобщиков и заявителей был, конечно, Сталин. Точное количество писем, которые поступали на его имя, неизвестно. Однако вряд ли их было меньше, чем несколько сотен тысяч в год[950]. Очевидно, что далеко не все письма доходили до Сталина. Он получал выборку, содержание которой демонстрирует степень осведомленности вождя в вопросах «народной жизни» и позволяет судить о его эпистолярных предпочтениях.

Работа с корреспонденцией на имя Сталина представляла собой сложную бюрократическую процедуру. В структуре Особого сектора ЦК ВКП(б) – личной канцелярии Сталина – существовало специальное подразделение, занимавшееся обработкой писем на имя вождя. В начале 1950 г. в нем насчитывалось 20 сотрудников[951]. Они принимали и регистрировали корреспонденцию, рассылая значительную ее часть в различные ведомства для рассмотрения. Наиболее важные и интересные письма докладывались руководителям Особого сектора, в частности помощнику Сталина Поскребышеву[952]. Он, судя по всему, еще раз фильтровал корреспонденцию, производя окончательную выборку для Сталина. Благодаря системе многоуровневого отбора в поле внимания Сталина попадали лишь некоторые из сотен тысяч обращений и заявлений снизу, приходивших на его имя. Причем со временем их количество только сокращалось. Если в первой половине 1946 г. Сталину для личного ознакомления направлялось в среднем 10 писем в месяц, то в 1952 г. – от одного до двух[953].

Немногочисленные письма, достигавшие стола Сталина, мало говорили о реальной жизни страны. Большинство из них относились к трем категориям: запросы по «теоретическим вопросам», письма старых знакомых, наконец, многочисленные приветствия. Сравнительно нечасто Сталину докладывались критические заявления, осторожно обличавшие различные неприглядные стороны советской действительности. Этот отбор во многом отражал нараставшее стремление вождя жить воспоминаниями о прошлом или прогнозами на будущее. Насущные проблемы были не в чести.

Однако как бы плохо ни знал Сталин жизнь народа, народ еще хуже представлял себе истинного вождя. В силу характера и личных качеств (сильный акцент, медлительность, временами заметное косноязычие), а отчасти намеренно Сталин, в отличие от многих других диктаторов, редко выступал с речами перед большими аудиториями. Он предпочитал публиковать тексты. Агрессивная пропаганда сталинских статей, интервью, теоретических трудов создавала эффект всепроникающего присутствия невидимого вождя. Таинственная немногословность питала харизматичность. Постепенно сформированный в 1920-е – 1930-е годы сталинский миф получил завершенное выражение в известных официальных текстах – Кратком курсе истории ВКП(б) и Краткой биографии Сталина. Их концепция, созданная самим Сталиным, была простой и легкой для восприятия. Деяния партии представлялись как движение от победы к победе. Сталин был объявлен изначальным вождем партии и прямым наследником Ленина. Партия и Сталин считались непогрешимыми и всегда правыми не только в текущих делах, но и с точки зрения исторической перспективы. Провалы сталинской политики, голод, массовые репрессии, внешнеполитические ошибки и т. п. табуировались. Трудности и недостатки признавались в самом общем виде, но приписывались чаще всего вредительству врагов, в некоторой степени зловредности бюрократов или абстрактной незрелости социализма на данной стадии его развития.

Многие условия способствовали прочному закреплению сталинского мифа в общественном сознании. Абсолютная цензура уничтожала любые неофициальные источники достоверной информации. Активная пропаганда сопровождалась репрессиями и подавлением малейшего инакомыслия. Естественное стремление к позитивному восприятию действительности, какой бы сложной она ни была, и, конечно, страх заставляли советских людей принимать и усваивать официальные трактовки реальности. Строго контролируемая алхимия официальной сталинианы[954] создавала фальшивые, а потому вдвойне величественные образы Сталина и его свершений. Эти образы надолго пережили самого Сталина.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.