ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ

20 ноября 1963 г.

За каких-то четыре месяца, пока я отсутствовал, в полку произошли заметные изменения. Очень много новичков. Меня направили в 4-й взвод той же роты, где я служил раньше. Большинство моих старых друзей по 3-му взводу покинули полк, так что повсюду я натыкался на новые лица. Жаль, что я не простился с друзьями. Не было старины Тео и Декалёва, и даже мерзкий Грубер исчез. Они были последними из «стариков», служивших в полку в то давнее время, когда я впервые присоединился к нему в Руфи.

Все сержанты незнакомы мне, за исключением Кароса и Хиршфельда, бессмертного ветерана. Хиршфельд растолстел и уже совсем не тот, каким был когда-то. Он никак не может приспособиться к новым порядкам в невоюющей армии и слишком много пьет. Грустно видеть, как человек опускается.

Офицеры все без исключения новые. Особенно жалко, что ушел Жэ. Он был бы рад тому, что один из его парней занял первое место в пелотоне. О Бенуа я не жалею, хотя хотел бы встретиться с ним еще разок — не для того, чтобы позлорадствовать и похвастаться, а чтобы проверить, нет ли в нем чего-то стоящего, что я в статусе рядового не смог разглядеть. Я думаю, мы оба плохо понимали друг друга, и это жаль.

Бросается в глаза отсутствие Грэндиса. Уж кто был последним из могикан, так это он, и его уход знаменует конец целой эпохи.

Современные казармы и бетонированные дороги — еще один штрих, завершающий картину происшедшей метаморфозы. Новые лица делают ее еще более заметной, и я все больше чувствую себя ветераном, пережитком прошлого, идущим не в ногу с остальными. Я теперь не «Джонни», а «капрал»; между мной и рядовыми легионерами возведен невидимый, но ощутимый барьер. Я больше не принадлежу к их числу.

Гуль и Сот Гарсиа по-прежнему командуют и теперь, когда я стал капралом, держатся со мной покровительственно. Меня от этого тошнит. Но они напоминают мне, почему я решил пойти в пелотон, и я рад, что они не могут больше шпынять меня, как прежде, а в случае, если они зарвутся в своих претензиях на лидерство, я могу поставить их на место.

Жизнь в полку бьет ключом. Каждый специализируется в какой-нибудь области военной науки. Создано подразделение водолазов-подрывников, и действуют они, судя по результатам, вполне профессионально; существует отдельная спортивная команда. Члены ее тренируются по двадцать четыре часа в сутки и собираются участвовать в чемпионате по военному пятиборью, который состоится во Франции в будущем году. Они твердо намерены победить. За последние месяцы они уже опередили несколько североафриканских полков в различных маршах и забегах по пересеченной местности.

Сорок легионеров посланы во Францию для совершенствования в лыжном спорте; по возвращении они станут отдельным горнолыжным подразделением. Другие занимаются на курсах альпинизма и выживания. И наконец, образована школа обучения ведению партизанской войны, которая провозглашена лучшей во французской армии. Все это впечатляет.

Есть также особые курсы по ведению военных действий в ночное время. Мы будем в течение трех месяцев учиться делать в полной темноте все то, что обычно делаем при свете дня. Спим мы днем, поднимаемся в восемь вечера и завтракаем. Предполагается, что после прохождения курсов мы сможем оперировать с завязанными глазами со всеми известными нам видами вооружения, от ручных гранат до ракетных установок. Мы спускаемся ночью на парашютах в лес с такой же легкостью, как на крикетную площадку в ясный летний день. Короче, мы учимся жить и действовать без помощи зрения.

В море, помимо водолазов-подрывников, тренируется множество других специалистов. Очень популярны такие мазохистские развлечения, как ночные прыжки в воду возле мыса Фалькон и морские операции с участием подводных лодок и надувных шлюпок.

В противотанковом подразделении вырабатывают привычку держаться как ни в чем не бывало, когда на тебя наезжает знаменитый танк-громила «чифтен». Процедура следующая. Ты стоишь лицом к танку, медленно надвигающемуся на тебя, позволяешь ему опрокинуть тебя на спину и спокойно лежишь между лязгающими мимо тебя огромными гусеницами. Особой опасности это не представляет, если местность ровная, но нервы при этом нужны крепкие. На этих курсах обучают также действовать против танкового дивизиона, атакующего тебя цепью. Тут надо знать заранее, когда именно танки будут тебя атаковать и где именно проедут. В том месте, где должен проехать танк, роется так называемый бутылочный окоп глубиной примерно четыре фута. Окоп имеет форму бутылки с узким горлышком впереди и расширением сзади. Человек втискивается в горлышко и сидит там, поджидая танк. Водителю танка не видно, что делается в непосредственной близости перед машиной, так что он вряд ли заметит человека в окопе и как ни в чем не бывало наедет на него. Поскольку горлышко окопа узкое, предполагается, что земля под тяжестью танка не обвалится. А как только танк проехал, человек выскакивает из окопа, быстренько прилепляет к танку мину приличных размеров со взрывателем, срабатывающим через десять секунд, и ныряет обратно. Танк взлетает на воздух. Так, по крайней мере, все это происходит в теории.

У меня наступает период ожидания дембеля. Я не буду больше чистить картошку, махать киркомотыгой, таскать камни и рыть ямы для туалетов, если, конечно, не попаду на гауптвахту, что в легионе всегда возможно. Получить срок на «губе» здесь так же легко, как тарелку овсянки в британской армии. Это заурядное дело.

Несмотря на все это, особой радости я не испытываю. Мне не хватает чего-то, что было раньше и чего я не замечал, пока оно не исчезло. Изменилась сама атмосфера в полку. Нет больше прежнего чувства товарищества, а может быть, у других оно и есть, просто у меня товарищей не осталось. Наверное, на меня действует и новизна всей обстановки, и обилие новых лиц. Правда, есть одно старое лицо, вид которого не доставляет мне никакого удовольствия. Это бывший сержант, а ныне главный сержант Пельцер, наводивший ужас на узников лагеря в Маскаре. На мой взгляд, это редкостное дерьмо, и при виде его мне сразу вспомнились рассказы о его «подвигах». Слава богу, зеленые нашивки спасают меня теперь от фокусов этого подонка.

