Героев и генералов нам тогда не давали

Героев и генералов нам тогда не давали

Дмитрий Петрович Тарасов не склонен был много рассказывать о себе. Позволю сделать это за него. Полковник, родившийся в 1911-м, долгие годы работал в контрразведке, дослужившись до начальника отдела. Затем был переведен на ту же должность уже во внешней разведке. Занял ее, когда будущий подчиненный Вильям Фишер находился в американской тюрьме. С 1971-го полковник Фишер — на пенсии, Тарасов, моложе его на восемь лет, дослужил до 1974-го. На мой вопрос, в каком отделе они вместе трудились, Дмитрий Петрович уклончиво ответил, что «в одном, название которого значения не имеет, во внутреннем». Наверное, так.

Работу же Марка в США в самые успешные годы курировал Виталий Григорьевич Павлов, дослужившийся, что в разведке в те годы случалось нечасто, до звания генерал-лейтенанта. Именно он возглавлял Четвертый отдел Четвертого управления нелегальной разведки — американское направление. Под его руководством и готовились нелегальные разведчики для отправки в резидентуру Марка в Штаты.

Предположительно в первой половине 1950-х Павлов лично инспектировал нелегальные резидентуры. Заехал в пять-шесть стран Западной Европы. В тот раз в напарницах Павлова была уже знакомая нам Лона Коэн. По легенде он был американским антикваром высокого полета, приглядывается к рынку во Франции, Италии и еще нескольких странах.

К Марку — Фишеру Павлов относился с глубоким уважением, часто приводя в пример молодым сотрудникам его стойкость при аресте. А после возвращения начальником Вильяма Фишера стал Дмитрий Петрович Тарасов.

Когда мы познакомились, полковнику Тарасову было за 80. Позади три инфаркта и десятки лет службы. В истории полковника Абеля Дмитрий Петрович — фигура немаловажная: сначала он вызволял разведчика из американской тюрьмы, потом Фишер трудился в его отделе. В 1997-м, за год до кончины, выпустил книгу «Жаркое лето полковника Абеля».

Я бы назвал Тарасова типичным представителем старой школы. Давность лет не служила для Дмитрия Петровича ни малейшим поводом для раскованности. Его степенная и медленная речь была полна выражений, которые сегодня услышишь редко.

И страшная усталость. Она во всем — в жестах, в манере выражать мысли… Позволю себе маленькое замечание. Люди его профессии изношены чрезвычайно. Груз, который накладывает на плечи Служба разведки, пригибает к земле? Что же, тем ценнее свидетельства…

— Дмитрий Петрович, для простоты все же буду называть Вильяма Генриховича полковником Абелем. Почему именно он стал символом нашего разведчика-нелегала? Чего же нужно было добиться и что совершить, чтобы войти в легенду и получить у американцев 30 лет тюрьмы?

— Дать огромную отдачу — государственную, научно-техническую, политическую. Перед ним поставили три задачи. Первая, главная: выявлять степень возможности вооруженного конфликта США с Советским Союзом. Далее — создать надежные нелегальные каналы связи с Центром, чтобы исключить рискованное использование разведкой официальных советских представителей. И третья — добывать любую полезную информацию, представляющую интерес для разведки по вопросам внешней политики, экономического положения и военного потенциала Соединенных Штатов. И Марку это удалось. Въехав в Штаты в 1948 году, он уже в 1949-м получил орден Красной Звезды.

— Вы хотите сказать, что его отдача была моментальной?

— Я вам объясню так: легализация разведчика-нелегала — вопрос очень деликатный. И если она проходит быстро, это уже большое достижение.

— А если еще поконкретнее: что было дальше? И почему появился этот псевдоним — Марк?

— Его он взял сам. Просто для сокращения. Быстро, коротко, очень удобно. Марк поддерживал контакт с руководством группы «Волонтеры» — с гражданами США Луисом и Лесли. Это сотрудники нашей внешней разведки Моррис и Леонтина Коэны. Известные как Питер и Елена (Лона) Крогеры, они сумели обеспечить передачу нам всей секретной информации о разработках американской атомной бомбы, проводимых в лабораториях атомного центра в Лос-Аламосе.

— Как такое могло удаться? Наверняка городок этот был засекречен не хуже нашего Арзамаса-16?

