ОТЛУЧЕНИЕ ИЛИ ОТПАДЕНИЕ?

ОТЛУЧЕНИЕ ИЛИ ОТПАДЕНИЕ?

Вспышка напряжения в отношениях между Толстым и православием происходит в 1901 году, и это, безусловно, связано с отлучением Толстого от Церкви. Именно после этого из-под пера писателя выходит самая резкая и неприятная по тону антицерковная статья «К духовенству», написанная в форме открытого письма к церковникам мира, а не только к православным священникам. Как мы увидим, эта статья и послужила поводом к настоящей проповеднической войне отца Иоанна против Толстого.

В истории отлучения Толстого все еще много неясного. Популярная точка зрения, что Толстого от церкви «не отлучили», что он сам отпал от нее, а церковь всего лишь вынуждена была этот факт констатировать, является исключительно современным взглядом на этот непростой вопрос. Правда, что в отношении Толстого церковь не провозглашала анафемы. Но в начале XX века в российских церквах не анафематствовали никого, этот средневековый акт был де-факто упразднен. Последний раз анафеме предавали гетмана Мазепу, и это случилось в XVIII веке. С 1801 года имена еретиков вообще не упоминались в церковных службах, а с 1869 года из списка проклинаемых священниками убрали даже Гришку Отрепьева. Поэтому странно было бы, если бы на его место встал Толстой!

Тем не менее, читая тексты начала XX века, подразумевая под этим словом не только статьи и книги, но дневники и частную переписку, в том числе и священников, и высших церковных иерархов, мы крайне редко встречаем в них слово «отпадение». Все, буквально все писали именно об отлучении! Почему? Да потому что все прекрасно понимали, о чем идет речь. «Определение» Святейшего Синода от 20–22 февраля 1901 года было актом отлучения подданного православной империи от православной Церкви со всеми вытекающими из этого и каноническими, и юридическими, и просто человеческими последствиями. Другое дело, что канонические последствия Толстой для себя не признавал, а юридические последствия ему тогда не грозили из-за его исключительного положения в стране.

Это прекрасно понимали все люди в России начала XX века, от простого мужика до обер-прокурора Синода, от социалистов до черносотенцев, от писателей и журналистов до батюшек и митрополитов. А именно: этим «Определением» Толстой был объявлен персоной нон грата в пределах православного государства до того момента, пока он не раскается в своих убеждениях.

Но ведь Толстого никто не казнил, не сажал в тюрьму, не отправлял в Сибирь и даже не высылал в Англию, как его друга В.Г.Черткова. Он сидел в своей Ясной Поляне и продолжал писать о Церкви в еще более резких выражениях, чем до «Определения». Так говорит современный человек, опять-таки не понимая того, что понимали почти все люди в начале XX века. Самого Толстого не казнили, на сажали и не ссылали. Но сажали в тюрьмы и ссылали на Кавказ и в Сибирь тех, кто разделял его взгляды. И это было худшей казнью для Толстого, которая была придумана Победоносцевым, с его иезуитским мышлением, но которая принесла совсем не те плоды, на какие он, вероятно, рассчитывал. Запрещение религиозных (и не только религиозных) произведений Толстого к публикации в России и преследование тех, кто эти вещи распространял, способствовали широкой популяризации идей Толстого, в которых видели скрываемую от народа государством и официальной Церковью правду.

Настоящим популяризатором Толстого был не Чертков, а Победоносцев. Только благодаря ему достаточно сомнительные и уж, во всяком случае, не характерные для эстетики Толстого «Крейцерова соната» и «Власть тьмы», которые вполне искренне не понравились многим почитателям толстовского художественного гения, оказались наиболее обсуждаемыми. Только благодаря тому, что на религиозные произведения писателя, начиная с его еще довольно невинной «Исповеди», был наложен цензурный запрет, эти крайне многословные, тяжеловесные, а порой и просто невыносимые на художественный взгляд сочинения становились модными.

Видные церковные лица – архимандрит Антоний (Храповицкий), архиепископ Херсонский и Одесский Никанор (Бровкович), архиепископ Харьковский и Ахтырский Амвросий (Ключарев), архиепископ Казанский и Свияжский Павел (Лебедев), известные священники, преподаватели духовных академий спорили со взглядами Толстого начиная уже с 1883 года, когда еще ни одно из его религиозных сочинений не было напечатано даже за границей. Библиография статей и книг, написанных о «религии Толстого» еще до 1901 года, насчитывает порядка двухсот наименований.

После публикации в журнале «Церковные ведомости» от 24 февраля 1901 года «Определения» об отпадении Толстого от церкви поток церковной публицистики не только не уменьшился, чего вроде бы следовало ожидать (о чем говорить, если человек отпал?), но вырос в геометрической прогрессии, потому что появился повод говорить еще и об «отпадении», которое почему-то упорно называли «отлучением». Эта характерная ошибка вкралась даже в третье издание сборника статей «Миссионерского обозрения», составленного советником В.М.Скворцовым, «По поводу отпадения от церкви гр. Л.Н.Толстого», где в разделе «Содержание» книга названа «Сборником статей по поводу отлучения гр. Толстого».

При этом ни о какой публичной защите воззрений Толстого до 1905 года не могло быть речи.