Новый командир роты, капитан Легран, имеет пристрастие к бутылке. Это, как всегда, чревато тем, что у сержантов, и прежде всего у Пельцера, будут развязаны руки. Нашим взводом командует молодой лейтенант по фамилии Мерсье. Пока ясно одно: он будет либо исключительно хорошим командиром, либо исключительно плохим. Он наделен хорошо развитым чувством юмора и пользуется популярностью у подчиненных, потому что ничем не досаждает им. Его взгляды на армейскую дисциплину в корне отличаются от тех, что традиционно культивировались в легионе, и боюсь, это ни к чему хорошему в дальнейшем не приведет. Половина роты убеждена, что он «голубой», но я так не думаю, хотя в его манерах действительно много женственного. Мне он нравится, и я его поддерживаю. Его нестандартные взгляды вносят в атмосферу легиона свежую струю. У него есть пунктик: он мечтает вырастить в своем взводе «лучшего капрала полка». Меня он считает совершенно нетипичным легионером, и это показывает, что в людях он, по крайней мере, разбирается.

24 ноября 1963 г.

Пришло письмо от Николь. Она спрашивает, когда я буду во Франции, и умоляет навестить ее в Вансе. Наверное, я смогу получить отпуск летом. К тому времени у меня за плечами будет четыре с половиной года службы, и к просьбам капралов об отпуске обычно относятся со вниманием.

26 ноября 1963 г.

День получки. Впервые мне выдали жалованье капрала, тридцать фунтов. Может показаться, что это не много, но по сравнению с пятнадцатью фунтами, которые получают рядовые, — это целое состояние. Еще лучше эта сумма выглядит, если сравнить ее с десятью фунтами, полагающимися легионерам в обычных, не парашютно-десантных подразделениях. А уж если вспомнить три фунта, выданные мне за первый месяц службы, то можно сказать, что это большой прогресс и я веду поистине шикарную жизнь.

6 декабря 1963 г.

Мы становимся крупными специалистами по ночной высадке на берег с надувных резиновых лодок в любых погодных условиях. Это довольно большие плавсредства, вмещающие до шестнадцати человек, и управлять ими совсем не просто. Мы потратили много часов, чтобы научиться этому, и не раз гигантские волны бесцеремонно опрокидывали нас. Особенно трудно высаживаться ночью, и, когда это пытаются сделать экипажи тридцати лодок одновременно, зачастую создается полнейший хаос. Звучит это довольно забавно, на деле же это чистое смертоубийство. Когда ты вместе со всем своим снаряжением окунаешься в ледяную воду, а видимость нулевая, то испытываешь весьма неприятные ощущения.

Через несколько дней я с пятью другими легионерами буду обучаться выживанию на практике. Ввиду приближающегося Рождества это умение очень нам пригодится.

Неделю спустя

Завтра отправляемся в экспедицию. Возглавляет ее Мерсье. Помимо нас двоих, в команду входят Шнайдер, Шик, венгр Галфи и Бухольц. По моему мнению, это лучшие легионеры во взводе, и я без труда уговорил Мерсье взять именно их. Мы выйдем в море на подводной лодке из Мерс-эль-Кебира, она высадит нас в двух милях от необитаемого острова вдали от побережья. Сведений об этом острове мало — неизвестно, в частности, есть ли там пресная вода. Точно установлено лишь одно: остров есть на карте. По крайней мере, он существовал, когда составляли карту.

Есть теория, согласно которой морскую воду пить можно, — если делать это медленно и регулярно небольшими порциями, то она удовлетворит потребность в пресной. Слишком большие порции выведут из строя почки: в них накопится слишком много соли. Я не очень-то доверяю этой теории, но нам изложили ее в ответ на наш вопрос, что нам делать, если на острове нет воды.

Мы должны оставаться на острове столько, сколько выдержим, и питаться рыбой и птицами, если сумеем их поймать. На шестерых нам выдадут одну пачку сигарет, один коробок спичек, радиостанцию, компас, три пистолета, три ножа и три рыболовных крючка на нейлоновых лесках. Кроме того, у нас будет шестивесельная надувная лодка и по спальному мешку на каждого. Воды с собой не берем.

Два дня спустя

Вчера нас обыскали, чтобы убедиться, что мы не прихватили с собой банок копченого лосося или еще что-нибудь из неприкосновенного запаса, и посадили на подводную лодку «Амазонка». Лодка была маленькая и тесная, из тех, в которых потеешь и испытываешь клаустрофобию. Зато команда подобралась великолепная. Они кормили нас жареным мясом, пока наши организмы не отказались его принимать, и поили красным вином, пока оно не полилось у нас из ушей. Мы почувствовали, что сможем теперь обойтись без еды и какой-либо жидкости по крайней мере год.

В полночь мы всплыли на поверхность. По ней гуляли огромные волны, было холодно, и создавалось впечатление, что мы одни на всем земном шаре. Никогда еще море не казалось мне таким большим и грозным, и к тому же нас окружала непроницаемая чернота. Мы надули нашу лодку, размеры которой были вдвое меньше обычных, спустили ее на воду и по очереди перебрались в нее. Нам сообщили азимут и сказали, что, строго следуя ему и пройдя на веслах две мили, мы уткнемся в нужный нам остров. Подводники шепотом пожелали нам счастливого пути (в темноте невольно начинаешь говорить шепотом), и наши мытарства начались. Черная масса субмарины растаяла в ночи, мы остались одни посреди безбрежного океана. Волны то поднимали нас на самый гребень, то бросали в провал. Управлять движением лодки не было никакой возможности, море вертело ею как хотело. Мы были словно в маленьком спичечном коробке, который болтается туда и сюда посреди огромной черной пустоты. Первые полчаса мы в панике гребли изо всех сил, стараясь держаться курса на остров, но затем начали чувствовать в движении воды определенный ритм и несколько успокоились.