— Тем не менее они поддерживали связь с учеными. Иногда все проходило гладко, но случалось и смываться. Город действительно закрытый, режим в нем строжайший, и проживали там только научные работники да больные, лечившие легкие. И еще те, кто непосредственно создавал атомную бомбу. А на Лесли, туда попавшую, выходит, наконец, с важными данными источник информации. И вдруг перед отъездом, уже при посадке в поезд, — проверка пассажиров и багажа. У Лесли все спрятано в коробочке из-под салфеток. Она, женщина находчивая, тут же сымитировала насморк, вытащила салфетку. И когда ее вещи начали досматривать, сунула эту коробочку прямо в руки проверяющему. А сама роется в своих вещах и дорылась до того, что поезд тронулся. Ее быстро подсаживают, и проверявшие машинально, на ходу, отдают ей коробку.

— И Абель имел непосредственные контакты с этой группой?

— Какие контакты? Они ему подчинялись, были у него на связи.

— Значит, он — одно из главных действующих лиц?

— Руководитель группы.

— То есть именно Марк направлял действия тех, кого в Штатах называли «русскими атомными шпионами»? Ведь супругов Розенбергов, с которыми, как считает тот же Донован, якобы были связаны Коэны, казнили на электрическом стуле. Правильный я делаю вывод?

— Выводы — за вами. Розенберга атомными разведчиками никогда не были. А Коэнов мы тогда вытянули — успели их вывезти. И Марк бы выехал. Если бы его связной Рейно Хейханен не отправился после встречи с нашим сотрудником прямо в американское посольство в Париже. Все им выложил. А ведь для Марка мы подготовили все отходы. Он должен был перебраться поближе к Мексике. Потом в Мехико и оттуда — домой.

— 1957 год — время еще суровое. После ареста не потеряли доверия к Марку?

— Абсолютно нет. Не было никаких сомнений. Какая потеря доверия, когда дело продолжало крутиться и многие его люди оставались на местах?

— Но почему тогда страна отказалась от Абеля? Публиковались в наших газетах статьи со знакомым припевом: никакого разведчика, сплошная провокация американских спецслужб. Не слишком этично.

— Может быть. Особенно сегодня. А возьмите срез времени, тот период — какие были отношения со Штатами? Но наш отдел начал искать возможность его выручить.

— Как ваш отдел назывался?

— Сложно. Он наш, внутренний. После возвращения в нем до последних дней работал и Вилли.

— Дмитрий Петрович, как все-таки родился этот псевдоним — Абель?

— Мы знали о его дружбе с Рудольфом Ивановичем Абелем — нашим бывшим сотрудником, к тому времени, к несчастью, из жизни ушедшим. После ареста Вилли надо было как-то выбираться изданного положения. Он в руках американцев и прекрасно понимает, что они могут начать с нами радиоигру, ввести Центр в такое заблуждение. И Вилли решился: признал себя советским гражданином, чтобы страна знала, чтобы его выручали. И взяв известное нам имя, помог понять Службе, что он находится в тюрьме. Американцам заявил: «Буду давать показания при условии, что разрешите написать в советское посольство». Те согласились, и письмо действительно поступило в консульство. Но консул попался не тот. Завел-таки дело, но американцам ответил, что такого советского гражданина у них не значится. По-своему он был прав: откуда ж Абель мог обозначиться в консульстве? Ошибка состояла в ином: надо было сообщить в Центр, хотя бы как-то проверить. А так мы только потеряли время и узнали, что Марка взяли, когда американцы объявили об аресте Абеля и начале процесса.

— И в нашей печати, и в зарубежной утверждалось, что Абеля обменяли на летчика Пауэрса плюс еще двух их разведчиков только благодаря усилиям ФБР и семьи Пауэрсов, обращавшейся и к Хрущеву, и к Кеннеди…

— Пусть говорят что угодно. Занимался этим наш отдел: три года шла такая возня, были исписаны горы бумаги. В ГДР мы наняли толкового адвоката — Фогеля, переводили ему гонорары от нашей Службы. Я возглавлял группу и потому знаю, о чем говорю.

— А что за всеми этими не видимыми миру усилиями стояло?

— Как всегда, работа… Во время процесса его американский защитник Донован довольно смело заявил в суде: «В такой ситуации, как Абель, может оказаться и наш человек. И тогда русский полковник может пригодиться». Американцы тогда думали, что такого не может быть. Но случилось.

— Ну вот, в Восточном Берлине вы наняли адвоката…

— Еще до того товарищи из нашей Службы нашли в Лейпциге женщину — якобы родственницу Абеля, и на адрес этой фрау Марк начал писать из тюрьмы.

— Эту женщину подобрали лично вы?

— Нет. Товарищи из нашей Службы в ГДР. Американцы ездили проверять, существует ли такая женщина в действительности. Очень осторожно навели справки у жильцов, осмотрели дом, увидели ее фамилию в списке квартирантов, но в сам подъезд войти не решились. Ведь Лейпциг, находившийся в ГДР, это вам не западногерманские Бонн или Гамбург, где они чувствовали себя полными хозяевами. Подозрений не возникло. Но внезапно американцы в переписке отказали.