Поэтому уже в 1883 году, полемизируя с брошюрой К.Н.Леонтьева «Наши новые христиане Ф.М.Достоевский и гр. Лев Толстой…», где была раскритикована «религия любви» Толстого в связи с рассказом «Чем люди живы?», Н.С.Лесков в статье «Граф Л.Н.Толстой и Ф.М.Достоевский как ересиархи», опубликованной в «Новостях и Биржевой газете», вынужден был сделать интересную оговорку: «Конечно, в настоящее время из-за брошюры г-на Леонтьева не предадут посмертной анафеме Достоевского, а также не сожгут на костре и даже не отправят в ссылку гр. Толстого, но зато сам г-н Леонтьев ровно ничем не рискует и притом имеет перед обвиняемыми большие шансы удерживать за собою последнее, победоносное слово. Достоевский уже мертв и ничего не ответит, а граф Лев Николаевич, хотя благодаря Бога и жив, но и он, конечно, не может отвечать на подобное обвинение тем же печатным путем. Или, по крайней мере, он не может исполнить этого со всем тем чистосердечием, которого требуют серьезность вопроса и личное достоинство искреннего человека. Известный эпизод с религиозною статьею графа в “Русской мысли” вполне г-на Леонтьева на этот счет обеспечивает». Лесков, разумеется, имел в виду запрещение к печати «Исповеди» Толстого и уничтожение набранных с ней номеров журнала.

Таким образом, спор Толстого с Церковью или Церкви с Толстым с самого начала представлял пример нарушенной коммуникации или испорченного телефона. Толстой, как мы уже писали, видел себя в роли обвинителя Церкви, которая должна покаяться в своих грехах: в инквизиции, оправдании войн, смертных казней и т. д. Но в итоге он сам оказался в роли обвиняемого, да еще и без права свободного голоса. В результате о «вредном» учении Толстого широкая публика узнавала в первую очередь со стороны обвинения.

Это породило хаос проблем, который Синод в конце концов и вынужден был рассеять своим «Определением». Ему необходимо было перед лицом всей России (но прежде всего православного духовенства, которое на уровне приходских батюшек терялось в догадках: что это за новая религия такая? вроде бы в нравственном отношении она хорошая, а на самом деле?) обозначить непримиримое расхождение Церкви с Толстым в фундаментальных вопросах веры. И хотя расхождение это было уже многократно обозначено и церковными публицистами, и миссионерским съездом в Казани 1897 года, и различными «поучениями» и проповедями известных церковных лиц, включая отца Иоанна Кронштадтского, в том искаженном с самого начала пространстве, в котором циркулировали по всей России идеи Толстого, для «малых сих» (среди которых были, увы, не слишком образованные батюшки) всё еще оставалось много неясного.

Процесс отлучения Толстого от православной Церкви был непрост и занимал несколько этапов. Впервые этот вопрос возник в 1888 году, когда архиепископ Херсонский и Одесский Никанор (Бровкович) в письме к основателю журнала «Вопросы философии и психологии» Н.Я.Гроту сообщил о том, что в Синоде готовится проект провозглашения анафемы Толстому. При этом из текста письма следовало, что Толстой был не единственным кандидатом на анафему. В этот список попали поэт Константин Фофанов и знаменитый сектант В.А.Пашков, муж родной сестры матери В.Г.Черткова. Однако текст этого проекта нам неизвестен.

В 1891 году протоиерей харьковского собора Буткевич в десятую годовщину царствования императора Александра III, которая отмечалась 2 марта, произнес слово «О лжеучении графа Л.Н.Толстого», где процитировал апостола Павла: «Но если бы даже мы или ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема». Но сама по себе эта проповедь не имела бы серьезного значения, если бы ее не растащили на цитаты газеты. Церковные проповеди против «лжи» Толстого к тому времени были уже нередким явлением. Так, А.В.Жиркевич в дневнике от 10 декабря 1891 года пишет: «Невероятно! M-me Крестовская говорила мне, что будто бы отец Иоанн Кронштадтский во время “глухой исповеди” проклял Толстого, его учение и его последователей. Впрочем, наши священники способны и на такую нелепость; но как-то не верится, чтобы о. Иоанн, о доброте и милосердии которого ходят легенды, сказал подобную нехристианскую пошлость».

В феврале 1892 года разразился скандал в связи с публикацией в английской газете “Daily Telegraph” статьи Толстого «О голоде», которая была запрещена в России, о чем мы уже писали. В этот раз Александр III приказал «не трогать» Толстого. Но в обществе упорно ходили слухи, что Толстого хотят сослать в крепость Суздальского монастыря «без права писать». Об этом сообщает в дневнике С.А.Толстая: «…Наконец я стала получать письма из Петербурга, что надо мне спешить предпринять что-нибудь для нашего спасения, что нас хотят сослать и т. д.» Эти слухи доносились даже до Прибалтики. А.В.Жиркевич, в то время помощник прокурора в Вильно, пишет в дневнике: «Про Льва Толстого ходят в обществе самые безобразные слухи… вроде того, что он заключен в Соловки».

Мысль, что писателя хотели заточить в монастырь, современным людям может показаться нелепостью. Но на самом деле с 1766 года суздальский Спасо-Евфимиевский монастырь служил местом заточения религиозных преступников. В XIX веке там, в частности, отбывали наказание старообрядческие епископы Аркадий, Конон и Геннадий, о чем Толстой в 1879 году писал своей тетушке А.А.Толстой с просьбой поговорить о них с императрицей: «Просьба через нее к Государю за трех стариков, раскольничьих архиереев (одному 90 лет, двум около 60, четвертый умер в заточении), которые 23 года сидят в заточении в Суздальском монастыре».