Три часа спустя мы все еще продолжали грести и уж решили было, что сбились с пути, но тут остров внезапно возник из темноты, словно нависший над нами гигантский монстр. Только тут мы полностью осознали, насколько велики были волны: мы взметались к самым вершинам скал, а в следующий момент ухали в бездонную пропасть. Чем ближе мы подходили к суше, тем труднее было управлять лодкой, нас кидало из стороны в сторону. Остров вырастал из воды сплошной каменной стеной; мы неистово гребли, пытаясь обнаружить в ней какой-нибудь просвет, но просвета не было.

Постепенно нас подтянуло вплотную к скалам; волны швыряли нас на эту стену и, казалось, вот-вот расплющат. Но затем огромная волна подхватила нашу лодку и выбросила прямо на скалы. Шнайдер выскочил из лодки первым; к его запястью был привязан носовой фалинь, и, когда отступающая волна потянула лодку за собой в море, он попытался удержать ее, вцепившись другой рукой в выступ скалы. При этом он искромсал всю руку об острые коралловые ребра, но тут ему на помощь пришел выскочивший вслед за ним Бухольц. Я сидел на корме, у руля, и, стараясь перекричать вой ветра и рев волн, дал команду Шику прыгать следующим. У Шика была радиостанция, и хотелось бы, чтобы он поскорее выбрался на сухую землю. Мерсье сидел, словно окаменев, в середине лодки. И тут следующая гигантская волна приподняла лодку, наполнила ее водой и шмякнула о скалу, порядком изодрав. Шнайдер и Бухольц, слава богу, удержали лодку, и нас не смыло в море, а буквально выбросило на скалу. Ощущение было такое, будто упал на осколки стекла. Но в тот момент было не до ощущений, надо было срочно выбираться на достаточно высокое место, где волны не могли достать нас. Мы в полной темноте полезли вверх, спотыкаясь и падая, и волочили за собой остатки лодки.

Оказавшись наконец вне пределов досягаемости волн, мы имели возможность отдышаться и оценить ситуацию. Не считая того, что половина весел была утеряна, да и сама лодка больше ни на что не годилась, все было не так уж плохо. Перед нами возвышалась шестидесятифутовая каменная стена, которая отсюда выглядела в темноте еще неприступнее, чем с моря. Тем не менее через полчаса мы были на самой вершине. Мы промокли насквозь, от ветра некуда было спрятаться, так что мы просто повалились на землю, укрылись спальными мешками и стали ждать утра.

Как только начало светать, мы прочесали остров в поисках плавника и вскоре уже смогли развести приличный костер. Когда тепло разогнало кровь по жилам и наши организмы опять стали функционировать нормально, мы исследовали остров более основательно. Он был около четырехсот ярдов длиной и около двухсот шириной. Кое-где на нем росла сухая трава и одиночные кусты, но больше тут не было ничего, кроме скал. Ни капли пресной воды мы не обнаружили. На самой вершине находился маленький маяк в бетонном корпусе, работавший, по всей вероятности, на газе. У меня возник вопрос, какого черта он не работал ночью, — его свет избавил бы нас от лишних треволнений. На стороне острова, противоположной той, куда нас выбросило, мы нашли небольшую пристань, и стало ясно, что остров время от времени посещают. Это немного приободрило нас, хотя и не помогло решить насущную проблему добывания пищи.

К полудню наши попытки поймать рыбу ничего не принесли, но нам удалось найти несколько крошечных крабов и моллюсков. В поджаренном виде это был просто деликатес. В полдень мы вышли по радио на связь с нашим центром и доложили, что у нас все в порядке. Мерсье очнулся от ступора, в котором пребывал ночью, к нему вернулась его обычная жизнерадостность.

Я весь день подкрадывался к чайкам с пистолетом, но это оказалось совершенно безнадежным делом, бессмысленным даже с точки зрения спортивного интереса. Подобраться к ним на достаточно близкое расстояние невозможно, а после выстрела приходится ждать полтора часа, пока птицы опять не сядут на скалы. В течение дня мы регулярно пили маленькими порциями морскую воду.

Сейчас вечер. Мы нашли сухую маленькую пещеру, в которой растет трава, так что сегодня нам ничто не должно помешать выспаться. Около пещеры мы разложили кое-что из одежды и разостлали брезентовую плащ-палатку в надежде, что утром на всем этом скопится роса. Нам повезло, что Шик положил в свой сак эту плащ-палатку — она служила прокладкой между его спиной и радиостанцией. Трещит костер, Шнайдер играет на губной гармонике, которую не забыл прихватить с собой, мы пируем, наварив крабов. Снаружи воет ветер, и есть признаки, что пойдет дождь. Дождь нам нужен. Теория насчет питья морской воды оказалась несостоятельной. Всем смертельно хочется пить, и даже чувствуется, как из-за нехватки воды уменьшаются силы.

Вечером два дня спустя

На следующий день мы продолжали искать средства поддержания жизни. Росы не было. Миниатюрными крабами можно было накормить разве что котенка, да и то очень маленького. Рыбу не соблазняли голые рыболовные крючки, а чайки отказывались сидеть спокойно, пока я в них прицеливаюсь. Но главной проблемой было, конечно, отсутствие воды. Мы мучились от жажды, и по мере того, как солнце катилось к горизонту, нервы у нас все больше расшатывались. В шесть часов мы должны были выйти на радиосвязь, и Шик со Шнайдером считали, что мы должны попросить помощи. Мерсье, ко всеобщему удивлению, настаивал на том, чтобы попробовать продержаться еще один день, и я его поддержал, хотя и с трудом представлял себе, как нам это удастся без воды. Вид у всех был изнуренный и более безнадежный, чем накануне вечером. Концерта на губной гармонике не состоялось, мы слушали лишь завывание ветра и плеск волн, бившихся о скалы.

