Глава 18

Глава 18

Моя поездка на командирские курсы в Нойштадте началась вечером 5 января 1944 года. Один из моих новых друзей доставил меня из Тулона в Марсель на своей машине, которая мчалась с самоубийственной скоростью по дороге, петлявшей по краю скалистых гор. Я прибыл в небольшой отель «Канебье» в полночь, проспал до полудня, затем переоделся в гражданский костюм, чтобы пойти полюбоваться Марселем – знаменитым городом на континенте. В нём всё смешалось в незримой гармонии – моряки, нищие, бывшие французские солдаты, все ещё одетые в старую форму, воры, проститутки, арабы, китайцы, чёрные и белые. Я бродил по извилистым улочкам старого города мимо пахучих пирсов, рыбацких лодок и заброшенных гниющих судов. На небольшой моторной лодке перебрался через бухту к древнему замку Иф, более известному как место заключения графа Монте-Кристо. В этот вечер я прошёлся и по фешенебельному кварталу города, не устояв перед соблазном поужинать в уютном ресторане, где подавались великолепные блюда в старинном изысканном стиле.

6 января в 08.00 я поднялся по широкой лестнице вокзала Сент-Шарль и сел на поезд, шедший в Страсбург. Пока он безмятежно двигался среди цветущих холмов и долин Южной Франции, в России советские дивизии наносили удары по немецким оборонительным линиям в преддверии зимнего наступления. В Италии американцы бомбили участок нашего фронта в районе Монте-Касино, пытаясь прорваться к Риму. На Британских островах тысячи бомбардировщиков заводили моторы для ночного налёта на континент. В 22.30 мой экспресс прибыл в Страсбург и около полуночи пересёк Рейн в районе Келя.

В Мангейме мы сделали остановку – и долго стояли. Чтобы выяснить причину задержки, я вышел на холодную платформу. Мрачный дорожный рабочий сообщил, что Франкфурт сильно бомбили.

– Говорят, это была самая мощная бомбардировка. Кажется, поезду придётся здесь постоять некоторое время.

У меня вдруг появилось острое желание помчаться впереди поезда. Одолевало беспокойство: не случилось ли чего с родными и домом? Лишь после продолжительной стоянки поезд выполз из Мангейма и грузового депо. Затем он медленно потащился к охваченному пожарами Франкфурту. Прежде чем поезд осторожно втянулся под навес главного вокзала, серое, холодное, туманное утро сменил тягостный день, за ним – ночь.

Я схватил свои чемоданы и выбежал по россыпи битого стекла сквозь дым пожарищ и облака пыли на улицу. Большая площадь перед вокзалом лежала в руинах. Полукруг окружавших площадь величественных зданий был низведён до развалин. Над городом висела сплошная завеса из чёрного дыма. Для борьбы с пожарами и расчистки завалов улицы заполнили пожарные машины, военные грузовики, бригады ПВО, санитарные фургоны и тысячи людей. Спотыкаясь об обломки кирпича и обходя воронки, я помчался через площадь, вышел на Майнзер-Ландштрассе, повернул налево на Савиништрассе, обежал глубокую воронку посередине улицы, обратив внимание на большое количество алюминиевой фольги, при помощи которой противник снижал эффективность радаров ПВО, и затем пронёсся ещё пятьдесят метров вперёд.

Здесь я сделал открытие, которое несколько успокоило меня. Наш дом стоял на прежнем месте. Я открыл тяжёлые железные ворота, подошёл к парадному и позвонил в дверь. Никто не откликнулся. Полагая, что звонок не действует, я попытался войти в дом с чёрного хода. Там, где был сад, лежали большая груда битого кирпича и штукатурки, куски железного ограждения, оконных рам, стекла обогревательных батарей и труб. Торцевая стена дома была разрушена взрывом бомбы, выставив напоказ все пять этажей. Жильцы и вещи четырёх из пяти этажей были уже эвакуированы, исключение составлял второй этаж, где помещалась наша квартира. Я узнал спальню своих родителей, где ещё стояла мебель, неразобранные кровати, аккуратно покрытые одеялами, но со слоем пыли сверху. Рядом была комната, где швейная машинка глядела на воображаемую стену, и комната сестры с бирюзовыми обоями. В углу одного из помещений квартиры висела лоханка. Никаких признаков присутствия моих родителей и сестры не было.