Однако всё это были только слухи и мнения. Вообще церковная среда, даже на уровне своих высших иерархов, никогда не была единодушна в отношении Толстого. Во-первых, здесь работала модель «голуби и ястребы», которая свойственна всякой государственной идеологии, а православие было государственной идеологией России. Кто-то считал, что с Толстым нужно поступить предельно жестко (вплоть до заточения его в монастырскую тюрьму), кто-то искал более мягкого варианта воздействия на него. Во-вторых, нельзя не согласиться с отцом Георгием Орехановым, что православная Церковь не была равнодушна к Толстому и несколько раз пыталась наладить диалог с ним, «вразумить» его как «блудного сына». В своем «Ответе» Синоду по поводу своего отлучения Толстой обнаружил весьма странную забывчивость, когда писал, что «оно («Определение». – П.Б.) содержит в себе явную неправду, так как в нем сказано, что со стороны Церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления. Ничего подобного никогда не было». Такие попытки были, и они хорошо известны.

Так, в марте 1892 года Толстого в Хамовниках посещает архимандрит Антоний (Храповицкий), наиболее глубокий и последовательный оппонент Толстого в печати.

Архимандрит Антоний (в миру Алексей Павлович Храповицкий, 1863–1936) был известным церковным деятелем и духовным писателем, ректором Московской духовной академии (с 1890 года), затем Казанской духовной академии (с 1895 года) и архиепископом Волынским (с 1902 года). В 1886–87 годах он служил преподавателем гомилетики, литургии и каноники в Холмской духовной семинарии. В 1887 году стал доцентом Петербургской духовной академии, где защитил диссертацию по теме «Психологические данные в пользу свободы воли и нравственной ответственности». Известный историк русской церкви А.В.Карташев писал, что «он поднял знамя борьбы с инославной богословской эрудицией и призвал к созданию оригинального восточного богословия на основе текстов святых отцов и богослужебных книг». Это был, несомненно, сильный для Толстого оппонент, который спорил с его взглядами с 1886 года, еще на основании «народных» рассказов писателя. Однако надо признать, что время для этой встречи было им выбрано крайне неудачно.

Толстой недавно вернулся с голода в Рязанской губернии, где со своими дочерьми Татьяной и Марией открыл несколько сотен бесплатных столовых для крестьян. Между тем, как затем вспоминала в разговоре с А.В.Жиркевичем дочь писателя Мария Львовна, когда Толстой и его семья приехали в Бегичевку помогать голодающим, какой-то священник на станции произносил перед народом речь, в которой предупреждал не принимать помощи от Толстого, называя его антихристом. По словам Марии Львовны, в первое время ей очень часто приходилось выслушивать такие фразы: «Иди, иди, матушка, со своим хлебом, не надо нам антихристова подаяния». Только потом, когда народ убедился в искренности и плодотворности помощи семьи Толстого, те же люди расспрашивали Татьяну Львовну: ну отчего отца ее «духовенство зовет антихристом»?! Вряд ли могли способствовать душевному диалогу Толстого с архимандритом и уже ходившие в марте 1892 года слухи о заточении писателя в монастырь. И наконец, Антоний Храповицкий приехал к Толстому в Хамовники буквально накануне выхода в Женеве первого издания толстовского «Соединения и перевода четырех Евангелий», что, возможно, стало одной из причин новых разговоров в высших церковных сферах об отлучении.

В апреле 1892 года Софья Андреевна пишет мужу: «…Вчера Грот принес письмо Антония (Храповицкого. – П.Б.), в котором он пишет, что митрополит здешний хочет тебя торжественно отлучить от церкви. – Вот еще мало презирают Россию за границей, а тут, я воображаю, какой бы смех поднялся! Сам Антоний хвалит очень “Первую ступень” (статья Толстого о вегетарианстве, которая была напечатана в «Вопросах философии и психологии». – П.Б.), и умно и остроумно отзывается о ней и об отношении к этой статье митрополита и духовенства». Это письмо лишний раз доказывает, что в духовенстве не было единой точки зрения на Толстого.

Встреча с Антонием Храповицким не произвела на Толстого сильного впечатления, но как человек тот ему понравился. В письме к студенту Московской духовной академии, будущему толстовцу И.М.Трегубову он пишет: «Очень бы желал быть в единении с вами и с милым Антонием Храповицким, но не могу не признавать всего, что у вас делается и пишется, и очень глупым, и очень вредным. И, кроме того, делая свое дело, не могу, к несчастью оставаться вполне, как бы мне хотелось, индифферентным к этой всей деятельности, потому что всё это губит самое драгоценное в людях – их разумное сознание…» В письме к своему последователю князю Д.А.Хилкову Толстой высказывается еще более определенно: «Он (отец Антоний. – П.Б.) в Москве приходил ко мне. И он жалок. Он находится под одним из самых страшных соблазнов людских – учительства. По своему положению всякий священник, монах, тем более чиновный монах, архимандрит, да еще ректор, должен быть учителем, и учителем христианства, того христианства, в котором сказано, чтобы никто не был учителем. Как же тут быть? А вместе с тем человек по характеру добрый, воздержанный и желающий быть христианином…»