Утром, когда мы проснулись с первыми лучами солнца, было ясно, что это наш последний день на острове. Мы все были в жалком состоянии. И дело не в том, что мы почти ничего не ели с тех пор, как прибыли на остров. К вечеру второго дня голод стал мучить нас гораздо меньше. Проблема была в отсутствии воды, и не просто в жажде. Нам приходилось подолгу испытывать жажду и раньше. Это была потребность в воде, такая же насущная, как в кислороде. Если мы не достанем воды в ближайшее время, у нас не будет сил, чтобы двигаться. Все согласились, что во время сеанса радиосвязи в середине дня мы, махнув рукой на свои амбиции, признаем поражение.

Но тут произошло событие, изменившее ситуацию коренным образом. Бухольц неожиданно крикнул, что к нам приближается лодка. И правда, ярдах в двухстах от нас к острову пробивалось сквозь волны какое-то суденышко. Оказалось, что местное управление морского судоходства, заметив, что маяк погас, послало сюда людей, чтобы пополнить запас газа. В лодке были арабы, и, когда они увидели нас, на их лицах выразилась паника, сменившаяся удивлением, а затем иронией. Мы объяснили им, чем тут занимаемся, помогли поднять баллоны с газом к маяку и спросили, не найдется ли у них по глотку воды для нас. Арабы были необыкновенно щедры, хотя явно считали, что у нас не все дома. Они отдали нам всю воду, какая у них была, — две бутылки — и в придачу две буханки хлеба, банку сардин и вяленую рыбу. Можно было жить дальше.

Когда арабы уплыли, Мерсье, не участвовавший в переговорах с ними, повел себя до того странно, что я просто поразился. Он сказал, что получение помощи со стороны — это нарушение условий проведения экспедиции, и запретил нам прикасаться к воде и пище. Он добавил, что по-прежнему намеревается попросить помощи во время радиосвязи. Это был полный бред, и я, как младший командир, стал яростно спорить с ним. Остальные были, конечно, на моей стороне. Я полагал, что с целью выживания можно использовать все доступные средства, и если Господь Бог послал тебе пару бутылок воды и несколько сардин, то почему бы не употребить их? Мерсье в конце концов спустился с облаков на землю и сдался. Мы набросились на воду и еду. Ощущение голода после еды немедленно вернулось, но благодаря воде мы воспрянули не только физически, но и духовно.

Когда мы вышли на связь с центром, там страшно удивились тому, что мы еще держимся, хотя накануне жаловались на отсутствие воды. Они увидят в этом подтверждение теории выживания на морской воде.

19 декабря 1963 г.

В полдень мы выкинули белый флаг, через два часа прилетел вертолет и снял нас с острова. Заправляясь в лагере нормальной горячей пищей, мы испытывали непередаваемые ощущения. Сразу же после этого у всех начались колики в желудке. А вечером я получил рождественскую корзину от Фрэнсиса Видрингтона, в которую он запихал половину съестных припасов «Фортнума и Мейсона». И надо же, чтобы она пришла именно сегодня!

20 декабря 1963 г.

В лагере идут лихорадочные приготовления к Рождеству, все стараются перещеголять других в украшении казарм, сооружении вертепов и столов. Мерсье купил в Оране старенькое пианино. Я единственный, кто имеет зачаточные навыки игры на нем, хотя не прикасался к инструменту уже несколько лет. Гюидон притащил откуда-то набор ударных, а Питцалису удалось достать гитару, на которой не хватает двух струн. Из духовых инструментов у нас имеется губная гармоника Шнайдера, а кусок проволоки со шваброй и фанерным ящиком из-под чая издает звуки, наводящие на мысли о контрабасе. Чем не ансамбль?

Канун Рождества

Сам не понимаю почему, но в последние дни я с головой ушел в рождественские хлопоты. Я вообще не собирался в этом участвовать, но затем меня вдруг охватила предпраздничная лихорадка. Очевидно, Мерсье заразил меня. Он с увлечением хватается за любое дело, и это его свойство мне очень нравится. Не всякий способен на такой стойкий энтузиазм. Наша казарма приобрела фантастический вид. Она стала похожа на винный погребок, а лучше места для празднества и быть не может.

Оркестр репетирует уже три дня и три ночи без перерыва и разучил «Тихую ночь», «Семь одиноких дней» и еще пару номеров. Гюидон со своими барабанами заткнет за пояс Бадди Рича,[94] а Шнайдер извлекает из губной гармоники звуки, которые согрели бы сердце Ларри Адлера.[95] Мерсье раздобыл где-то две гитарные струны, и теперь Питцалис играет на гитаре просто превосходно. Я вставляю отдельные фортепианные аккорды, придавая музыке некую законченность.

Первый день Рождества

Это было, наверное, лучшее Рождество из всех. Мы, собственно, даже не задумывались о том, что это за праздник, а просто отлично провели время. Народ толпился в нашей казарме до шести утра, и мы развлекали их своей кошмарной музыкой, пока руки у нас не отнялись. Все были в восторге. Мерсье попросил нас сыграть на предстоящем офицерском балу. Я не могу понять, в чем дело — то ли все начисто лишены музыкального слуха, то ли не знаю что.

По случаю Рождества меня произвели в старшие капралы, Кайу вручил мне золотые нашивки и черное кепи. Вечером ко мне зашли с бутылкой шампанского Виньяга и Сото, и мы отпраздновали это событие. Не знаю, что бы я без них делал. Да и от других я слышу поздравления и похвалы в свой адрес, что, конечно, приятно. Кажется, скоро здешняя жизнь начнет мне нравиться.

26 декабря 1963 г.