— Этот самый адвокат Донован в книге «Незнакомцы на мосту» намекает, будто в своих письмах Абель ухитрялся передавать секретные данные даже из камеры.

— Они просматривали его письма и так и эдак, но никакой тайнописи, никаких данных не обнаруживали. Абсолютно чистые послания. Однако обмен затягивался.

— Не потому ли, что раньше таких обменов не было?

— Такие обмены в принципе были. Но американцы тянули. Питали какие-то надежды перевербовать Марка, завязать с нами игру. Даже сам адвокат Донован, когда Вилли сидел в тюрьме Атланты, к этому пытался приложить руку. Между прочим, адвокат до последнего момента не верил, что имеет дело с настоящими родственниками Абеля. Когда в Берлин приехали жена и дочь Вилли, он к переговорам отнесся настороженно.

— Возможно, имел какие-то основания? Ведь фигурировал там и некий кузен Дривс.

— Кузеном Дривсом был наш оперативный сотрудник Юрий Иванович Дроздов. Немецким он владел в совершенстве. Потом Дроздов стал руководителем Управления советской нелегальной разведки.

— Дмитрий Петрович, известно, что обмен, или размен, Абеля на Пауэрса происходил на берлинском мосту Глинике. Вы не помните подробностей?

— Пауэрса привезли из Москвы — с ним выехали два наших оперативных работника — и поместили в прекрасном особняке. А нашего Вилли американцы засунули в какую-то клетуху — холод страшный. И вышел к нам Вильям Генрихович такой худющий…

— Он там чем-то болел?

— Просидеть четыре с половиной года в тюрьме и остаться в силе? Но, к счастью, ничего такого не было. И прежде чем выпустить его на мост, всю одежду у Вилли распотрошили: искали что-то. Резали, кромсали пиджак, брюки. Прямо из тюрьмы выпустили, а все равно боялись. Ну, вышли на мост по три человека с каждой стороны, и произошел обмен. Потом купили Вильяму Генриховичу одежду, устроили хороший прием — и в поезд. Вместе с ним ехали его супруга, дочь, наши товарищи. Встречаем его на Белорусском вокзале: «Ну что, Рудольф Иванович?» На самом-то деле мы все его звали, как вы уже поняли, Вилли. И помчались мы по улице Горького, потом на нашу Лубянку. И еще он попросил проехать мимо Кремля.

— И что же Рудольф Иванович? Выступал перед коллегами, славил профессию. А что было после всего этого? Как сложилась жизнь дальше?

— Жизнь Вильям Генрихович прожил интересную. В органы разведки поступил в 1927 году, а умер в 68 лет в 1971-м. Рак.

— Вы с ним дружили?

— Ну как же, он находился непосредственно у меня в отделе. С этим высокопорядочным, интеллигентным и образованным человеком мы были рядом, вместе. Даже коллег, привыкших к дисциплине, поражали его пунктуальность и полнейшая выдержка. Не припомню, чтобы хоть разок вспылил, разнервничался. И такой характер, что никогда ни на что не жаловался. Терпеть не мог трепачей, болтунов. Физически не переваривал пьяниц.

— И сам не пил?

— Очень мало. Только по большим праздникам. Постоянно копался в каких-то радиоприемниках. Ходил на рынок, покупал всякие железки и так здорово из них мастерил приемники! Любил столярничать, паял. Рисованием тоже занимался. В американской тюрьме рисовал поразительные картины, открытки. В его квартире на проспекте Мира висело несколько работ. Такая была творческая натура. И дочка Эвелина от отца очень многое унаследовала. Как и он, делает разные картины из цветов, рисует. Вилли покупал много книг по искусству и на это денег не жалел. Поверьте, его шелкография — рисунки на шелке — это маленькие шедевры.

— Дмитрий Петрович, а возвращение Абеля — Фишера после четырнадцати лет отсутствия было хоть как-то отмечено?

— Отмечено орденом Красного Знамени. Наш министр Семичастный пообещал дать ему трехкомнатную квартиру. И Вилли поразил всех. Сказал, что трехкомнатная ему не нужна: есть две комнаты, и еще дача от отца осталась… Он был не материалист. Проблемы быта, вещи не волновали. Вот вам штрих. В Штатах у него были личные накопления — около десяти тысяч долларов. И эти деньги американцы у него забрали. Как-то я говорю: «Слушай, Вилли, все-таки пропала крупная сумма денег. Может, поставить вопрос? Какую-то компенсацию здесь дадут». Отказался категорически. Но мы без него через жену и дочь этот вопрос самостоятельно решили. Одевался скромно: плащик, беретик. Товарищи подсказали жене: «Что он у тебя ходит в одном костюме? Надо бы новый». А Вилли удивился: «Зачем? Ведь у меня уже есть». Но уговорили, и вроде бы он остался доволен.