На первом этаже появилась женщина и сказала:

– Это хорошо, что вы приехали. Мы здесь гадали, придёт ли кто-нибудь, чтобы позаботиться о мебели. Хотя бы вы.

Я узнал в женщине супругу хозяина дома и спросил:

– Вы можете открыть нашу квартиру? У меня нет ключей.

– Я поищу. Попрошу также соседей помочь убрать вашу квартиру.

Из одной её случайной реплики я понял, что мои родители уехали по делам. После того как женщина вручила мне ключ, я вошёл в квартиру и осмотрел повреждения.

Двери подсобных помещений были сорваны с петель. В комнатах со стен попадали картины. Пол был усеян мелкими предметами, снесёнными со столов. Разбилась только стеклянная и фарфоровая посуда. Однако мебель, кровати и пол покрывал толстый слой пыли. Перед уборкой квартиры я облачился в старую одежду, которую нашёл в своей комнате. Затем открыл входную дверь, услышав стук. Ожидая увидеть в качестве помощников крепких мужчин, я с удивлением увидел вместо них четырёх женщин среднего возраста, одетых в серую рабочую форму. Они вошли, словно в свою квартиру. Все вместе мы начали передвигать мебель, протирать её, выносить в вестибюль и передние комнаты. Далеко за полдень женщины ушли, не ответив на выраженную мною признательность за помощь.

Переодевшись в морскую форму, я пошёл в армейский информационный центр, получил талоны на питание, послал телеграмму своему новому начальству, объяснив причину моего отсутствия на месте службы. Несколько телеграмм отправил по другим адресам в расчёте, что они найдут родных и вызовут их домой. Затем стал искать место, где можно было бы перекусить. Четыре ресторана, где сохранялось великолепие довоенного обслуживания, были разрушены до основания. В пятом, на Кайзерштрассе, белоснежные скатерти сменили бумажные подстилки, а элегантных официантов – мрачные матроны. Безвкусный ужин вызвал неприятные ощущения после великолепных блюд, которые мне подавали в Марселе. Злая ирония состояла в том, что французы, проигравшие войну, питались, как короли, мы же, победители, жили на картошке и эрзацах.

Разорённый город снова погрузился во тьму ночи, и его жителей вновь охватил страх перед начавшимся воздушным налётом. Я вернулся в наш разбитый дом и прислушивался к объявлениям по радио, пока налёт не прекратился.

Проснулся от бьющего в лицо солнечного света и с изумлением озирался по сторонам в своей странной и в то же время хорошо знакомой мне квартире. На стене напротив моей кровати висел рисунок обнажённой женщины, который я нарисовал, когда мне было 18 лет. Мать постоянно интересовалась, кто позировал мне в таком юном возрасте. Рядом висела репродукция картины Рембрандта «Мужчина в шлеме» и чуть подальше гипсовая маска «Незнакомки из Сены», снятая с неизвестной красавицы утопленницы, которая была обнаружена в знаменитой реке Парижа лицом вниз. На стене напротив окна я повесил мои флотские трофеи – эмблемы, флаги, ленты. На полках вдоль стен стояли книги, которые я покупал в книжных магазинах, разбросанных по всей Европе. Такова в основном была моя комната, из которой я в 1939 году ушёл на войну. Мне говорили, что она будет выиграна в течение нескольких месяцев. Тем не менее четыре года войны продвинули меня к вершинам избранной военной профессии. Я вновь подавил чувство пессимизма, которое в последнее время зрело во мне сильнее и сильнее. Скоро, очень скоро мы доведём эту проклятую войну до победного конца…

В темноте повернулся ключ в замке от входной двери. Вернулись мои родные. Мать и Труди были шокированы, отец же произнёс со вздохом:

– Увы, нам придётся привыкать к потерям. Могло быть и хуже. Но мы снова вместе, и давайте выпьем за это.