При этом сам писатель нередко закусывал удила и бывал очевидно несправедлив в отношении некоторых священников, которые искали встречи с ним или, по крайней мере, сочувственно относились к его общественной деятельности. Так, близкий знакомый Толстого, прозаик и драматург П.А.Сергеенко пишет в своих воспоминаниях, что до определенного момента Иоанн Кронштадтский «относился к великому писателю довольно терпимо и не выступал против него с гневными обличениями – напротив, от времени до времени присылал иногда Льву Николаевичу через общих друзей просфору, как знак своего благоволения». Но если эти воспоминания ничем документально не подтверждены, то другой факт несомненен. Когда во время работы мужа на голоде в Бегичевке жена писателя обратилась через газеты к обществу с просьбой оказать финансовую помощь голодающим, отец Иоанн Кронштадтский был одним из тех священников, кто на этот призыв откликнулся и прислал Софье Андреевне 200 рублей вместе с запиской: «Ваше сиятельство Софья Андреевна. Позвольте через Ваше посредство обратиться с посильною помощью голодающим соотечественникам тех местностей, в коих деятелями являются Ваши дорогие дети». Об этом С.А.Толстая сообщила мужу в письме от 13 ноября 1891 года. Тем не менее, когда в апреле 1892 года она написала ему в Бегичевку, что Н.Я.Грот, желая заинтересовать духовенство статьей «Первая ступень», дал ее прочитать отцу Иоанну Кронштадтскому, Толстой оказался этим страшно недоволен. «Какая глупая история с Кронштадтским Иваном! – пишет он жене 1 мая. – Зачем Гроту было его спрашивать?»

В 1897 и 1898 годах Толстого навещает тульский протоиерей Дмитрий (Троицкий), настоятель тюремной церкви. Супруга писателя пишет в дневнике 29 сентября 1897 года: «Приезжал из Тулы к Льву Николаевичу тюремный священник, болезненный, кроткий и наивный; говорил, что находит много общего с Львом Николаевичем в своих мыслях и хотел с ним побеседовать. Но меня удивило то, что для того, чтоб поехать к нам, надо было священнику просить разрешения у архиерея. Неужели до такой степени Льва Николаевича считают еретиком?»

Это восклицание жены писателя прекрасно иллюстрирует нашу мысль о нарушенной коммуникации. Две стороны, Церковь и Толстой, по-разному воспринимали одни и те же события. Для протоиерея церкви тульской тюрьмы приезд к Толстому был событием, конечно, важным и знаковым, как и для его начальства. В сознании же самого Толстого и его семьи приезды священников в Ясную Поляну до отлучения не были таким уж громким событием (в отличие, скажем, от приезда епископа Парфения в 1909 году или, тем более, приезда самого Толстого в Оптину пустынь в 1910-м). Тогда для них это были, в общем, рядовые события, учитывая, что с 90-х годов и до конца жизни Толстого усадьба Ясная Поляна становится настоящим центром мирового культурного паломничества. Если мы станем перечислять имена всех писателей, философов, артистов, режиссеров, художников и т. д., которые перебывали за это время в гостях у Толстых, то этот список будет насчитывать десятки знаменитых имен. Ну, например, незадолго до посещения Ясной Поляны Дмитрием Троицким в ней побывал Чезаре Ломброзо, известный итальянский психиатр, родоначальник антропологического направления в криминалистике и уголовном праве. В том же году Толстой встречался с художником Ильей Репиным, критиком Владимиром Стасовым, философом Сергеем Булгаковым, писателем Антоном Чеховым, композитором Александром Скрябиным, судебным деятелем Анатолием Кони, скульптором Ильей Гинцбургом, купцом-меценатом Кузьмой Солдатенковым, английским переводчиком и издателем Эльмером Моодом, режиссером Леопольдом Сулержицким и другими.

Наконец, в 1897 году в жизни Толстого происходит немало событий частного плана. Он ревнует свою жену к С.И.Танееву, его дочь Мария выходит замуж за князя Николая Оболенского, умирает близкий друг – князь С.С.Урусов.

Поэтому вполне возможно, что в 1901 году, отвечая Синоду, Толстой действительно мог позабыть о посещении Ясной Поляны тюремным священником, как и о более раннем приезде архимандрита Антония (Храповицого). Тем более что до февраля 1901 года все события вокруг отлучения Толстого продолжали развиваться по тому же принципу испорченного телефона.

26 апреля 1896 года К.П.Победоносцев сообщает в письме известному педагогу С.А.Рачинскому: «Есть предположение в Синоде объявить его (Толстого. – П.Б.) отлученным от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому».

И опять характерный почерк принятия решений Победоносцевым – уклончивый, внеличностный, в чем-то исходящий из пилатовского принципа умывания рук. Впоследствии помощник В.М.Скворцов напишет, что его патрон «был против известного синодального акта и после его опубликования остался при том же мнении. Он лишь уступил или, вернее, допустил и не воспротивился, как он это умел делать в других случаях, осуществить эту идею…» Разве не встает здесь призрак Понтия Пилата?

При этом очень важно обратить внимание на другую фразу из письма Победоносцева к Рачинскому: «Вероятно, после коронации возбудится вопрос: что делать с Толстым?» Николай II, как и его отец, был воспитанником Победоносцева, но, в отличие от отца, его ничто не связывало с Толстым.