Сегодня был устроен вечер для детей офицеров и сержантов. Разыгрывались сценки, выступали клоуны, и, разумеется, играл наш оркестр. Наша популярность растет.

31 декабря 1963 г.

Уходит 1963 год. Для меня он кончился хорошо. Я чувствую, что служба теперь дает мне гораздо больше и что я сам тоже могу принести пользу легиону. Думаю, я смогу сделать что-нибудь в будущем году. Я пользуюсь определенным авторитетом и в какой-то степени участвую в решениях, которые здесь принимаются. Я могу сделать так, чтобы парни меньше страдали от типов вроде Сота Гарсиа и чтобы Шнайдер и Зиги Вайс увидели в здешней жизни что-то хорошее и не рассматривали бы ее как тюремное заключение. Я могу сделать нашу жизнь чуть веселее. Я знаю, как поддерживать дисциплину ради того, чтобы был порядок, а не делать из нее фетиш. Мне хотелось бы пробудить в людях нашей роты интерес к службе и поднять их воинский дух. Надеюсь, 1964 годом я останусь доволен.

1964

6 января 1964 г.

Пишу число «1964» с большим удовольствием. Сегодня у меня первый день в качестве сержан де семен (дежурного сержанта недели). Старшие капралы принимают участие в дежурствах наряду с сержантами, и всю неделю я буду отвечать за работу различных служб в роте, за проведение аппель и за прочие мероприятия. Утром я впервые выводил роту на построение. Командиры взводов докладывали мне о построении их подразделений, я давал команду «смирно» и докладывал о построении ротному старшине. Когда вся рота выстраивается перед тобой и вытягивается в струнку по твоей команде, у тебя начинает развиваться мания величия. Мне очень хотелось сыграть роль Дельгадо, то есть скомандовать им «смирно» несколько раз, пока они не сделают это синхронно, как мы в пелотоне. Но в конце концов я отказался от этого намерения и удовлетворился одним разом, тем более что звук, с которым они хлопнули себя по бедру, был похож на пистолетный выстрел.

А вечером я впервые проводил аппель. Прохаживаясь по казарме и глядя на легионеров, вытянувшихся возле своих тумбочек, я думал о том, сколько неприятностей пережил в свое время на их месте. Я вспомнил, как разбрасывали наши вещи по всей казарме в Маскаре, какие номера выкидывал сержант Винтер в пелотоне, — и внутренне улыбнулся. Теперь я находился по другую сторону барьера, и это было приятное ощущение.

8 января 1964 г.

Сегодня капитан Легран вызвал меня в свое бюро и спросил, не хочу ли я стать офицером. Если я соглашусь, то должен буду проучиться два года в военной академии в Страсбурге. Такое предложение мне, разумеется, очень польстило, но я попросил время на обдумывание.

Легран добавил, что готов отправить меня в сержантскую школу в любой момент, но занятия там начнутся только в середине года, и после окончания учебы я буду обязан прослужить как минимум шесть месяцев. Я опять сказал, что мне надо подумать.

У меня нет никакого желания становиться сержантом, но вот другое предложение действительно стоит обдумать. Хорошо было бы посоветоваться на этот счет с Лоридоном.

12 января 1964 г.

Сегодня вечером Мерсье заглянул в нашу казарму в сопровождении двух офицеров регулярных войск в штатском. Хиршфельд и сержант Мейер, оба пьяные, стали выражать недовольство и говорить, что военнослужащие регулярных частей не имеют права заходить к нам. Возникла очень неловкая ситуация. Мерсье постоянно общается по-дружески с рядовыми и теперь пожинает плоды. Сержанты не уважают Мерсье и Леграна и открыто критикуют их. Хуже всего то, что они делают это за спиной у офицеров и в присутствии рядовых. Прежде такого не могло быть ни при каких условиях. Насколько я могу судить, воду баламутит Пельцер. Он презирает офицеров и не скрывает этого.

Если раньше в легион могли попасть только шесть лучших выпускников военной академии, то теперь мы берем всех подряд, даже офицеров регулярной армии. В результате класс наших офицеров заметно снизился. И тем не менее нелояльность сержантов только ухудшает дело и расшатывает дисциплину.

На днях в бюро де семен (дежурном помещении) я слышал, как Пельцер в разговоре с Сотом Гарсиа высказал мнение, что Мерсье тапет (гомосексуалист) и что за все время службы в легионе он ни разу не сталкивался с подобным. Я решил заступиться за Мерсье и сказал, что до тех пор, пока нет никаких доказательств, нельзя обвинять человека в гомосексуализме только потому, что у него чуть женственные манеры. Не хочу передавать буквально, что ответил мне на это Пельцер, но суть сводилась к тому, что раз я так к этому отношусь, то, значит, и сам такой. На подобные выпады лучше не отвечать, да и в любом случае мне плевать с высокой колокольни, что думает обо мне Пельцер, — как и ему наплевать на мое отношение к нему.

17 января 1964 г.

Дезертировал Калушке. Желаю ему удачи. Его не поймают — Лоридон достаточно хорошо натаскал нас, чтобы он мог позаботиться о себе.

Наш полк направил первый отряд на Корсику, где устроена новая база легиона. Оттуда пришло сообщение, что из тридцати семи человек дезертировали двадцать. Это уже исход, иначе не назовешь.

20 января 1964 г.

Сота Гарсиа перевели из 3-го взвода в мой. Настал час возмездия. Стоит ему совершить малейшую оплошность, и я смогу сделать из него котлету. Он, естественно, понимает это и мается. Кому понравится висеть на волоске.

2 февраля 1964 г.

Мерсье сказал, что я могу взять тридцатидневный отпуск в июне. Я сразу сообщил эту радостную весть Николь. Жаклин как-то отступила на задний план. Она не писала мне целую вечность. Очевидно, ее чувства успели остыть, да и мои, пожалуй, тоже. Интересно, почувствую ли я что-нибудь к Дженнифер, если поеду летом в Англию и встречусь с ней?