Папа раскупорил две бутылки мозельского. Мы выпили за моё двойное повышение, за счастливый случай, спасший родителей и сестру от бомб, за нашу стойкость перед лицом воздушных налётов союзников. Вместе провели время в кабинете отца до трёх часов ночи, беседуя и прислушиваясь к предупреждениях по радио об отдельных прорывах вражескими самолётами нашей системы ПВО. Затем мы рискнули отправиться спать, поскольку налётов союзников на Франкфурт не ожидалось.

На следующий день поздно вечером я сошёл с приползшего как черепаха поезда в порту Нойштадт на Балтике, где были организованы командирские курсы. Я нашёл свободную кровать в одном из чистых деревянных бараков и бросился на матрас, набитый соломой.

Утром в 08.00 я обнаружил, что небольшая группа будущих командиров уже занимается в симуляторе. Он представлял собой сложное сооружение, напоминавшее помещение рубки подлодки. Оно было установлено над большим водоёмом и могло передвигаться в любом направлении среди макетов транспортов, танкеров и эсминцев. Симулятор позволял будущему командиру осваиваться с техникой и приёмами торпедной атаки в погруженном положении до тех пор, пока выбранная тактика не отрабатывалась им до мельчайших деталей. Получив достаточный опыт в боевых условиях, я легко справлялся с учебными заданиями. После двухнедельной практики и скучной жизни в бараке я порадовался переезду в Данциг для занятий боевыми стрельбами.

В конце января я сел в поезд, шедший в Данциг. Платформа вокзала кишела пехотинцами разных званий и рангов. Они штурмовали вагоны поезда, который должен был отправиться в долгое путешествие на фронт в Россию. Я устроился в дымном купе с несколькими армейскими офицерами. Они пыхтели закрутками из русской махорки, низкосортного табака, который выучились курить за неимением лучшего. Я предложил им выкурить ароматические турецкие сигареты, которые ещё были доступны нам, флотским офицерам. Это предложение значительно улучшило отношения между пехотой и ВМС, а также воздух в купе. Пока поезд двигался на восток, мы говорили о войне в целом и русской кампании в частности. Фронтовики были единодушны в убеждении, что им удастся сдержать неослабевавшее советское наступление на широком фронте.

– Мы отдадим им несколько квадратных метров на том или ином участке, но это будут тактические уступки, – сказал один офицер.

Другой, опытный вояка-пехотинец, заметил:

– У Советов нет нашей промышленной мощи. У них нет средств продолжать свои атаки или помешать нашему контрнаступлению.

– Их топорная техника не устоит против нашего нового оружия, – поддержал разговор третий собеседник. – Пусть только придёт лето.

Я поговорил ещё с несколькими фронтовиками, и они высказали общее убеждение, что к весне новое оружие и стратегия радикально изменят несколько затруднительное положение наших войск на различных фронтах. Когда поезд подъехал к Данцигу, я пожелал им удачи в битвах на русском фронте.

В Данциге трамвай доставил меня к пирсу, где в течение нескольких лет стояли на приколе большие океанские лайнеры с линии Гамбург-Америка. Я нашёл пароход, в котором разместилось среди обветшавшей роскоши командование Двадцать третьей флотилии подводных лодок. Поселился в старой каюте, отделанной плюшем и вельветом. Хотя в ней пахло нафталином и сигарами, корабль мне сразу понравился.

Я обнаружил старшего офицера, капитана Лейта, который курировал группу будущих командиров, в баре, беседовавшим с молодыми офицерами. Лейт, бывший командир подлодки, на счету которой числились потопленные суда противника общим тоннажем более 230 тысяч тонн, по-дружески поздоровался со мной и представил своим собеседникам. Я узнал, что только двое из нас, будущих командиров, пришли с подводного флота, другие же не принимали участия ни в одном боевом походе, что отличалось от обычной практики прежних лет. Их направили с эсминцев, тральщиков, крупных боевых кораблей и штаба, чтобы пополнить численность командного состава подлодок. Новичкам предоставлялся год на усвоение уроков, которые были преподаны мне в течение трёх лет боевой службы. В них отсутствовало главное из того, что можно было приобрести только в боевой обстановке: мгновенная реакция, предвосхищение очередного хода противника, знание того, когда нужно уходить под воду и когда оставаться на поверхности и атаковать, как управлять лодкой под бомбардировкой глубинными бомбами и кассетными боезарядами, как действовать в тысяче случаев чрезвычайной ситуации. У этих новичков, которым уже через несколько недель будут доверены лодки, почти не было шансов выжить, и у команд их подлодок тоже.