Все при дворе, в том числе и Победоносцев, понимали, что при жизни Александра III отлучение от церкви Толстого невозможно. И потому, что император с юных лет любил его как писателя. И потому, что оставался верен своему обещанию Толстого «не трогать», чтобы «не прибавлять к славе Толстого мученического венца». Больше того, до кончины Александра III и до вступления на престол его сына «не трогали» и В.Г.Черткова, мать которого, Елизавета Ивановна Черткова, урожденная графиня Чернышева-Кругликова, была заметной фигурой при дворе во времена Николая I, а с двумя Александрами, отцом и сыном, находилась в дружеских отношениях: они просто, без чинов, по-приятельски приезжали к ней в гости. Отец В.Г.Черткова служил флигель-адъютантом при Николае I и генерал-адъютантом при Александре II и Александре III. Наконец, сам Александр III в ранней юности находился в дружеских отношениях с Чертковым. Поэтому когда С.А.Толстая встречалась с императором в 1891 году, тот добродушно спрашивал ее: зачем ее муж «обратил» Черткова в свою веру? Софья Андреевна отметила замечательный факт: Александр III даже внешне походил на Черткова.

Смерть императора развязывала руки противникам Толстого и его ближайшего ученика. Когда в 1897 году Черткова выслали в Англию, Толстой приехал в Петербург на его проводы, уже понимая, что над ним самим висит дамоклов меч. Он сочувственно отнесся к смерти Александра III, написав Гроту, что жалеет его, «как человека, страдающего и умирающего в таких тяжелых для души условиях». Впрочем, эта жалость не заставила писателя переменить свое мнение «о плачевных итогах его царствования».

Толстой подозревал, что со смертью Александра III в его отношениях с государством и Церковью начинается какой-то новый этап. Прочитав в газетах речь Николая II перед представителями дворянства и земства от 17 января 1895 года, где новый царь объявил о «бессмысленных мечтаниях об участии представителей земства в делах внутреннего управления» и о том, что он будет «охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно», как и его отец, Толстой отмечает это в дневнике как «важное событие» – «дерзкая речь государя»; «боюсь, для меня не останется без последствий».

Между тем в речи Николая II не было ничего принципиально нового по сравнению с политикой его отца. Но Толстой не мог не понимать, что при сохранении государственного status quo его личное положение все-таки существенно меняется, потому что в его отношениях с властью исчезает личный фактор.

В этой неопределенной ситуации громадное значение приобретала позиция Победоносцева, ибо он и был той самой крупной личностью, через которую осуществлялась идеологическая преемственность власти. От его твердого решения в ту или иную сторону зависело, как развивались бы отношения Толстого и Церкви дальше: переросли бы они в официально объявленную войну или продолжали оставаться в пределах печатных споров с возможным постепенным смягчением цензуры. Но Победоносцев, как мы видим из письма к Рачинскому, занял выжидательную позицию, оставив решение проблемы самой Церкви.

Впрочем, и Победоносцева тоже нужно понять. Обер-прокурор был глубоко православным человеком и не мог относиться к Церкви сухо и формально. Во всяком случае, не мог навязывать ей свое решение. Если верить его помощнику В.М.Скворцову (хотя и с большой осторожностью, потому что он сам выступил инициатором осуждения толстовства на миссионерском съезде 1897 года), то Победоносцев не только был против громкого отлучения Толстого, но и не хотел вообще никаких ответных мер со стороны церковной власти по отношению к «еретику», исходя из своего, надо признать, весьма мудрого мнения: «Глядишь, старик одумается, ведь он, колобродник, и сам никогда не знает, куда придет и на чем остановится». Во всяком случае, когда незадолго до февральских событий 1901 года Толстой серьезно заболел и Скворцов доложил Победоносцеву о письме московского священника с вопросом, петь ли в храме «Со святыми упокой», если Толстого не станет, – Победоносцев хладнокровно сказал: «Ведь ежели эдаким-то манером рассуждать, то по ком тогда и петь его (священника) “Со святыми упокой”. Мало еще шуму-то около имени Толстого, а ежели теперь, как он хочет, запретить служить панихиды и отпевать Толстого, то ведь какая поднимется смута умов, сколько соблазну будет и греха с этой смутой? А по-моему, тут лучше держаться известной поговорки: не тронь…»

Но позиция «Не тронь» была весьма двусмысленной для чиновника с таким уровнем ответственности, как Победоносцев. Государство не могло бесконечно делать вид, что Толстого не существует, и при этом преследовать его сторонников. Высылка В.Г.Черткова в 1897 году наглядно проявила бессилие власти, ибо полагать, что Чертков с его колоссальными связями в Англии, с его безупречным знанием английского языка и фантастической издательской активностью окажется менее вреден за границей, нежели вблизи Толстого, было, конечно, абсолютной глупостью.

Так или иначе, но Победоносцев, выражаясь современным языком, подставлял Церковь, оставляя вопрос с Толстым исключительно на ее совести. В конце концов, Церковь могла принять только каноническое решение о Толстом, объявив его взгляды несовместимыми с православием, что она в конечном итоге и сделала. Но православие лежало в основании государственной идеологии, и с этой точки зрения Толстой являлся государственным преступником. Однако государство умывало руки, а Церковь была вынуждена взять неприятную миссию отлучения на себя.

Не случайно не только лично Победоносцев, но и Синод достаточно долго уклонялся от принятия окончательного решения. Наконец в ноябре 1899 года один из наиболее радикальных оппонентов Толстого архиепископ Харьковский и Ахтырский Амвросий (Ключарев) напечатал в журнале «Вера и Церковь» проект отлучения Толстого. В предисловии к публикации говорилось, что после выхода романа «Воскресение» Амвросия посетил первенствующий член Святейшего Синода митрополит Киевский Иоанникий (Руднев). По его совету было решено, что Амвросий возбудит в Синоде «вопрос о Толстом». Но, как пишет Георгий Ореханов, никаких следов обсуждения этого вопроса в Синоде не имеется, и потому проект Амвросия носил характер обычной журнальной публикации.