Жизнь в полку течет своим чередом. Учения, ночные прыжки, марш-броски, дежурства в карауле — я больше не стою на часах, а выполняю обязанности шеф де пост (разводящего), — а также парады в честь инспектирующих генералов и прочее. Обычная скучная рутина. Много времени провожу с Даниэлем Виньягой и Эдуардо де Сото. Мы с Виньягой подумываем организовать в полку команду по регби. Почти никто здесь не имеет представления, как в него играют, и научить их этому было бы интересно.

Впервые получил жалованье старшего капрала, целых 80 фунтов. Решил копить деньги на отпуск. Пока что не накопил ничего.

14 февраля 1964 г.

Погиб какой-то легионер из противотанкового подразделения. Очевидно, там, где он лег под танк, грунт был неровный — ему размозжило голову. Его шлем был так вдавлен в черепную коробку, что его смогли снять только с помощью паяльной лампы. Все это произошло на глазах у наблюдавшего за учениями генерала, что, вероятно, испортит карьеру офицера, командующего подразделением.

1 апреля 1964 г.

Прошло шесть недель. Каждый день одно и то же. Но у меня в голове только июнь, а настоящее не имеет значения.

Неделю назад я должен был приступить к освоению специальности подводника, но при этом требуется, чтобы зубы у человека были безупречные, и я пошел подлечить их. Дантист принялся гадать у меня на зубах, как на ромашке, вырывая их через один, и в результате меня забраковали. Он оказался большим оригиналом. При моем первом посещении он признался, потянувшись за шприцем, что пока только изучает стоматологию и попросился в легион, чтобы попрактиковаться. Из меня сразу вытекло не меньше литра пота, а когда он завел бормашину, оправдались мои худшие опасения. Зуб никак не хотел замораживаться, и пришлось делать три укола, дрель выглядела так, словно ее уже использовали на дорожных работах. Все оборудование и материалы у зубного врача казались бывшими в употреблении, кроме него самого. Он был совсем новеньким.

Вместо подводных операций я изучил противотанковые приемы, и это было единственным развлечением за последнее время, не считая дантиста. Николь продолжает бомбардировать меня письмами, но что мы будем чувствовать, когда встретимся, — неизвестно. Прошло столько времени…

4 мая 1964 г.

День Камерона прошел без происшествий. Обычное застолье. Все напились и на этом успокоились. Но вчера вечером произошло событие, взорвавшее спокойную, размеренную рутину нашего существования.

Мерсье прослужил в полку два года, и через два дня его должны были перевести на другое место с повышением. Мы устроили в нашем взводе отвальную, во время которой пиво и виски лились рекой, и поднесли ему бронзовую скульптуру, символизирующую победу Наполеона при Аустерлице. Когда наступил час отбоя, Мерсье ушел вместе со мной и другими сержантами. Казалось, что на этом вечер закончился. Но тут-то бомба и взорвалась.

Мерсье вернулся во взводную палатку, где продолжал пить, все больше и больше пьянея, а затем внезапно прыгнул в постель Шеффера и в буквальном смысле пытался его изнасиловать.

Я узнал об этом от сержанта Грау, который ворвался ко мне, изложил всю историю, исказив факты, и обвинил меня в том, что я разрешил Мерсье вернуться во взвод. Пельцер к этому моменту был уже во всеоружии: носился по казарме и вопил так, словно весь лагерь был охвачен пожаром. Он тоже обвинил меня, сказав, что я отвечаю за все, происходящее во взводе, и должен был предотвратить этот инцидент, а что касается Мерсье, то он, Пельцер, еще несколько недель назад говорил мне, что тот гомик.

Но меня в этот момент не волновал вопрос, кого следует винить в случившемся. Сначала я просто не мог этому поверить, но, когда Шеффер и другие подтвердили, что все так и было, меня охватила неконтролируемая ярость. Я не мог вынести мысли, что командир моего взвода, который мне так нравился и которого я столько раз защищал от всевозможных обвинений, внезапно доказал, что слухи были не напрасны, и выбрал для этого день своих проводов. Больше всего меня бесил не сам факт, что он опозорил себя, а то, что он подвел и меня, и всех остальных, не оправдал нашего доверия.

Наверное, я потерял голову, потому что кинулся в офицерскую казарму, где укрылся Мерсье, и, ни о чем не думая, распахнул дверь его комнаты, ворвался в нее и щелкнул выключателем. Мерсье был в постели. Яркий свет лампочки без абажура заставил его поднять голову с подушки. Выражение его лица было виноватым и испуганным. Он выбрался из постели, схватил трясущимися руками пачку сигарет и предложил закурить мне. При этом он снова и снова повторял: «Ты что, Джонни? Что случилось? Что происходит?»

Я выбил пачку из его рук, так что сигареты веером разлетелись по всей комнате, и затем изо всей силы ударил его по губам тыльной стороной ладони. Он отлетел к стене, схватившись руками за рот и глядя на меня в полном изумлении. По подбородку у него текла кровь. Затем он впал в истерику и стал кричать, чтобы я убирался вон, что он сошлет меня в штрафной батальон и что меня расстреляют за то, что я ударил офицера.

И тут я ударил его по-настоящему. Я никого еще не бил так. Я отвел назад руку и, сжав ее в железный кулак, вложил в удар всю силу и весь свой вес. Удар пришелся по челюсти сбоку. Поскольку раньше я никогда не наносил таких ударов, то не мог предвидеть и результата. Все его лицо исказилось и свернулось на сторону, он взлетел в воздух и приземлился на кровать.

Я развернулся, выключил свет и вышел. В коридоре стали открываться двери; внезапно вырванные из сна офицеры сердито спрашивали друг друга, что происходит. На меня никто не обратил внимания, я вернулся в свою комнату и лег спать. Мне было тошно.