На заре следующего дня начались наши учебные стрельбы. Для их проведения в море вышли семь подлодок и отряд надводных судов. Наши торпеды приводились в движение сжатым воздухом, который оставлял отчётливо видимый след. Это помогало при оценке результатов стрельбы днём. Кроме того, торпеды были оснащены светящимися учебными боеголовками для оценки стрельбы ночью. Преподаватели составили для нас обширный изнуряющий график ужасно сложных занятий, который требовал быстрых и логичных решений и действий в чрезвычайной обстановке. Изнурительный режим учёбы поддерживался шесть дней в неделю в течение месяца, оставляя очень мало времени на сон и отдых. По окончании трудной учёбы мы собрались в офицерской столовой, одетые в морскую форму, при белых рубашках и чёрных галстуках, чтобы услышать оценки своего ратного труда. Я узнал, что заслужил высшую оценку. За это хотелось одного вознаграждения – получить под своё командование новую чудо-лодку.

Двумя вечерами позже я получил приказ, увенчавший мою карьеру моряка. Мы собрались на прощальную вечеринку в дымном баре лайнера. После того как старший офицер покончил с объявлением благодарностей и пожеланиями, он взялся разбирать связку телетайпных лент из штаба.

– Господа! – сказал он. – Здесь директивы относительно ваших назначений на подлодки. Я начну с единственного боевого приказа, который уполномочен сегодня передать. Он относится к счастливому обладателю выигрышного билета обер-лейтенанту Вернеру.

Я поднялся со своего места. Голос старшего офицера звучал как будто издалека, словно из-за плотной пелены тумана. Я слышал, как Лейт говорит:

– Сообщите о себе в штаб Десятой флотилии в Бресте и принимайте под своё командование с 1 апреля «У-415».

Подойдя к Лейту, я принял приказ. Он был равносилен смертному приговору, потому что многолетнее ожидание вступления в командование подлодкой сократилось до четырёх месяцев, а устаревшая подлодка «У-415» слишком часто участвовала в походах. Предоставленная честь командовать такой подлодкой фактически означала смену транспортных средств для быстрой отправки на дно. Я вернулся к своему столику с телетайпной лентой в руках и застывшей улыбкой на устах, скрывавшей моё огорчение.

Словно для того, чтобы ободрить меня, штаб предоставил мне перед вступлением в командование подлодкой две недели отпуска. Март был хорошим месяцем для занятий моим любимым видом спорта – скоростным спуском на лыжах с гор. Я направился в Альпы, ожидая встретить много снега и крутые склоны. В Берлине, пересев с одного поезда на другой, я старался не глядеть на разрушения и продолжил медленное путешествие через горящие города и нетронутые деревни. На второй день поездки примерно в 14.00 я прибыл в небольшой баварский город Имменштадт. Сошёл с поезда, чтобы пересесть на местную старомодную железнодорожную колымагу, следовавшую до известного горнолыжного курорта Обердорф. Едва она подошла к небольшому вокзалу и пассажиры стали освобождать её, как я услышал, что кто-то меня окликает. Я обернулся и увидел девушку, которую когда-то любил. Я поставил на пол свой чемодан, и она без колебаний бросилась ко мне в объятия.

– Марика, какой приятный сюрприз. Что ты здесь делаешь?

– Я здесь проездом, – ответила она со слезами радости в глазах.

– Я тоже. Но куда ты едешь отсюда?

– Домой. Я гостила у родителей некоторое время.