В марте 1900 года, в начале Великого поста, когда Церковь отмечает Неделю Торжества Православия (в этот день традиционно осуждали еретиков), от митрополита Иоанникия всем епископам было отправлено «циркулярное письмо» по поводу возможной смерти Л.Н.Толстого в связи с участившимися разговорами о тяжелой болезни писателя. В письме говорилось, что так как многие почитатели Толстого знакомы с его взглядами только по слухам, они, возможно, будут просить священников в случае смерти Толстого служить панихиды по нему, а между тем он заявил себя как враг Церкви. «Таковых людей Православная Церковь торжественно, в присутствии верных своих чад, в Неделю Православия объявляет чуждыми церковного общения», и поэтому совершение заупокойных литургий и поминовений Толстого Святейший Синод категорически воспрещает. Однако никакого официального решения Синода о Толстом напечатано не было. Запрещение отпевать Толстого, может быть, и совершенно правильное канонически, было тем не менее произнесено подспудно, а не «в присутствии верных чад». И это породило новую проблему. Если Толстой умрет, а его нельзя будет отпевать, нельзя за него в храме молиться, – то на каком основании? Циркулярного письма?

Но Толстой остался жив. В июне 1900 года скончался сам престарелый митрополит Иоанникий. На место первенствующего члена Синода заступил еще сравнительно молодой и энергичный митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский). Именно ему история уготовила роль стать инициатором окончательного отлучения Толстого от Церкви. Парадокс же в том, что именно он меньше всего этой роли заслуживал.

Митрополит Антоний (в миру Александр Вадковский) был человеком непростой судьбы. Он родился в 1846 году в селе Царёвка (Гремячка) Кирсановского уезда Тамбовской губернии в семье священника Василия Иовлевича Вадковского. В 1848–1858 годах семья проживала в селе Матчерка Моршанского уезда. Однажды приход отца Василия посетил монах Феофан (Говоров), в будущем известный как Феофан Затворник. Ему были представлены все дети Василия Иовлевича, но он обратил внимание только на Александра, благословив его и возложив руку на его голову.

Александр Вадковский учился в Тамбовском духовном училище, затем окончил Тамбовскую духовную семинарию, в 1870 году – Казанскую духовную академию со степенью кандидата богословия и был оставлен при академии в качестве доцента на кафедре пастырского богословия и гомилетики. В 1872 году 26-летний доцент Александр Вадковский вступил в брак с Елизаветой Пеньковской, хотя невеста была тяжело больна туберкулезом, и жених знал, что она обречена. У них родилось двое детей. В 1879 году Вадковский овдовел, а через три года потерял и детей. Он мог вступить в брак во второй раз, вместо этого в 1883 году он постригся в монахи.

В 1884 году он был назначен инспектором Казанской духовной академии, где его заметил К.П.Победоносцев, переместив инспектором сначала в Московскую, а затем Санкт-Петербургскую духовную академию. В 1887 году он был хиротонисан во епископа Выборгского, викария Санкт-Петербургской епархии. В 1892 году возведен в сан архиепископа и назначен на новооткрытую Выборгско-Финляндскую кафедру и тогда же стал членом Синода. С 1893 по 1898 годы возглавлял образованную в связи со стремлением старокатоликов к соединению с православием Синодальную комиссию по старокатолическому вопросу. Архиепископ Антоний стал первым русским иерархом, посетившим Англию, где представлял Святейший Синод на торжествах по случаю празднования 60-летнего юбилея королевы Виктории, имея также поручение наладить сношения с Церковью Англии. Миссия была им успешно выполнена, и владыка вернулся обладателем почетных степеней доктора богословия и права Оксфордского и Кембриджского университетов. 25 декабря 1898 года Антоний Вадковский был назначен митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским, архимандритом Свято-Троицкой Александро-Невской лавры и пожалован белым клобуком и крестом из драгоценных камней. С 9 июня 1900 года по смерти митрополита Киевского Иоанникия (Руднева) стал первенствующим членом Синода.

Митрополит Антоний в церковных и околоцерковных кругах слыл либералом. Он некоторое время покровительствовал священникам-толстовцам Георгию Гапону и Григорию Петрову, а вот с Иоанном Кронштадтским у него сложились весьма непростые отношения, особенно с того момента, когда отец Иоанн торжественно освятил хоругви «Союза русского народа», которые митрополит Антоний освящать отказался: он был категорическим противником сращения Церкви и государственной власти.