А утром, к моему крайнему удивлению, Мерсье появился на построении. Его заштопали в санчасти, но видок у него был еще тот. С одной стороны лицо у него распухло так, как бывает при жесточайшем флюсе, а голова от подбородка до макушки была обвязана бинтом. Мне он ничего не сказал и даже не посмотрел в мою сторону, встав на свое обычное место на правом фланге взвода.

После того как все разошлись по своим делам, Пельцер пригласил меня в бюро и спросил без обиняков, не моих ли рук это дело.

Я к этому времени уже смирился с мыслью, что штрафного батальона мне не миновать. В легионе еще не было случая, чтобы кто-нибудь поднял руку на офицера и остался безнаказанным, тем более если офицер после этого чуть жив. Такого не может быть по определению. Утром на трезвую голову, когда эмоции остыли, мой вчерашний поступок казался мне невероятным. Я пытался уговорить себя, что этого просто не было, не могло случиться. Но это случилось, и, глядя на Пельцера, я понимал, что на его поддержку мне рассчитывать не приходится. Он терпеть меня не мог. Я был конченый человек.

Но я ошибался. Когда я изложил Пельцеру все как было, он бросил, что я, должно быть, сошел с ума, но он постарается мне помочь. Он добавил, что первым делом надо пойти к старшине роты Холмейру (который был также одним из старших унтер-офицеров в полку) и рассказать ему все, ничего не утаивая.

Я так и поступил и поведал Холмейру в присутствии Пельцера всю историю от начала до конца. Холмейр сказал, что разберется и доложит об этом капитану Леграну.

Я нервничал весь день, а вечером Пельцер сообщил мне, что Холмейр изложил ситуацию командиру роты, выставив меня в благоприятном свете, и было решено дело на этом закрыть.

Два дня спустя

Сегодня состоялся прощальный парад в честь Мерсье. Церемония была организована очень торжественно, и, хотя всем было неловко, все делали вид, что ничего не произошло. Мне было жаль Мерсье и хотелось бы, чтобы все это было лишь сном. Но он сам навлек это на себя и теперь будет вынужден жить с этим до самой смерти. Пожав руки сержантам, он неожиданно сделал шаг ко мне, произнес: «Au revoir, Jonny»[96] — и протянул мне руку. Я пожал его руку и попрощался с ним. Мой гнев улегся, я испытывал смешанные чувства. Он, в конце концов, обладал многими превосходными качествами, и у нас обоих было немало добрых общих воспоминаний. Прощание получилось чрезвычайно патетическим и очень грустным. Через несколько часов он уехал.

11 мая 1964 г.

Главный сержант Пельцер уволился сегодня из легиона, прослужив в нем пятнадцать лет. Это произошло уже после ухода Мерсье, и думаю, это доставляло Пельцеру глубокое удовлетворение. Прощаясь с ним, я также испытывал противоречивые чувства. Он был груб, жесток и задирист; его мировосприятие было абсолютно чуждо мне, и вместе с тем в нем было что-то стоящее. Во всяком случае, я обязан ему тем, что он прикрыл меня в случае с Мерсье, хотя, по всей вероятности, он сделал это не из любви ко мне, а из ненависти к лейтенанту, которая была сильнее. С его отъездом вся рота вздохнула с облегчением, буквально у всех словно гора с плеч свалилась.

13 мая 1964 г.

Я съездил в Мерс-эль-Кебир за билетом на самолет во Францию. Просто не могу поверить в такое счастье. Голова идет кругом. Получил билет на двадцать восьмое и рассматриваю его снова и снова. В Мерс-эль-Кебире навестил Сото, который лежит в госпитале кажется, с аппендицитом. Он, однако, в хорошей форме и выглядит замечательно.

Сото познакомил меня с отличным парнем из регулярных войск. Его зовут Патрик Бауманн, он призван в армию, но работает здесь зубным техником, как и маньяк-зубодер из нашего полка. Разница между ними лишь в том, что Патрик не занимался стоматологией раньше и не собирается заниматься в будущем. Его привлекли к этому делу только потому, что больше никто не подвернулся под руку. Он говорит, что крики пациентов, у которых он выдергивает зубы, так на него действуют, что он боится впасть в маниакальную депрессию, если это продлится долго. Интересно, как это действует на его пациентов? Патрик с его развитым чувством юмора мне страшно понравился. Через месяц он будет либерабль (увольняющимся). Он пригласил меня навестить его в Париже. Обязательно навещу. Париж! С ума сойти.

28 мая 1964 г.

Все, что происходило в части за последние две недели, прошло мимо меня.

Сегодня в полдень я взмыл в воздух в Мерс-эль-Кебире и через два часа был в Париже. Европа — после четырех с половиной лет в глуши! Это было все равно что вернуться из космического путешествия. В аэропорту меня встречали мама, отчим Лео и моя сестра по матери Каролина. Поначалу мы никак не могли найти общего языка. Когда я увидел маму, меня охватила печаль: она явно вышла из среднего возраста и постарела лет на пятнадцать. Каролине уже исполнилось десять, а когда я видел ее в последний раз, она была четырехлетним карапузом. Только Лео не изменился. Мы целый вечер делились всем тем, что случилось с нами за эти годы. Оказаться снова в своей семье — это прямо фантастика!

На следующий день

Прежде всего я должен был достать паспорт, так как мой находился в легионе, а я собирался съездить в Англию. Официально я был отпущен в отпуск во Францию, и, чтобы покинуть страну, нужно было специальное разрешение, но в нем мне автоматически отказали бы, так что и просить не было смысла. Я решил подойти с другой стороны, через британское консульство. Я ответил на массу вопросов и заполнил массу анкет. В консульстве поняли, что я британец с головы до пят, и, продержав довольно долго в ожидании, меня провели бесконечными коридорами в глубину здания и оставили один на один с неким полковником Филдсом, — по крайней мере, он так представился. Было ясно, из какого он управления; мы с ним очень мило побеседовали. Он был не против предоставить мне временный паспорт, дающий возможность путешествовать, в обмен на всю информацию об Иностранном легионе, какой я владею, — от количества разных полков и их дислокации до типов имеющегося в легионе оружия и прочих деталей. Я порадовал его, рассказав все, что знаю, и получил паспорт.