Я спрашивал себя, почему она захотела нашей встречи. Ведь она могла не окликать меня и дать уйти точно так же, как сделала восемь лет назад. Прежде чем я нашёл ответ на свой вопрос, Марика приняла решение за нас обоих:

– Давай пропустим наши поезда. Мы не должны расставаться, увидевшись друг с другом на секунду.

Мы просмотрели расписание поездов и обнаружили, что располагаем тремя часами свободного времени. Сдав багаж в камеру хранения, мы вышли на улицу, запорошённую снегом. Марика, взяв меня под руку, без умолку болтала. Это была блондинка с пышной причёской, с развитыми соблазнительными формами. В двух кварталах от вокзала мы обнаружили пустующее кафе и заняли места у окна, из которого открывался вид на величественные горные вершины.

Восемь лет стёрли в моей памяти детали романа нашей юности. Мы встречались в розарии маленького средневекового городка на берегу озера Констанца, где розы цветут до декабря. Впервые полюбили друг друга и не знали, что делать с новым чувством. Между нами ничего не было, кроме обещаний, поцелуев и осторожных объятий. Когда я покидал озеро, мы поклялись, что будем беречь нашу любовь и часто писать друг другу. Но через восемь месяцев переписка прекратилась. Года разлуки оказалось достаточно, чтобы она превратилась из невинной девушки в невесту. Её признание в этом положило конец нашему роману. С тех пор я почти забыл о её существовании, но вот она снова повстречалась на моём пути.

Марика с горечью в голосе объяснила, почему она разрушила нашу любовь. Это была классическая история. Где-то в марте 1938 года она встретила студента-юриста. Он соблазнил её одной весёлой и счастливой ночью в карнавальный сезон. Вскоре она обнаружила, что беременна. В результате брак и рождение ребёнка, которого она не хотела. Последовали унизительные годы супружеского насилия, как называла она свои брачные узы. С надеждой в сердце на новую жизнь она вновь встретила меня. Это обострило её боль и печаль за неудачно сложившуюся жизнь.

– Пожалуйста, не покидай меня, – взмолилась она. – Не уходи именно сейчас, когда мы нашли друг друга. Давай воспользуемся этой счастливой возможностью. Проведём твой отпуск вместе.

Сначала я возражал, но трудно было не уступить перед её пылкими признаниями и растущим желанием. Я предложил ей поехать со мной в Обердорф, где нас никто не знал и мы могли представиться как муж и жена. Я купил ей билет и получил наш багаж в камере хранения. Затем мы сели в поезд.

В отеле клерк провёл нас в двуспальный номер. Когда мы закрыли дверь на ключ, закончились восемь лет нашей разлуки и война.

Во время нашего скромного по военному времени завтрака я поднял вопрос о лыжной прогулке. Марика оказалась не только любвеобильной, но также чуткой и отзывчивой женщиной. После того как я арендовал лыжный инвентарь, она проводила меня до крохотной станции, откуда ходил подъёмник к вершине Небельхорна, самой высокой горе в округе. Когда подъёмник повёз меня по канатной дороге вверх, к крутым склонам и ущельям, я потерял Марику из вида.

После выхода из подъёмника я надел лыжи и взобрался на самую вершину горы. День был поразительно ясным.

Передо мной открывалась захватывающая панорама швейцарских, австрийских и германских Альп. Горы возбудили во мне то же чувство колоссальной энергии, которое я испытывал в Атлантике во время сильного шторма. Возникало желание одолеть их так же, как преодолевались громады волн. Я бросился в стремительное скольжение вниз по крутым склонам, мимо наиболее опасных утёсов, пока череда деревьев не заставила меня сбавить скорость. Лишь через несколько часов после головокружительных спусков на лыжах с горы я снова увиделся с Марикой в гостиничном номере.