Невозможно представить, чтобы он искренне хотел отлучения Толстого. Но именно он оказался в этой истории крайним. В феврале 1901 года, всего за две недели до публикации «Определения», он пишет Победоносцеву: «Теперь в Синоде все пришли к мысли о необходимости обнародования в “Церковных Ведомостях” синодального суждения о графе Толстом. Надо бы поскорее это сделать. Хорошо было бы напечатать в хорошо составленной редакции синодальное суждение о Толстом в номере “Церковных Ведомостей” будущей субботы, 17 марта, накануне Недели Православия. Это не будет уже суд над мертвым, как говорят о секретном распоряжении (речь идет о письме Иоанникия. – П.Б.), и не обвинение без выслушания оправдания, а “предостережение” живому…»

В этом письме буквально каждая строка нуждается в комментарии. По существу, митрополит Антоний уже получил в наследство от предшественника готовое отлучение Толстого. Но – вынесенное секретно. К тому же отлучение было произнесено над больным стариком и в ожидании его скорой смерти. Возможно, именно этот момент, имеющий сомнительную нравственную сторону, митрополита Антония как раз и не устраивал. Он поспешил сделать тайное явным: открыть наконец перед всем русским обществом, в том числе и всеми священниками, то, что медленно и подспудно вызревало в недрах Синода, заметим, без прямого участия самого Антония Вадковского. Нельзя не обратить внимания и на выражение «в хорошо составленной редакции». Дело в том, что первая редакция отлучения Толстого уже была, и это было письмо Иоанникия епископам. В этом письме объявлялись те самые враждебные Церкви религиозные взгляды Толстого, которые были приведены и в «Определении». Достаточно сравнить его текст с соответствующим местом из письма Иоанникия: «Единого Бога в трех лицах он не признает, второе лицо Святой Троицы – Сына Божия – называет просто человеком, кощунственно относится к тайне воплощения Бога Слова, искажает священный текст Евангелия, Святую Церковь порицает, называя Ее человеческим установлением, церковную иерархию отрицает и глумится над Святыми Таинствами и обрядами святой Православной Церкви», – чтобы увидеть, что ничего принципиально нового в этом плане в «Определении» не было. Но, видимо, митрополита Антония не устраивала заключительная часть письма Иоанникия, где «проблема с Толстым» сводилась не к его жизни, а только к его смерти: «Посему совершение панихиды или заупокойной литургии по графе Льве Толстом, в случае его смерти без покаяния и примирения с церковью, несомненно смутит совесть верных чад Святой Церкви и вызовет соблазн, который должен быть предупрежден».

Любопытно, что это было именно то, против чего, если верить Скворцову, выступал Победоносцев, полагая, что «смуту» породят не панихиды по Толстому, а наоборот, отказы их служить. Весьма вероятно, что точки зрения государственника Победоносцева и ревнителя церковных устоев Иоанникия в этом вопросе кардинально разошлись, и митрополит Антоний в этой ситуации оказался заложником «недоразумения», возникшего между государством и наиболее радикальной частью церковной иерархии.

Так или иначе, поступок Антония Вадковского не может не вызывать уважения. Он был единственным человеком, кто взял на себя ответственность за решение этого затянувшегося вопроса и осмелился предать гласности то, что происходило в Синоде тайно и за закрытыми дверями. Но самое главное, он поспешил вывести этот вопрос из неприятного контекста заочного «суда над мертвым». Если бы Толстой действительно тогда умер, секретное письмо осталось бы единственным церковным документом, который бы навеки зафиксировал последнее слово Церкви о Толстом: не отпевать, не молиться!

Нельзя не обратить внимание на последнюю фразу «Определения», составленного под редакцией Антония: «Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние и разум истины. Молим ти ся милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй, и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь».

Реакция Победоносцева на письмо Антония была достаточно неожиданной. Обер-прокурор собственноручно написал весьма жесткий проект отлучения Толстого от Церкви, который фактически равнялся анафеме. Этот проект и был тщательно отредактирован священниками во главе с Антонием. Из него не только убрали термин «отлучение», заменив его «отпадением», но придали всему документу совершенно иной, если можно так выразиться, эмоциональный характер. Церковь не просто констатировала, а скорбела об отпадении от нее ее члена, великого русского писателя, и объявляла, что она молится за его душу в надежде на раскаяние и возвращение. Митрополит Антоний сделал решительно всё возможное, чтобы перевести этот вопрос в ситуацию «прерванного общения». Это был очень важный момент, который, увы, не смогли оценить ни общество, ни сам Толстой. И это – обидно!

Тем не менее все равно остается тайной, почему именно митрополит Антоний (Вадковский) стал инициатором отлучения. В.М.Скворцов загадочно намекал, что на него оказывали давление «рясоносцы», называя Антония (Храповицкого) (что весьма странно!), Сергия (Страгородского) (будущий патриарх, вынужденный признать советскую власть во главе со Сталиным), Иннокентия (Беляева), Антонина (Грановского) и Михаила (Семенова) – первого биографа Иоанна Кронштадтского. Какую-то роль сыграл и молодой священник из Москвы отец Иосиф (Фудель), издатель и биограф К.Н.Леонтьева, который обратился с вопросом к Скворцову, можно ли петь «Со святыми упокой» в случае смерти Толстого? «Моя иерейская совесть смущается…» – писал он, выражая сомнение не только свое, но и всей московской партии религиозных интеллектуалов, сгруппировавшихся вокруг писателя и философа Константина Леонтьева незадолго до его смерти в 1891 году в Троице-Сергиеве Посаде. За год до смерти, когда Леонтьев жил в Оптиной пустыни, с ним встречался Толстой. Между ними состоялся резкий (со стороны Леонтьева) разговор. «Вы безнадежны», – сказал Леонтьев. «А вы, напротив, очень надежны», – сказал Толстой.