Неделю спустя

Это была божественная неделя. Семь дней свободы после нескольких лет в смирительной рубашке. Деревья, автомобили, рестораны, девушки, прохожие, магазины с невероятным ассортиментом роскошных товаров, даже краски — всё в Париже великолепно. Жизнь здесь — сплошной праздник с шампанским. Мои родители, проведя со мной несколько дней, уехали в свою Голландию, договорившись, что я заеду к ним по возвращении из Англии.

Я встретился с Патриком. Он был счастлив показать иностранцу свой обожаемый Париж, затащил в кабаре «Бешеная лошадь», заставил облазить весь Сакре-Кёр и дважды обойти Нотр-Дам. Я ходил всюду в своей форме, и, судя по взглядам, которые на меня бросали, во Франции легионеры такая же редкость, как и в Англии. На Елисейских Полях нас не раз останавливали бывшие офицеры легиона. Они угощали нас пивом и желали знать все, что произошло в легионе после их отставки. Некоторые из них были парашютистами, некоторые были вовлечены в путч. Те, кто служил во французских парашютно-десантных войсках, чувствуют друг в друге родственную душу и готовы ночь напролет вспоминать свои приключения в Индокитае и Алжире, но только между собой. Посторонние к этим беседам не допускаются.

8 июня 1964 г.

Пора было покидать Париж. Николь ждала меня на юге, и с некоторым сожалением я вылетел в Ниццу. Там я остановился в отеле недалеко от вокзала и позвонил в Ванс. К телефону, слава богу, подошла Николь. Если бы это была ее матушка, я бросил бы трубку, как горячую картофелину. Николь говорила несколько стесненно, мне тоже иногда приходилось подыскивать слова, чтобы разговор не угас. Она сказала, что приедет ко мне в отель на следующий день.

Неделю спустя

Она приехала, как и обещала. В какой-то момент у меня возникло чувство, что у нас все получится, но затем оно пропало. Мы бродили по городу в тот вечер, но ей надо было вернуться домой к определенному часу. Назавтра мы снова встретились, и опять это ни к чему не привело. Я не видел Николь три года. Она превратилась в цветущую молодую красавицу. Мне показалось, что она во мне разочарована. Наверное, за эти годы у нее сложился некий романтический образ ее легионера, и боюсь, как ни горько в этом признаваться, я не соответствовал выдуманному ею идеалу.

В этот вечер она не могла остаться на ужин, и мы договорились встретиться на следующий день. Она не пришла.

Сегодня я отправляюсь поездом в Париж, а завтра буду уже в Англии. Я так долго ждал этого, и теперь даже не верится, что это происходит в действительности. Легион стал смутным воспоминанием из далекого прошлого.

Десять дней спустя

На следующее утро я выехал в Англию. Эти дни я не забуду никогда. Я повидал всех своих старых друзей, и теперь, когда все встречи позади, я могу еще раз сказать, что друзья у меня просто фантастические.

В первый же вечер я поехал к Ански. Я добрался до ее дома уже за полночь и стал бросать камешки в ее окно, пока она не выглянула. Когда я назвал свое имя, она буквально вывалилась ко мне из окна. Я ведь не сообщил им, когда приеду. Люблю сюрпризы.

Пару дней я провел с моим братом Энтони и его потрясающей женой Кэролайн. А у Маккалемов в честь меня был устроен грандиозный ужин. «Охотники на оленей» собрались в полном составе. Всех распирало от любопытства, и я рассказал несколько баек, от которых у них зашевелились волосы. Удивительно, как изменились ребята. Я помнил, какими бездельниками они были в школе, а теперь они стали добропорядочными гражданами, юристами, докторами. У всех был вид респектабельных членов общества, и можно было только порадоваться за них.

В один из вечеров я был на шикарном обеде у Питера Клапама; съездил в Шропшир к Алистеру Холлу и его симпатичной жене Джулии. У них растет сын Марк. Фрэнсис Видрингтон вместе с его старым другом Эндрю Грэхемом пригласили меня как-то на ленч в отель «Браун», хотя и опасались, что я умыкну столовое серебро. Я встретился с Седриком Ганнери и Кристи, а также с моими старыми друзьями Корнуолл-Легсами. Они держатся молодцом. А еще я встретился с Дженнифер.

Ее не было в городе, когда я приехал, и я позвонил ей за день до отъезда. Она сказала, что на следующий день уезжает в Испанию, а в этот вечер идет на ужин к бабушке с дедушкой. Она предложила мне пойти с ней, и я пошел. С ней я держался так отчужденно и индифферентно, как только мог. Оживленно разговаривал со всеми, кроме нее, а к ней обращался с холодной любезностью. Короче, разыграл спектакль. Ее бабушка и дедушка живут в Уимблдоне, и после ужина Дженнифер подкинула меня до дому на машине. Мы уже собирались распрощаться, но тут я сказал: «Может, зайдем в ночной клуб, вспомним старое?» Сначала она колебалась и бубнила что-то насчет Испании, но в конце концов позволила себя уговорить, и мы окунулись в лондонскую ночную жизнь.

Не знаю, как это случилось, но только, когда мы танцевали, я вдруг сказал ей, что по прошествии стольких лет я все еще люблю ее. Думаю, в тот момент она чувствовала то же самое. После этого мы проговорили всю ночь, а на следующее утро я уехал в Голландию. На прощание мы пообещали ждать друг друга.

В последний вечер отпуска я выехал поездом в Марсель, где сейчас и нахожусь. Вспоминаю, как проделал этот путь в прошлый раз. Завтра пароход «Сиди-бель-Аббес» повезет меня в Оран. История повторяется, только на этот раз у меня будет отдельная каюта.