— Дмитрий Петрович, а как было с работой? Человек, уехавший еще при жесточайшем сталинизме, возвращается в совершенно новую жизнь. Как он все это воспринял?

— Спокойно. Вы одного не понимаете: Фишер, или как вы говорите Абель, служил не режиму, а Родине. Вилли приехал — его сразу определили: «К медикам, и пусть отдыхает». А он: «Чего там, я здоров». Правда, месяц пробыл в госпитале, но даже от санатория отказался. Скучно ему там было, дома лучше. Принял его Семичастный, была четкая беседа. Ему выдали причитающиеся деньги. Присвоили звание «Почетный чекист». И он приступил к работе: встречался с молодыми сотрудниками, занимался их подготовкой, инструктажем. Вильям Генрихович имел такой авторитет! Часто делился своими воспоминаниями, и я обычно его представлял. Выступал в наших клубах, во всех почти управлениях госбезопасности. И в ЦК партии, в Кремле перед работниками охраны. Потом в Министерстве иностранных дел и в Министерстве внешней торговли, перед студентами МГИМО.

— За границу ему позволялось выезжать?

— Где-то в конце жизни выезжал в ГДР, Румынию. И в Венгрию. И встречался там с сотрудниками их служб.

— Он не превратился в некоего «свадебного генерала»?

— Он прекрасно рассказывал — без бумажек, конспектов. Обходился без всяких жестов, никогда не эпатировал. Был откровенен — в пределах допустимого. И потому его всегда слушали внимательно, воспринимали серьезно.

— Дмитрий Петрович, я помню свои детские впечатления. Когда он появился на экране в «Мертвом сезоне», говорили, что разведчик загримирован. Правда или ерунда?

— Ему наложили немножко волос. Голова была совсем голая. А лысины в кино как-то не популярны.

— За что Абелю вручили высшую награду — орден Ленина? За подготовку вашей чекистской смены?

— Путаете. Орден — по совокупности после войны. Фишер был в подразделении, которое занималось заброской наших в тыл противника. Это были боевые группы, которые проходили тогда как бы по партизанской линии.

— Он учил их немецкому? То были ваши сотрудники?

— Там разное было, он обучал радиоделу, агентурной работе.

— Он говорил по-немецки так же хорошо, как и по-английски?

— Нет, хуже, потому что непосредственно в Германии бывать ему почти не приходилось, а французский знал очень хорошо.

— Не догадывался, что Вильям Генрихович был к тому же и полиглотом. Французский пригодился ему и в работе?

— Давайте об этом поговорим как-нибудь попозже.

— Скажите, Дмитрий Петрович, а вы никогда не беседовали с Вилли по душам?

— Беседовали.

— И что рассказывал Вильям Генрихович о тех своих годах — с 1939-го по 1941-й, когда от работы в органах он был отстранен?

— Говорить о таком у нас не принято. Да и человек он был в этом отношении очень сдержанный. Но я знаю, что это случилось в последний день 1938 года. Даже приказ об увольнении довели до него не начальники отдела, в котором он работал, — они ничего не знали. В отделе кадров объявили Вилли, что это решение руководства — и все, даже сейчас этих документов в архивах не оказалось.

— Вы не обижайтесь, вопрос-то естественный. Человек мог отчаяться.

— Он отчаялся: долгое время не брали никуда на работу. Везде отказывали, когда видели, что уволен из органов. Написал письмо в ЦК. Рассказал, кто он такой. И только тогда взяли на завод радиоинженером.

— Интересно, с каким же чувством он снова к вам пришел?

— Об этом у нас никто никогда не говорил. Отец Вилли встречался не только с Лениным, со многими деятелями партии. Старый революционер, когда в 1920 году семья вернулась из Англии, написал много книг по истории. Всю жизнь Генрих Фишер посвятил России, поэтому и Вилли считал себя русским. Он и в анкете указывал: отец — обрусевший немец, мать — русская, жена — урожденная Лебедева, по профессии арфистка.

— Дмитрий Петрович, и еще из той же серии неприятных вопросов. Имя Абеля превратилось в легенду, однако ваш подчиненный так и оставался полковником…

— …Было представление на генерала перед его болезнью. Не успели, к несчастью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.