Вообще, не стоит недооценивать влияние на Синод в решении вопроса о Толстом право-религиозной интеллектуальной элиты России. К тому времени от толстовского движения отошел целый ряд людей, которых уже не устраивал чрезмерный рационализм веры Толстого и диктатура В.Г.Черткова внутри этого движения. Отпали, например, такие в прошлом пламенные толстовцы, как М.А.Новоселов, князь Д.А.Хилков и М.А.Сопоцько. Все они жестоко пострадали за свое увлечение Толстым: Хилков был лишен родительских прав, а Новоселов и Сопоцько побывали в ссылке. Серьезным противником Толстого стал и бывший народоволец Лев Тихомиров, который тоже вернулся в православие, но не утратил своего радикализма: скажем, его очень возмутил факт посещения Толстого архимандритом Антонием (Храповицким). Конечно, они не могли оказать прямого влияния на Синод, но как бы подсказывали, что и в среде просвещенных и даже передовых людей взгляды Толстого разделяются вовсе не всеми.

Наконец, в Синоде знали, что толстовство не приветствуется частью самого близкого окружения писателя – прежде всего женой Софьей Андреевной. Например, из редактируемого текста синодального «Определения» сначала было вычеркнуто слово «глумление», которое в окончательный текст все-таки вошло. «…Это свидетельствует о сложном процессе подготовки документа и возможных противоречиях между иерархами, которые в этой подготовке участвовали», – пишет Георгий Ореханов. Но для Софьи Андреевны не было сомнения в том, что ее муж над Церковью именно глумится. Незадолго до публикации синодального «Определения» она пишет в дневнике: «Лев Николаевич глумился и грубо выражал свое негодование перед Церковью». Выслушав в Ясной Поляне чтение вслух своим мужем его сказки «Разрушение ада и восстановление его», что случилось после тяжелой болезни Толстого в Крыму, она записывает еще более суровые слова: «Стоило оставаться жить ради т а к о й работы!» Вообще же многие замечания Софьи Андреевны о религиозных взглядах мужа были порой поразительно точны и умны. Приведем здесь одно из них: «Думала о том, что Л.Н., находя в церкви много лишнего, суеверного, даже вредного, отверг и в с ю церковь. Так же в музыке, слушая разную чепуху, встречающуюся в последнее время у новых музыкантов, он отверг в с ю музыку. Это большая ошибка…»

В целом, если смотреть на вещи спокойно, исторический и психологический контекст вынесения «Определения» более или менее понятен. В этом акте не было ничего «жестокого» и «средневекового». Больше того, это был принципиально новый и неожиданный поступок православной Церкви в отношении еретика такого масштаба, который был ей чрезвычайно опасен. И, может быть, в первую очередь не потому, что смущал народ, а потому, что смущал священников. Все признавали, что «Определение» написано «умно». В нем не было даже намека на какую-то «расправу» с Толстым. Наконец, в нем не было ни единой строчки, которая была бы неправдой по отношению к его взглядам.

Именно мягкость «Определения» ошеломила Толстого. Первый вопрос, который он задал: была ли провозглашена анафема? Узнав, что нет, Толстой был удивлен и, скорее всего, недоволен. В его окружении прекрасно понимали, что Толстой мечтал пострадать за свои убеждения. Так, разговаривая с К.Н.Леонтьевым незадолго до его смерти, Толстой просил: «Напишите, ради Бога, чтоб меня сослали. Это моя мечта». Но «Определение» не обещало ему страданий на земле, только – посмертно. В этом был заключен смысл отлучения, потому что с церковной точки зрения молитвы за отлученного не только невозможны, но, что гораздо важнее, недейственны. Вот что писал об этом священномученник Владимир (Богоявленский), митрополит Киевский и Галицкий, в книге «Об анафеме, или церковном отлучении»: «Внутренняя сущность последнего (отлучения. – П.Б.) состоит в том, что оно подвергает грешника, и без того разобщенного с Богом, еще большей опасности и к одному его несчастию прилагает новое несчастие. Ибо оно лишает человека той помощи и благодати, которые Церковь предлагает всем своим собратьям. Оно отнимает у него те блага и преимущества, которые приобретены им в Таинстве святого Крещения. Оно совсем отсекает его от церковного организма. Для отлученного чужды и недействительны уже заслуги и ходатайства святых, молитвы и добрые дела верующих… Он исключительно предоставлен самому себе и, лишенный благодатных средств, всегда присущих Церкви, без опоры и помощи, без защиты и обороны, предан во власть лукавого. Таково по своему свойству наказание отлучения, наказание поистине тяжкое и страшное. Будучи наложено на земле, оно не слагается и на небе; начавшись во времени, оно продолжается вечно».

Но ведь Толстой не признавал таких последствий ни для себя, ни для кого бы то ни было. В его глазах Церковь оставалась земным институтом. В ответе Синоду это хорошо чувствуется: Толстой недоволен не столько «двусмысленностью» «Определения», сколько его «незаконностью», тем, что он не отлучен по всем правилам, а фактически только назван блудным сыном. Он болезненно переживал этот момент одиночества. Одно из его главных возражений: почему Синод «обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и брошюрах и книгах…»

Ответ Толстого на «Определение» Синода по-настоящему не прочитан. Это не просто возражение на официальный документ, с которым он согласен или не согласен, но сильное и глубоко личное высказывание о вопросе, который был для него главным, – вопросе о смерти. В отличие от широкой публики, которая просто смеялась над «Определением», рукоплескала Толстому, осыпала букетами его репинский портрет на XXIV передвижной выставке в марте 1901 года, Толстой прекрасно понимал, что? поставлено на кон в его споре с Церковью. «Мои верования, – писал он в ответе, – я так же мало могу изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к тому Богу, от Которого изошел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой – более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что Богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.