Война ещё не коснулась городка в горах. Мирные дни следовали один за другим. Регулярно по утрам я поднимался на Нобельхорн и скользил на лыжах по её склонам, пока не наступало время для встречи с Марикой. По вечерам мы сидели в ресторане, танцевали или смотрели кино. Если исключить мои интенсивные спортивные упражнения, дни и ночи проходили в мире и спокойствии. И всё же здесь, как и в других местах, война оставалась мрачной реальностью, достаточно было повернуть регулятор настройки приёмника. День за днём и ночь за ночью радио сообщало о прорывах нашей системы ПВО бомбардировщиками союзников, предупреждая граждан рейха об ожидавшихся воздушных налётах или уже происходивших. Бесконечно повторявшиеся трагические вести омрачали атмосферу очаровательной деревушки. По мере того как неделя подходила к концу и приближалось время моего вступления в командование подлодкой, я терял спокойствие всё больше и больше. Горы, снег, катание на лыжах и даже Марика постепенно теряли свою привлекательность.

За три дня до моего отъезда в утренних новостях сообщалось о том, что предыдущей ночью Франкфурт снова подвергся жестокому воздушному налёту, самому разрушительному за всё время войны. В отсутствие связи с Франкфуртом я не мог узнать о судьбе родных. Теперь ничто не могло удержать меня на курорте. Мы с Марикой покинули его одновременно, но расстались в Имменштадте, где ранее встретились. Её поезд ушёл на восток. Я сел в экспресс, шедший к озеру Констанца, на Шварцвальд, Франкфурт.

Мой поезд поднимался и спускался по холмам, следовал через леса и долины. В сумерках он добрался до Лин-дау, острова на озере Констанца, и через час прибыл в темноте и тумане в Уберлинген. Здесь, вдали от воющих сирен воздушной тревоги, жили мои родственники. Их волновали будничные дела. Они ничего не знали о войне на море и, вероятно, забыли о моём существовании, поскольку гром фанфар, возвещавший о наших победах, давно умолк.

Когда паровоз нашего поезда стоял под парами, я заметил при слабом свете тусклого фонаря одного пассажира, поднимавшегося в вагон. На нём был армейский мундир. Когда он проходил мимо окна моего тёмного купе, я узнал своего дядю. Я пригласил его к себе, слегка изменив голос:

– У окна есть свободное место, герр майор. Дядя чиркнул спичкой, поднёс её пламя к моему лицу и затем спросил:

– Как, чёрт возьми, ты оказался в этом уголке?

– У меня было несколько дней отпуска, – ответил я. – Теперь возвращаюсь на фронт через Франкфурт.

Последовала пауза, достаточно долгая, чтобы заподозрить неладное дома. Я быстро спросил:

– Вы что-нибудь слышали о моих родителях?

– Они живы, но не вернутся во Франкфурт. Они потеряли там все. Твои родители укрылись в привокзальном отеле в Карлсруэ. Я видел твою мать два часа назад.

Я сжал губы. К счастью, было слишком темно, чтобы дядя мог разглядеть выражение моего лица. Должно быть, его исказила гримаса горечи и печали, когда я подумал о злоключениях своих родных, о страданиях и несчастьях моей страны.

Мы помолчали. Затем дядя стал рассказывать мне о своём новом назначении коменданта лагеря военнопленных. Он поведал мне истории о войне совсем иного рода, войне, в которой безумие силы состязается с безумием бессилия. Назначение дяди на эту должность состоялось в результате длинной вереницы неудач. Он не ладил с режимом с января 1933 года. Из-за его оппозиции нацистской партии правительство запретило газету, которую он издавал. Дядя несколько лет провёл во внутренней эмиграции, получая поддержку лишь от родственников. Война призвала мужчин на военную службу. Дядя, как бывший офицер кайзеровской армии, был мобилизован, повышен в звании и вскоре назначен комендантом лагеря.

За час до полуночи мы с дядей распрощались в самом тёмном уголке Шварцвальда, в холодном помещении вокзала, где несколько женщин добровольно готовили кофе и суп для солдат, ехавших транзитом на фронт. Я хлебал горячий бульон, пока не пришло время садиться на поезд, направлявшийся в прирейнскую равнину. Медленно, после шестичасовой утомительной езды, он прибыл на вокзал Карлсруэ. Я побежал через привокзальную площадь в отель. Коридорный повёл меня в номер, где разместились родные.

– Кто там? – ответили на мой стук.

Я назвался себя.

Отец выглядел бледным и как-то быстро поседевшим. Мать и Труди заплакали при моём появлении. Чтобы порадоваться воссоединению семьи, отец предложил спуститься вниз позавтракать.

– За завтраком проще беседовать, – добавил он.

Однако и за столом разговор не клеился. Труди, все ещё не пришедшая в себя, молчала. Мать, больше её испытавшая в жизни, вскоре успокоилась. Отец сообщил, что они пересидели воздушный налёт в бомбоубежище. Им пришлось провести там несколько часов. Он сокрушался, что оставил дома вещи, которые хотел сохранить. Я принял решение нанять грузовик и отправиться во Франкфурт, чтобы забрать оставшиеся пожитки.

Мы отправились поездом в Дармштадт, нашли шофёра с грузовиком и поехали просёлочной дорогой во Франкфурт. Въехали в город с юга и последовали дальше мимо многочисленных разрушенных дымившихся зданий. Пожарные все ещё откапывали погибших под развалинами. Мы видели ряды покойников, аккуратно уложенных на тротуарах и прикрытых одеялами.

Грузовик проехал мост через Майну, прогромыхал среди обломков и почерневших фасадов разрушенных зданий. Мы пересекли привокзальную площадь, объезжая воронки от бомб, и въехали на разорённую Савиништрассе. Горы развалин и остатки полуразрушенных стен – вот всё, что осталось от стройных и красивых рядов зданий. Грузовик остановился перед грудой битого кирпича и стекла, на месте которой когда-то был наш дом. Первый этаж примыкавшего к дому здания ещё оставался целым, но был засыпан обломками верхних этажей. Бетонное основание дома держалось прочно, поэтому спасатели смогли пробить проход в наше здание и вывести моих родных и их соседей в безопасное место. Только это счастливое обстоятельство не сделало меня сиротой.

Я последовал за отцом в погреб соседнего здания. Свет его фонарика обнаружил в стене отверстие, достаточно широкое, чтобы пролезть в него. Меня не покидала тревога, что на нас вот-вот обрушится потолок.

Из погреба меня позвал глухой голос отца:

– Иди сюда, посмотри, где мы сидели.

Я пролез вперёд и увидел при свете карманных фонариков застланные картоном скамейки. Их покрывал толстый слой пыли.

– Представляю, как вы себя чувствовали, сидя здесь. Поверь, я хорошо знаю, что значит находиться в подобной гробнице.

– Да, сынок, это был не пикник. Совсем как во Фландрии в 1916 году, когда меня засыпало в подземном бункере.

Мы вынесли свои пожитки наружу, и шофёр торопливо погрузил их в кузов грузовика. Мать плакала. Она имела неосторожность взобраться на кучу мусора в поисках вещей и увидела лишь жалкие обломки своего прежнего мира. Отец отвёл её в сторону от руин и сказал с нотками оптимизма:

– Не горюй, мы купим новую мебель. «Томми» и янки ещё поплатятся за это.

Длинная вереница армейских грузовиков и санитарных машин задержала наш отъезд из Франкфурта, теперь уже не родного, а мёртвого города. Воспоминания о прежней комфортной и счастливой жизни кончились, как только мы повернули на южный автобан.

Менее чем через час грузовик свернул с автобана и направился в небольшой городок Пфлунгштадт, где отец построил свой новый завод. Мы протряслись по булыжной мостовой на молочную ферму, которую отец арендовал, чтобы наладить на ней производство продуктов по своему патенту, и сложили коробки и чемоданы в его новом офисе. Затем отец с гордостью показал нам свои новые постройки, стены которых покрывала керамическая плитка.

Медлить с моим отъездом в Брест больше было нельзя. Всей семьёй мы поспешили на грузовике на вокзал в Карлсруэ. Прибыли туда в сумерках, как раз ко времени отправления моего поезда. Я впопыхах обнял своих родителей и сестру, будучи уверенным, что для них испытания закончились и они проживут до конца войны в безопасности. Когда поезд отошёл от станции, я ещё раз увидел на платформе родных. Они махали мне руками на прощанье. Я смотрел на них до тех пор, пока моих близких не поглотила тьма.